Айгуль Грау
Небо цвета лазурита
Пустыня безвременья
Её окружала кромешная мгла. Левее от небольшого выступа в скале, на котором она сидела, располагалась дверь, в данный момент замурованная от пола до потолка. Харша сама смазывала камни раствором из глины, добытой в безлюдной пустоши, где она находилась так долго, что само понятие времени растворилось. Хотя по людским меркам не очень, около трех лет, но постоянно пребывая в кромешной тьме и тишине, не соблюдая привычные каждодневные ритуалы, начинаешь постепенно забывать о том, что у времени есть свои рамки, о том, что оно вообще существует и для кого-то что-то значит. Раз в неделю, снаружи раздавались три осторожные удара обломком дощечки о красноватый камень скалистых уступов. Через какое-то время, она поднималась и выдвинув самый нижний не закрепленный камень, затягивала внутрь пакет с цампой и ведро воды, выставляя наружу такое же пустое. Человек снаружи брал ведро и незаметно удалялся, а камень задвигался на место. И она садилась обратно, на свернутый кольцами хвост, чтобы продолжить погружаться все глубже и глубже в недра ума.
В те моменты, когда она отвлекалась, что происходили с ней все реже и реже, да и только в то время, когда она ела, отходила ко сну или только просыпалась, с ней случались яркие приступы воспоминаний. Словно всё было наяву.
Вот лама Чова взбирается вверх, а она за ним. Выходят на перевал и взгляду открывается широкая долина, окруженная песочно-бурыми, с красными вкраплениями, холмами и сизыми горами вдалеке. Они идут по дорожке меж круглых разбросанных повсюду серых камней, как ожерельем украшенными желтыми полосами другой породы. На камнях вырезанные символы, мантры, что кажется, все это поле, подпираемое у горизонта гроздьями холмов, заговорено сотнями и тысячами практиков, что были здесь до неё. Их заботливые, иссохшие от старости руки проделывали всю эту работу. Не спеша выдалбливая в камне свои письмена, размешивая пестиком краску, промазывая, прокрашивая их кисточкой. Где-то здесь, вероятно и лама Чова приложил свою руку, как его учитель и его, и его… И ей тоже предстояло внести свою лепту. Так тихо, что кажется – мир остановился, замер. На перевале еще был ветер, а здесь, словно испугавшись нарушить звучание каменных мантр, ветер стихал, и несмотря на то, что долина была открыта по всем направлениям, всегда было тихо. Даже зимой.
Они идут дальше и слева внизу она видит пропасть. Подойдя ближе, можно заметить внизу проблески света, отражающиеся от бликов горной реки. Туда никак не спуститься, только если ты не птица или Церин из рода летающих нагов-драконов. А потому спасеньем кажется мелкий родник правее дороги, неожиданно бьющий прямо из кучи камней. Словно когда-то, некто могущественный был мучим здесь жаждой, и лишь стукнув посохом по скале, обеспечил все грядущие поколения практиков водой. Харша радостно пьет, загребая воду ладонями, а после смачивает свою рану. Может излечится святостью этой воды. Водою будды не смывают скверны…Но суеверная надежда все же живет.
Проходя дальше, она замечает скрывавшийся доселе меж глыбами маленький каменный домик. Ее сердце замирает, волосы на голове вдруг приходят в движенье, а на глазах блестят слезы. Это то место, что лицезрела в видениях, при смерти лежа на дряхлой кровати в гнетущей московской квартире. Да, все это то же, но чуть иной ракурс. Явленное голубоглазым в короне, которого она принимала за своего настоящего учителя, было со стороны глаз орла парящего. Домик все тот же. Вблизи становилось заметно, что это лишь камни, выложенные друг на друга толстым слоем, крыша из прохудившихся досок, крошечное оконце, как пустая глазница, дверь без петель, просто сколочена и поставлена рядом. Каждый раз её нужно поднимать, чтобы сдвинуть и перекрыть выход. Внутри пусто, заброшено. Уступ из камней прямо в стене – подобие алтаря, неподалеку каменная печь-плита. Она ходит по единственной крохотной комнатке, гладит предметы рукой, дотрагиваясь осторожно. Лама Чова помогает раскладывать вещи. Вымели пыль, постелили циновки. Рядом с окном лежит дощечка, грубо сбитая из расслоившихся мебельных остатков. Харша поднимает ее. Вероятно, от зимнего холода, хотя уже было понятно, что эта лачуга сможет защитить лишь от снега, ни как уж от стужи. Под дощечкой нагини заметила кусочек кружевной старой тюли. Единственная роскошь. Она зацепила белую, рассыпающуюся от прикосновения, тряпочку на два гвоздя по сторонам окна. Сквозь открытую дверь тихо прокрался сквозняк выдувая тюль наружу сквозь каменный проем. Теперь все как в видении. Здесь она провела нелегких восемь месяцев.
Сейчас научилась уже не хвататься за приходящие мысли. Пусть будут как волны прилива. Накатывают и отступают. Еще недавно все было иначе. Даже после прозрения случившегося с ней в непальском лесу, она все равно еще бывало хваталась за приходящие эмоции, мысли, воспоминания. Особенно болезненные.
Будучи в этом домике, она иногда с пронзительной болью вспоминала Церина. Их последнюю встречу. После долгих странствий с гуру, она уже не вернулась строить ступу. Когда пришла туда поздней осенью, то, как ожидалось, не обнаружила там никого. Следовало бы предположить раньше, что он не будет ждать так долго. Начиналась зима, уже выпал снег и продолжать строительство было бы просто невозможно. Гуру Чова попросил выделить ей пристройку к монастырю, где она жила, денно и нощно выполняя очистительные практики, которые все же не помогли остановить болезнь. Но она верила и больше не позволяла унынию поймать свой ум в сети. Пережитое в тот вечер, решительно сдвинуло ее восприятие с мертвой точки. Теперь уже была уверена на сто процентов и более в том, что все это правда. И боль не могла поколебать ее решимость. С новой весной она продолжила строить ступу. Церин снова начал приходить, всем видом показывая, что не винит ее в долгом отсутствии. Да и она не ставила ему упреков, ведь ступа находилась в полной сохранности. Аймшиг не смог разрушить ее. Здоровье ее ухудшалось, и потому в новом году она больше не отказывалась от услуг ослика своего нового друга. Дело шло быстрее и к концу лета они всё достроили. Лама Чова принес статую Будды, сделанную из чистого золота, чтобы замуровать внутри ступы. Она не задавала вопрос, каким образом монахам удалось переплавить ее украшения, со счастливой улыбкой принимая подарок. На освящение ступы собралось удивительно много незнакомых людей, а Харша сидела неподалеку уставшая, вымотанная, истратившая все свои ресурсы до последней нитки. Тогда ей хотелось только одного – просто не упасть замертво при всех этих людях. Поэтому среди толпы она не способна была узнать других нагов, облаченных в иллюзорную форму человека – родителей Церина, пришедших со свитой. Спустя пару дней, она снова поднялась наверх, хотя строить уже было не надо. Сердце манило ее еще раз поймать взглядом пухлые бока облаков, словно приклеенных к небу, снова вдохнуть холодный ветер, так сильно мешавший в работе, но теперь, неизменно ассоциировавшийся с победой над собой, с преодолением всех препятствий и обретением твердости духа. В своем старом лагере она встретила Церина. Он сидел спиной к дорожке, по которой они обычно ходили и глядел вдаль, в том направлении, куда смотрела бы ступа, будь у нее глаза. Услышав шорох за спиной, он не сразу повернулся. Вид у него был невыспавшийся, замученный. Он взглянул на нее тем самым странным взглядом, когда хватал ее за руку, шепча только губами безмолвное признание в любви. Харша все поняла и погрустнела. Что она может сказать ему теперь? То, что тело ее пожирает каменная болезнь или то, что она больше не способна думать о мужчинах как мужчинах и женщинах как женщинах. Или может то, что он младше ее почти в два раза, и его влюбленность обязательно пройдет через пару лет, как проходили и её сердечные метания. Или о ценности своего выбора пути, ушедшей от мира, преподанного старым йогином. А может рассказать ему, признаться в том, как он – молодой мальчик был первым в ее жизни, по-настоящему тронувшим сердце, о том, как смогла она преобразовать свою привязанность к нему в чистую любовь, как приумножила ее в тысячи миллионов раз и поделила со всеми существами. Как приняв свои чувства такими какие они есть, увидела блеск, что стоит за ними, распознав который очистилась от всего наносного. Как он стал поворотной вехой на её духовном пути, не делая для этого совершенно ничего. О том, как хотела бы она поделиться с ним своим опытом, знанием, ранами, чтобы он никогда-никогда не повторял ее ошибок. Чтобы он всегда был лучшей версией самого себя. Но глядя в его изумрудные кошачьи глаза она поняла почему… Почему –
Водою Будды не смывают скверны,
Страдания существ рукой не устраняют,
Другим не переносят постижения свои -
Они Учением об истине существ освобождают.109
Что бы она не сказала в этот раз – каждое слово обидит, ранит его чувства. Да, он не поймет. Ему не перенесешь свое постижение, не передашь свою реальность, не подаришь свой опыт. Хотелось бы хоть как-то предупредить…но он уже нагнулся, подхватив что-то за камнем и стоял перед ней, держа в руках единственный цветок.
Изо рта его извергнулся сбивчивый поток лавины слов. Неловкий, неопытный. Цветок меконопсиса110 это был кажется. Нежные синие лепестки цвета неба над Тибетом. Нежные и ломкие как его чувства, которые Харше предстояло обратить в пыль. А он говорил и говорил об уникальности момента, ее достоинствах, ее подвигах, стойкости, смелости, о его мыслях, чувствах, непонимании родителей, о том, как нашел Аймшига и разговаривал с ним, о страданиях одиночества и, конечно, о своей любви. Харша слушала с застывшей на губах улыбкой, ничего не означающей, пустой, далекой от правды, а всю руку до локтя обжигало словно была погружена в горячую воду.
Теперь она вспоминала об этом лишь мельком, как о множестве других страшных и веселых, трагических, эйфорических, изменчивых, но уже давно пережеванных и пережитых чувствах. Тогда же, сидя среди голых каменных стен жилища отшельницы, она не могла отделаться от горечи воспоминаний. Она выходила за водой, поворачивалась и долго смотрела на то, как колышется гонимая легким ветерком белоснежная ажурная штора в ее окне. Будто играя с тобой, то выглянет наружу, то снова прячется в доме. Иногда парит на воздухе, переливаясь волнами, как знамя победы. Белое знамя смиряющего себя, наездника, подчинившего необузданного коня своего ума, одинокого воина. В поражении победу нашедшего.
Когда становилось невмоготу сидеть, она отправлялась на долгую прогулку к реке, чтобы искупаться и, уже спускаясь по крутым берегам, замечала разбросанные то тут, то там синие огоньки цветущего тибетского мака. Принесенные издалека, созданные чтобы радовать. Церин так и не смог забыть ее. Ведь не сказала всей правды, о том, что смертельна больна. «Я не могу выйти за тебя, потому что ещё не закончила своей аскезы» – говорила тогда, зная лишь то, что жить ей осталось не более года. Но он не сдавался. Больше не приходил к ней, не желая мешать, но все же следил, оставаясь невидим. А потому, куда бы она не отправилась, повсюду, заботливой рукой были посажены хрупкие горные цветы небесной окраски.
Тем не менее прошло уже года четыре, а она все никак не могла умереть. Болезнь тянулась, пятно то увеличивалось, то уменьшалось, но не исчезало полностью. В первый раз, когда начало уменьшаться, она чуть ли не прыгала от радости, думая, что начала выздоравливать. Но вскоре все вернулось на круги своя, словно пятно держало ее в заложниках, коварно манипулируя. Но теперь ей было уже все равно.
Лама Чова передал ей все что знал и сам удалился в затвор. С тех самых пор, как она заживо замуровала себя в пещере на высоте около семи метров над землей, чтобы подняться на небольшой выступ перед которой, надо было местами карабкаться, держась за веревку, прошло уже около трех лет. Она больше не практиковала ничего кроме Великой печати, держась Алмазной колесницы, словно эта была та самая веревка, по которой нужно было лезть наверх, чтобы не улететь в расщелину и не разбиться намертво. Лама Чова был прав, говоря тогда, что солнце взошло на юге, что Харша его солнечный ученик, чему сама откровенно не верила, обращая внимание лишь на то, как часто ругал ее. Ни один из живущих в тех местах монахов не продвигался с такой скоростью. Может дело было в ее прошлых заслугах или в том, что, прилагая постоянную концентрацию для того, чтобы обращаться в человека, шаматха111 давалась ей просто, возможно вера в учителя сыграла первую роль, а может, невероятная упертость или нависшая угроза смерти, но она мчалась вперед, проглатывая учения одно за другим, как скоростной поезд.
Живя в том крошечном домике, она простила себя, за то, что так и не отыскала Селдриона, чтобы рассказать ему правду. Простила и отпустила упущенное зря время жизни, все время, когда увлекалась всем чем угодно, лишь бы не делать ничего полезного. Она простила и Аймшига за все его гадкие выходки, а приняв, полюбила. Поэтому, когда в один из дней он подошел со спины к сидящей на краю обрыва, свившей кольцами хвост, взглядом пытающейся дотянуться до самого края земли, то, не тая ничего на душе, она просто и ясно улыбнулась ему. Со всей незатейливой простотой, которая так подкупала людей в глазах ламы Чова. Улыбнулась так, словно ничего никогда и не было, словно расстались они лучшими друзьями. С тех пор Аймшиг изредка приходил к ней. Он всегда появлялся с гостинцами, принося вкусности из мира людей и немного стыдился, когда она хотела разделить трапезу с ним. «В следующий раз, я принесу еще больше» – говорил он так, словно сердится, отчитывая ее за щедрость. А ей просто было приятно молча сидеть рядом с ним, делясь деликатесами, которые он так ревностно подбирал для нее. Бывало, они подолгу сидели на пороге дома и Аймшиг жаловался на то, как приятели и подчиненные бросили его, как только он начал терять силу, обретенную за счет Марианны. Сперва боялся поднимать эту тему, боялся, что и она отвернется от него, как другие, стоит ему упомянуть имя девушки, но так хотелось пожаловаться кому-то, поныть, когда судьба распорядилась с тобой так жестоко, несправедливо, по его мнению. Но Харша настолько изменилась, что он перестал чувствовать себя рядом с ней бывшим слугой, рабом, мерзавцем и кровопийцей. Рядом с ней, ему начинало казаться, что есть все-таки и в нем нечто хорошее, раз его так ценят и ждут. Он пытался быть ненавязчив, обращаясь со вновь обретенной дружбой, как с хрусталем. Теперь-то понимал, чего может лишиться. Поэтому, когда вновь приходил, невидимкой постукивая в дверь, всегда в волнении ожидая новой встречи, то со стороны сам себе казался неловким. И всегда умилял её напускной деловитостью, с какой бывало доставал из-за пазухи палку копченой колбасы или маленький контейнер с маринованными осьминогами. И Харша всегда вздыхала замученным душам животных, но никогда не отказывалась принимать подарки, всегда нарезая и подпихивая в его сторону первый кусок.
Именно он теперь каждую неделю приносил ей маленький мешочек с цампой, сливочным маслом и ведро воды. Сейчас других даров она не принимала. И он тосковал по тем вечерам, когда они сидели вместе, разглядывая уносящиеся в даль облака, каждый раз удивляясь безветрию долины. Он смотрел, как тонкая рука, в которой теперь просвечивали все косточки, а кожа превратилась в белый пергамент, забирает сквозь отверстие в стене его подношения, выставляет пустое ведро наружу и снова закрывает просвет камнем, и думал о том, что никогда не понимал этих смертных, которые словно всю свою жизнь ищут себе партнера, свою любовь и вторую половинку. Он от души смеялся над любовью и теми, кто верит в нее. И теперь, иногда тоскуя по Харше, ему казалось, что на самом деле, он просто инвалид, неспособный на эмоциональный диапазон людей, а тем более богов. И Церин всегда встречал его внизу спрашивая шепотом, все ли в порядке и можно ли, в следующий раз пойти вместо якши, но тот всегда отвечал отказом, боясь, что когда-то не сможет увидеть даже её руку. Когда они отходили подальше, то опять начинали ругаться, потому что Церин ревновал, а Аймшиг цинично насмехался над ним. Ведь какой дурак поверит, что ему есть дело до какой-то сумасшедшей дуры, похоронившей себя заживо.
И эта полоумная отшельница сидела в пещере, не слыша, даже не зная о том, какие страсти кипят снаружи. Как борются за честь приносить ей пищу те, от кого она давно отрешилась, те, бывшие ей ровно дети, родные сердцу, но уже выросшие, взрослые дети.
Денно и нощно мрак окружал ее. Сначала она двигалась на ощупь, долгое время, больше года. Иногда начинало казаться, что наоборот, вокруг нее не тьма, а свет. Все залито ярчайшим белым светом. Но стоило поморгать глазами, и галлюцинация проходила. Но с течением времени моргание или нажатие на глаза перестало помогать. Ей казалось, что она сидела в белоснежной комнате, со множеством зажженных светильников и стоит ей открыть глаза пошире и она сможет увидеть всю эту комнату, светильники, а может солнце, находящее будто бы в зените, пронзительно отражающееся от зеркального пола, а потому распространяющего свой свет во всех направлениях. Но когда она открывала глаза шире – ничего не происходило. И она отпустила это видение, как отпускала сотни предыдущих. Просто покоилась в этом свете, когда он приходил и не волновалась его отсутствием. Пока наконец, она вновь не проделала тот же фокус с попыткой поднять глаза и сфокусироваться в темноте и перед ней появилось видение. Она видела его во сне раньше, но даже не догадывалась, что не только она уже видела это. Теперь же всё было как в реальности. Она увидела себя сидящей посреди огромной, сколько глаз доставало пустыни, или каменной плоской площадки коричнево-желтого цвета. Вплоть до горизонта не было видно ни деревца, ни привычной горы или речки. Напротив, местность была сухой, пустой, ровной словно ладонь. А над землей простиралось еще более бескрайнее небо. Яркого, насыщенного сине-голубого цвета. Этот цвет был настолько живым и явным, что даже нереальность оттенка не могла породить сомнений в его существовании. Он приятно дополнял, оттенял желтизну пустыни. Харша поняла, что цвет этот был точно таким, как бывал у лазурита. Интенсивный, насыщенный. Может все небо было сделано не из воздуха, а из тверди драгоценного лазурита.
Харше нравилось мысленно посещать эту местность. Она возникала после нескольких часов непрерывной медитации. Попадая туда снова, в теле ощущалась легкость, воздушность, а в уме – безмятежность. Безликий простор наполнял ее спокойствием, одновременно с неким раскрытием, словно сам ум выворачивался наизнанку, становясь всепоглощающим в попытках достигнуть краев, заглянуть за горизонт этих земель, увидеть, что находится за этим небом. Но когда она намеренно ждала появления этой долины, видение не приходило. С течением времени, когда она всё чаще и чаще бывала там, а приходило оно всё легче и легче, ум Харши начал кучниться. Это было странное слово, но именно так она охарактеризовала происходящее. Ее ум постепенно становился облаком, пытающемся взлететь в небо, чтобы оттуда увидеть грядущее. Все время казалось, что за горизонтом что-то происходит, что оттуда навстречу к ней идет нечто очень важное, что нельзя пропустить, точно так же как появление и уход таинственной тибетской девушки с браслетами на голых щиколотках. Если бы она могла себе представить, как течет время за пределами её пещеры, то поняла бы, что пытается найти отгадку уже больше трех недель. Она не могла мерить периодичность постукивания Аймшигом палочкой по замурованным камням, потому как сразу же забывала о том, как давно он не приходил. И если бы он забыл про нее, то и она вспомнила о себе не раньше, чем через месяц. Поэтому не обратила внимания, что в этот раз постукивания, доносившиеся снаружи, поступили гораздо раньше обычного. Церин не выдержал правил, установленных вампиром и сам пришел к ней. Он не думал ни о чем наперед, желая лишь одного – увидеть ее руку и убедиться, что Аймшиг не врет и Харша еще жива. Услышав звук, йогини поползала за ведром и только тогда заметила, что оно до сих пор наполовину наполнено водой. Видимо, стала забывать есть и пить. Когда камень отодвинулся, и наружу вытянулась тонкая с синими венами ручка, Церин не выдержал, схватив ее ладонь обеими руками. Харша хоть и не ожидала прикосновения, но руку не вырвала, только сжала легонько в ответ, приветствуя. В тот день, она рассудила это как знак и когда он ушел, принялась выбивать раствор из камней. Через несколько дней, когда подоспел Аймшиг по своему графику, она уже закончила, скидывая камни вниз со склона, очищая площадку и щурясь яркому солнцу.
Она была так слаба, что им обоим пришлось переносить ее, держа в воздухе. Церин глядел на нее во все глаза, с особенным, щенячьим благолепием. В пещере она вовсе не стала краше, наоборот, лицо еще больше осунулось, побледнело, кожа приобрела землистый, зеленоватый оттенок. Она поправлялась больше месяца, перед тем как отправиться дальше.