Айгуль Грау
Небо цвета лазурита
Фислар тоже сидел рядом на камне, обросший, утративший лоск лондонского света, оттого все больше схожий с тем, прежним Фисларом, пилившим до кровавых мозолей деревья в лесу Владыки Селдриона и переписывающим строки про цветы на кладбищах вселенной. Тем Фисларом, что еще не отучился мечтать. Что, возможно, только сейчас из состояния гусеницы или личинки, достиг состояния Элихио – вечного странника. А она сумела разглядеть его суть еще тогда, в сиреневых сумерках цветущих глициний. О, Элихио, никогда не отыскать тебе дом сколько бы ты не пытался. Даже тот, временный дом, где, сидя в своей келье, ты вдруг посмотришь в окно, и обомлев от неожиданности, увидишь две радуги в небе, с которого дождем упадут мелкие светло-желтые цветы83. Эти цветы покроют собой всю землю, крыши, дороги, собак и людей, будут гроздьями свисать с хвойных веток, а потом так же внезапно исчезнут. Тогда, узнав об уходе из мира ламы Чова, ты все же решишь написать Киту огромное письмо с извинениями. Ровно так, как перед уходом в тот самый день наставлял тебя мастер. И, не выдержав надрыва разлуки, Кит достанет билеты на самый ближайший рейс, потратит неимоверные деньги на проводников и все же добравшись, увидит того, кто изменил всю его жизнь. Увидит, стоя в опаленном пустынным ослепительным солнцем дворе, того, кто никак не изменился с их последней встречи. А сам он уже наполовину седой, промотавший свое состояние, победивший рак кожи, уставший от жизни простой и жалкий. Вновь узрит свое божество, которое теперь стало лишь еще дальше, еще недостижимей в этих красных накидках с обритой налысо головой.
И Лхаце сидела тут же на остановке, в мглистом тумане, будто на краю света, в преддверии рая. Еще вчера плакала, прячась за домом, лишь бы никто не услышал. Фислар уходил, уезжал с Марианной, хотя и не вместе, но все равно покидал их. Придуманная жизнь, сотканная из воздушных замков, где они были бы вместе, существовала лишь в ее воображении. Под кроватью осталась увесистая пачка зеленой валюты, обернутая в газеты. «Ты должна обещать мне, что потратишь эти деньги на обучение. Езжай с любую страну, куда хочешь. Тебе этого хватит. Только исполни свою мечту». Так наставлял он, отдавший ей почти все заработанные деньги. И она кивала, чуть не рыдая. И счастье, и горе одновременно. Мечтала выйти за него замуж. Мечтала стать врачом в Америке. Но лишь одна мечта может исполниться. И хотя пандемия сильно отдалила исполнение этой мечты, все же спустя девять лет, получив образование в Индии, она смогла переехать в штаты, переквалифицироваться и работать медсестрой. Там она все-таки вышла замуж, хотя за другого, своего пациента, родила двух девочек, но все-таки иногда вспоминала, вечно пытаясь отыскать в бескрайности соцсетей того, кто помог ей в самом начале жизни, чтобы отблагодарить, рассказать о себе и о том, что для нее тогда значил этот поступок. Но этого не произошло. Она больше никогда его не увидела.
И Харша была здесь. И нечто подсказывало, нашептывая ей на ухо, что они больше никогда не встретятся. И снова это «никогда». Может и нет никакого «никогда». Ведь может ли быть что-то конечное в бескрайнем водовороте времени, где никто и ничто никогда не исчезает. Не перестанет существовать. Что же тогда можно обозначить словами «когда-то» или «никогда». Всего лишь слова. Ничего не значащие обозначения, не имеющие абсолютного смысла. А может это вообще лишь начало нового приключения?
Рождение заканчивается смертью,
Встречи заканчиваются разлукой,
Накопление заканчивается истощением,
Взлеты заканчиваются падением84
Такие строки прочитал ей Лама Чова, пытаясь утешить тяжесть расставания с подругой, которую только обрела и вот уже теряла. Но теперь, размышляя над их смыслом, она продолжила. Ведь так и смерть закончится рождением, а разлука – новой встречей. Все переменно, непостоянно, не имеет основы, не рождено и не преходяще. Так, где же разлука? Где встреча? Но она была здесь, эта разлука, ощутимая, не контролируемая, словно поток горной реки, текущей под обрывом, где они ждали автобус. И хоть умом понимала истину, сердце все равно тосковало. Не в силах терпеть завывающую тишину пустынной каменистой долины, она нарочито весело обратилась к Фислару:
– Ты вроде петь умеешь, не так ли? – Фислар кивнул небрежно. – Так спой нам что-то, что молчишь? Надо развеять эту тоску, а то сердце разрывается.
И тот посмотрел лукаво на сидевших рядом девчонок, покусывая травинку точно ковбой.
– Нечто веселое, да? – Девчонки кивали головой как заводные собачки, а Харша чуть откинулась, вытянув иллюзорные ноги. – Сейчас подумаю. Надо бы вспомнить что-то, а то в голову ничего не лезет. – Он сморщился припоминая. – Я столько раз слушал эту песню в наушниках, по дороге на работу в Нью-Йорке. Обожаю ее! А ведь там, в метро, особенно хочется свободы, которая прямо сочится из этой песни. Эти ребята точно светочи, освещали мой день позитивом85.
Он вскочил, притопывая себе ногой, держа смартфон вместо воображаемого микрофона начал петь:
Pack yourself a toothbrush dear
Pack yourself a favorite blouse
Take a withdrawal slip, take all of your savings out
Cause if we don't leave this town
We might never make it out
I was not born to drown, baby come on
Он подал руку Лхаце, жестом суперзвезды, та поднялась смущенно улыбаясь. И обходя ее по кругу, как фанатку, он продолжал петь, пританцовывая, будто перед зеркалом кривлялся. Так свободно и раскованно. Так легко.
Forget what Father Brennan said,
We were not born in sin
Leave a note on your bed
Let your mother know you're safe
And by the time she wakes
We'll have driven through the state
We'll have driven through the night, baby come on
Он подал руку Марианне, приглашая и ее к танцу, притопывая сапогом и прихлопывая по бедру в такт. Тибетцы, стоявшие в отдалении, ожидая автобус, разглядывали их с улыбками, показывали пальцами, смеялись. Но Фислару было не почем. Ветер свободы ворвался в его новый день, наполнив воспоминаниями, запахом кофеен и разогретого асфальта. Сквозь туман и мглу, он пел, воскрешая ушедшее солнце. Дни на лужайках под роскошными дубами, жирные пончики и жареный картофель, который подъедали укаткой воруя из его пачки совсем юные фотомодели.
If the sun don't shine on me today
And if the subways flood and bridges break
Will you lay yourself down and dig your grave
Or will you rail against your dying day
And when we looked outside, couldn't even see the sky
How do you pay the rent, is it your parents
Or is hard work dear, holding the atmosphere
I don't wanna live like that
If the sun don't shine on me today
If the subways flood and bridges break
Марианна подключилась, хлопая вместе с ним, махая рукой застенчивой Лхаце, чтобы та бросила прятаться. Даже Харша стала ритмично хлопать, смеясь во весь голос над их выходками. Ее хриплое карканье разносилось по долине, вторя хлопкам. А Фислар разошелся, распелся, наполняя долину ясным мелодичным голосом.
Jesus Christ can't save me tonight
Put on your dress, yes wear something nice
Decide on me, yea decide on us
Oh, oh, oh, Illinois, Illinois.
Они плясали втроем, и Фислар кружил их по очереди за руки. Хохотали как дети. Харша с восторгом ловила их сияющие взоры. Такие молодые. Такие счастливые. Фислар специально пропел последнюю, быструю часть песни дважды, чтобы дольше веселиться. Тибетцы тоже смеялись сорадуясь заморским чудакам. Молодые люди хлопали в ритм их свободолюбивой, как само воплощение Америки, беззаботной песенке. И казалось – вся остановка превратилась в концертную площадку.
Но все заканчивается. Как и эта песня. Автобус уже уносил Фислара с Марианной в далекое неизвестное будущее. Если солнце не будет сиять. Сдашься ли ты, милая? Лхаце махала рукой, едва сдерживая слезы. Харша обнимала ее за плечи, печально улыбаясь в след старому проржавевшему от сырости автобусу, уносящему этих двоих прочь от затерянной в горных долинах и перевалах остановки, прочь от прошлого.
Обратно они шли молча всю дорогу. И у обеих еще играла в голове, незатейливая мелодия, напетая несостоявшимся бардом:
If the sun don't shine on me today
If the subways flood and bridges break…
Pack yourself a toothbrush dear
Pack yourself a favorite blouse…
Часть четвертая
Харша
Ветер теплый, почти жаркий. Отражается от камней, становясь нагретым. Так и льнет ко мне, как собака. Но от этого будто еще хуже. Лучше бы ледяной буран. Вот вновь метнулся и рассыпался о щеки. А пот льет градом. Тяжело идти с такой ношей в горы. Задыхаешься, останавливаешься. Потом снова идешь. И опять дыхания не хватает.
На, казалось бы, затерянных от цивилизации тропках, что бы такого в том, чтобы принять свой облик. Да нет-нет и встретиться кто-то пеший. Пилигрим, торговец, турист. Откуда бы им тут взяться, но всё же идут. Все-таки пользуются еще этой старой дорогой, по которой раньше ходили караваны мулов. Теперь же есть магистраль внизу. Широкая извилистая грунтовая дорога на полторы машины. Для здешних мест – роскошь.
Все, опять нет сил. Остановиться бы. Какое странное опустошающее чувство, когда смотришь вдаль. Склоны горных хребтов так безлики, чужды, монументальны. Желтовато-коричневые, будто песчаные, сизоватые вдалеке, в бездонных безбрежных просторах долин, что распростерлись повсюду – не хватает взгляда, чтобы объять их. Приходящее одновременно возвеличивание и свержение. Кажешься себе щепкой. И сердце вторит гулу ветра в ушах: тук-тук, тук-тук. А еще так далеко.
Когда все разъехались, настало опустошение. Хотя вроде и не общались до того. Она говорит мне – «Любила ли ты?». Да, если подумать… а потом еще подумать. И еще. То становится ясно, что вообще не знаю, что такое любовь. Как можно ее чувствовать. Что это такое? И вся жизнь как имитация. Хотя до ее слов вообще не приходило в голову думать о таком. Может только подсознательно, тайком от себя. Но так открыто, честно… Никогда. И зачем это нужно? Хотя без этого и накатывает то самое опустошающее чувство. Чувство одиночества. Одна такая в этом мире. Что поделать? Да и в компании сородичей никогда не чувствовала единство, сопричастность. Может они такие? Другие у них интересы. Не схожие с моими. Хотя если еще подумать… То может статься, что и особых интересов у меня никогда и не было, и это оправдание лишь притянуто за уши. Кто бы что не говорил, то правда такова, что если нет в тебе любви, то и снаружи ее не ощутишь. Даже если все вокруг будут сутки напролет вертеться, пытаясь окружить своей заботой, так и останешься безучастной, неприкаянной. Никто и ничто снаружи не имеет того алмазного тарана, что способен разбить ледяные стены, окружившие душу, наполненную одиночеством.
Лама Чова говорил, что никогда такого не ощущал. Где бы он ни был, в горном затворе или среди толп мирян, в чужой стране или в родительском доме, он никогда не чувствовал себя одиноким. Это, как он сказал, и есть твое эго. Оно не дает тебе даже шанса на счастье. Сливаясь с восприятием, заставляет охранять и беречь его будто сокровище какое. И потом доходит до того, что изо всех сил защищаешь саму причину своих страданий. Защищаешь свое упрямство, которое порой доводит до исступления, до принятия решений, вредящих всей жизни. Защищаешь свою гордость, а потом скрывшись в своей скорлупе, страдаешь там от недостатка воздуха. Сама себя запираешь в клетку. Защищаешь свои вспышки гнева, рушащие отношения с окружающими, называя их частью своего характера. Своей неприкосновенной личности. Сколько же можно защищать свои недостатки так, будто от этого зависит твоя жизнь? Будто не видишь, как за этим стоит до смерти перепуганное эго, смерть которого и будет для тебя обретением свободы. Да, свобода не стоит дешево. За нее нужно «умереть».
Так он говорил. Но легче всего кивнуть головой, будто понятно, ровно тогда, когда все спокойно и эти слова ничего не значат. Когда же приходит время бороться… Сколько ты продержишься? Сдашься ли ты, перед приходом нового дня, нового вызова. А они поступают и поступают, предстают пред тобой как безмолвные истуканы, давящие, угрожающие. Постоянно. Даже в полном отсутствии людей можно изводить себя до беспамятства. Можно ненавидеть себя, потом жалеть, потом хотеть умереть, потом снова себя жалеть, чувствовать вину, укорять, жаловаться на других, на жизнь, на прошлое. И так до бесконечности. Ум, подобный грязному бурлящему потоку. Вроде тех, которые бегут с гор при сходе сели. Несут за собой, уносят в себе великое собрание вещей, частиц. Вот оторванные ворота, столбы, оконные рамы, а тут и поломанный стул вдруг выплывает в грязном потоке. Чьи-то драгоценные вещи – дом, разбросанный в щепки силой стихии. Её не остановить. Просто остается наблюдать. В такой тишине и уединенности грязь ума усиливается стократно. Кажется порой – да откуда же берется такое. Ведь раньше этого не было. «Просто раньше ты не обращала внимания», – говорит Лама Чова. А когда это пройдет? Но он не отвечает, загадочно покачивая головой. Когда пройдет, тогда и пройдет. Кто знает сколько на это потребуется времени. Год, неделя, месяц, сто лет, кальпа86… Главное иди туда, в ту сторону и придешь когда-нибудь. И не важно, сколько времени это займет, ведь ты здесь и так с безначальных времен и все, что делала раньше, так это шла в обратном направлении. Все это не принесло ничего, кроме страданий, которые сейчас переживаешь. Поэтому иди, иди, превзойди и следуй за пределы87. Так и говориться. Главное без сомнений, твердой походкой.
И пока он объясняет, все вроде бы понятно. Но стоит отвернуться…, и ты снова там. Стоишь на том же самом месте, будто и не было никогда никаких изменений. И снова гнев и страх, желания и сомнения, как черные вороны, что ждут чтобы начать клевать тебя, стоит выйти из воды. Вот они, сидят на поникших ветках деревьев. Молчат. Никуда не улетали, ты просто на время отодвигаешь их в сторону. Но они остаются, притаившись ждать подходящего момента, минутной слабости, стечения обстоятельств. И эта бесплодная борьба заставляет разочароваться, поникнуть. Но нет, и тут приходит он на помощь со словами: «Воспринимай все препятствия, как благословения. Ибо если не было бы препятствий, то невозможно было бы расти, невозможно было бы определить на каком этапе пути ты находишься, невозможно понять свои слабые стороны. Без препятствий никуда. Это твои самые лучшие помощники. Радуйся им». И это – радостное усилие, безмерная практика, превосходящей все препятствия радости. Ведь переживание горя вовсе не отдаляет нас от горя, а лишь усиливает его. И чем чаще и глубже пропитываешься горем, тем быстрее оно проявится, всходит на свет. Тем проторенней его дорога. И все придет к тому, что единственной реакцией на любой раздражитель будет лишь чувство глубокого несчастья, потерянности, одиночества. И это тот путь, которым шла бесконечные эоны предыдущих жизней. А теперь раз – и наоборот. Взять и вопреки всему начать жить иначе. Реагировать иначе, вести себя по-другому. Ведь прошлый путь исхожен вдоль и поперек и как бы ни казались его дорожки родными и приятными для глаза, все они сплошь и рядом усыпаны колючими шипами ошибок, ржавыми гвоздями заблуждений и поросшие репейниками страданий. Нет, туда путь заказан, как бы ни тянуло жить по-старому, сопротивляться переменам. Поэтому, поначалу, радуйся искусственно, натужно, потом размышляй снова и снова, становись осознанней до тех пор, пока каждый день, каждую минуту и секунду радость сама не будет выливаться спонтанным потоком. А пока… пока так не получалось. Поэтому опять злилась, отчаивалась, раздражалась, в очередной раз таща на спине тяжеленный мешок цемента для строительства ступы прямо посреди горных перевалов.
Остановилась, пот вытирая. Как всю жизнь жила и даже не знала, что такое вспотеть. Ожерелья с серьгами казались самой тяжелой ношей. Как давно это было. Хотя и совсем недавно. Но все же, будто пропасть отделяла ее от того, прежнего мира, где жила свою жизнь царевны Харши, шестой в очереди на престол царя нагов Сафалы, как «мило» подметил Аймшиг. Жизнь полная пороков, сплетен, интриг. Теперь, оглядываясь назад, казалось, что самым лучшим поступком всей жизни – было спасти жизнь Марианне, хотя и таким странным способом. А кто в тот момент смог бы предложить лучше? Ну вот, до чего можно докатиться в такой глуши, бесконечно разговаривая сама с собой. Уже подвожу итоги уходящей жизни. Хотя Лама Чова приказал не отчаиваться. Это еще не конец.
Это случилось почти сразу после отъезда Марианны с Фисларом. В тот день, она уже приняла решение уйти от Джолмы, прощалась с ней накануне, а сидя вечером в свете керосиновой лампы заметила на сгибе локтя странное пятно. Сначала не обратила внимания. По мере того, как пятно росло, рос страх и приходило понимание. Как-никак каменная болезнь. Поражала нагов и других мифических существ и считалась неизлечимой в их мире. По мере запущенности, пятно разрасталось, сковывая верх тела, серой коркой, подобной камню. От рук к груди. Когда пятна доходили до сердца – оно останавливалось. Поняв, через что ей предстоит пройти, плакала утыкаясь в бордовую накидку своего гуру. А он ждал, утешал. Только не долго. Надо взять себя в руки и попытаться исправить. Созревание любой, даже самой тяжелой кармы, можно попытаться остановить, изменить. А если это невозможно исправить, если это неизбежно, то зачем плакать попусту. Доживи остаток своей жизни в радости. Таков был приказ. Строгое напутствие доброго друга. Сложно забыть его внимательный, проникающий в самое нутро взгляд, часто сменяющий приступы дикого хохота, поведения сумасшедшего.
Посовещавшись с другими монахами, сделав пару гаданий, и написав письмо в Дхарамсалу, было принято общее решение о необходимости строить ступу88. Это должно быть благоприятное место, возле дороги, которое стало бы полезным всем проходящим, пролетающим и проползающим мимо существам.
Сначала она строила просто из камней, по типу стоящих повсюду ступ, где булыжники были просто выложены друг на друга. Те ступы стояли веками не разрушаясь. Но, видимо, для Харшиной ступы в природе полагались исключения. Когда она приходила к месту на следующий день, после трудного дня поиска и выкладывания лучших, по ее мнению, камней, когда руки тянуло, а спина не разгибалась, то находила прежнее место девственно чистым, будто никто и никогда не проводил здесь никаких работ. В первый раз она растерялась. Прошла чуть дальше, вернулась, сделала круг на месте, с недоверием глядя туда, где прежде стояли зачатки будущего строения, и долго сидела рядом недоумевая. Поэтому следующий раз строила чуть подальше от заколдованного места, с которого в неизвестном направлении исчезают ступы, но опять все повторилось. Хотела было остаться ночевать рядом, чтобы увидеть, как один за другим или все сразу вдруг начнут испаряться в небытии камни, но не смогла. К вечеру подул ледяной ветер, выгнавший ее замерзшую обратно в свою пещеру, ниже по склону, из которой она только и слышала доносившееся бушевание стихии. С утра нескольких рядов, что были накануне установлены, как ветром сдуло. Тогда она рассердилась. Долго кричала куда-то в небо, грозила кулаком, лишь бы вызвать на разговор того, кто портил ей жизнь. Жаловалась на свою судьбу ламе, но тот лишь ответил, что с таким настроением ступы не строят. Это не соревнование какое-то. Не надо никого побеждать. Если духи не хотят в этом месте, то мы пойдем в другое. Но и в другом месте было то же самое. Тогда монахи собрались проводить ритуал изгнания демонов с этого места, который бойкотировал гуру Чова так и не появившись. Поэтому Харша краем ума все же осуждала его в своих неудачах. Потому как исчезновения ступ не прекратились, где бы она их не начинала. Она предполагала, что это мог быть Аймшиг, но винить его без доказательств не бралась. Для окружающих, ее случай казался вопиющим беспределом, ведь до этого нигде и никогда просто так не исчезали ступы. Монахи косились, когда она вновь и вновь приходила к гуру за советом, как на прокаженную, коей она и была даже не в переносном смысле, ведь пятно разрасталось, а работа между тем не двигалась. Поэтому в конце концов ею было принято решение цементировать камни между собой, чтобы неизвестным было сложнее все разломать. Поэтому она и тащила наверх этот тяжеленный мешочек цемента, снаружи казавшийся таким маленьким. Прямо от самой деревни, два дня пути, за которые она выматывалась до исступления. Состояния отупевшего животного. Пока она шла, гнев сменялся усталостью, усталость спокойствием, спокойствие тупостью. И где-то между усталостью и спокойствием в той очередности, вклинивалась будто золотыми прожилками сквозь бесполезную горную руду она. Безмятежность. Раз ощутив прилив блаженного покоя, Харша уже не пыталась увильнуть от обязанностей. Шла с радостью. Уже без гнева. Молчание и тишина. Облака, неподвижно лежащие кучами вдоль до самого горизонта, выстроились в шеренги, все в одной плоскости, будто лежали на невидимом подносе. Не было деревьев и травы. На такой высоте уже сложно было представить себе хоть какое-то насекомое. Ничто не мешало и не отвлекало. Когда воцарялось безветрие, мир становился застывшей картинкой. Ни шума рек, ни звуков города, ни пения птиц. Это был третий мешок. Два других лежали припрятанными в пещере неподалеку. Потом надо бы спуститься вниз, чтобы принести пластиковые бутылки, наполненные колыхающейся кристальной горной водой. Таков был план. Уже почти дошла. Будто прощаясь с белыми пухляками, лежащими на небосводе, словно их кто-то приклеил, она окинула взглядом долину, прежде чем продолжить финальный рывок, финальный подъем. Кристальная чистота и спокойствие. Казалось, ничто не может поколебать ее силы.
Но нет. Как оказалось, причем довольно быстро – может. Еще как может. Неизвестные злодеи украли предыдущие мешки, камни были раскиданы как попало, словно уже старались не так сильно, а посреди будущей ступы кто-то навалил огромную кучу. Харша в бессилии опустилась на камень. Было так обидно, словно ей при всех плюнули в лицо. Гнев распирал ее щеки прилившей к потному лицу кровью. Руки потряхивало мелкой дрожью. Ей казалось, что если бы сейчас она поймала того, кто это сделал, то порвала бы на кусочки. От злости хотелось реветь словно дикий медведь. Она чувствовала, как зубы стиснулись настолько, что заскрипели, а пальцы выдавили на ладонях красные отметины. Она старалась. Все-таки старалась взять себя в руки, дышала, терпела, как учил ее гуру. Застыла как дерево, лишь бы не дать гневу выйти. И правда, вскоре после этого, пришло отчаяние. Разрыдалась. Была же надежда на эту ступу. Нет ничего в мире, что вылечит ее, но может хоть это бы помогло… От гнева и жалости к себе осталась без сил, будто мимо проходил Аймшиг. Как же было, что лишь десять минут назад она ощущала себя такой легкой и чистой. А теперь… От нервов пятно на левой руке заболело, запульсировало. Горело и жгло, будто раскаленное железо. Хотелось сдаться, прям сейчас. Просто лечь на землю и умереть. Но раз жизнь так тяжела, разве будет легкой смерть? Она уже поняла, что для нее в этом мире нет ничего дармового.
Застыла как изваяние. Оледенела внутренне. Просидев так пол часа или около, безмысленно, поникше брела к реке. В такие минуты больше всего хотелось стать собой, так надоели эти ноги. С ними и скорость ни к черту, но нет, нельзя. Поэтому она продолжала плестись по пыльной каменистой дороге, подметая землю черными кружевными юбками. Когда ей становилось невыносимо – всегда шла к реке или ручью, будто им можно доверить все свои тайны и страхи. Родная стихия звала к себе. Ровно как в ту ночь, когда по тайному ходу скользила в царские купальни, где следила за изумрудными отблесками воды, подсвеченными насквозь изнутри ранним солнцем, утешаясь от слез, пока не пришел мыться Селдрион с разбитым в кровь кулаком. Уже тогда значит был неравнодушен. Почему она только сейчас вспомнила про его руку? Значит уже тогда…
В одиночестве и тишине память обостряется. Идешь себе, идешь, а такие моменты приходят на ум, из неоткуда, будто всплывают из глубины так ясно, словно нет ничего вокруг, и ты на машине времени перемещаешься в тот самый момент. Переживаешь его снова. Анализируешь. Отпускаешь. Когда-то застреваешь, и он потом еще долго играет в мыслях ностальгией или радостью, может виной, а иногда и горем.
Вода журчала рядом. Всегда холодная, всегда новая. Лама Чова говорил, что это и есть наша истинная природа – свобода от омрачений. Беспримесно чистая, сама себя очищающая. Сияющая подобно солнцу и непрерывная подобно реке. Течет себе из неоткуда в никуда. Стоит оставить ее как есть, не отвергать и не привязываться к тому, что приходит и уходит, как вся грязь прибьется к берегам, осядет на дне и вот уже спонтанная чистота вырывается наружу. Харша сидела на камне, гладила его любовно. Нагретый солнцем, здесь казался желаннее, чем на безбрежных пустошах сверху. Она обернулась по сторонам. Река так манила, звала к себе, что нестерпимо захотелось окунуться. Хоть тут и бывают люди, но только на дороге, вряд ли пойдут сюда. Непереносимо хотелось погрузиться в студеность потока. Она скользнула между камней и погрузилась в бурлящие воды. И тут же в тело будто вонзилось тысячу спиц, дыхание перехватило, движения затормозились. Она глубоко выдохнула, чтобы не вскрикнуть. Но скоро все отступило, ручей показался родным и бодрящим, и она плыла против потока, сносимая им обратно, извиваясь длинным хвостом, так долго, что человеку не в силах было бы выдержать. Игристое солнце переливалось, искрясь в бурлении волн, ее длинные иссиня-черные волосы расплелись и лежали, окутывая спину, пока она еще умывалась, сидя в воде на кольцах хвоста. Развернулась было выползать, взглядом ища тропку, по которой спускалась, как замерла. Сердце рухнуло в желудок. На берегу, буквально в нескольких метрах от нее стоял человек. Сразу узнала его, аж губы побелели. Тот парень с осликом и чаем, она уже и не помнила, как его звали. Какое-то тибетское имя, звонкое как колокольчик. Она поджала губы. Он глядел на нее замерев так же, будто два зверя случайно встретились на незнакомой для обоих тропке. Стоят и не знают, что же им делать по их звериным обычаям. У Харши в ушах звенело, тело не ощущалось, и она не могла владеть им. В голове один за другим перебирались возможные варианты, и она уже открыла рот, чтобы соврать, как он опередил ее.
– Я знаю кто ты. Я видел.
Он сказал это. Да, черт побери, он сказал это на языке нагов. Словно почудилось, будто ручей с ветром на пару поигрались, переврав слова в то заклинание, которое хотелось бы слышать. Не шелохнувшись, она только прищурилась. Тогда он повторил.
– Я знаю кто ты. Я видел тебя. Не бойся – я тоже из этого рода.
– Откуда ты знаешь этот язык. – Харша издалека пыталась прочесть на его загорелом лице тень обмана, но взгляд был бесхитростным.
– Я же сказал. Мы из одного рода. Я тоже не человек.
– Тогда хватит прикидываться. Покажи себя.
– Выйди сначала, ты, верно, замерзла.
– Покажи себя! – Взревела она. И слова эти с надрывом взорвавшиеся, как последняя надежда, отчаянная тоска по правде, нетерпеливая.
Вот почему у него такие зеленые глаза. Травянистые. Худощавое гибкое тело плавно переходило в хамелеоново-зеленый хвост с крупными темно-еловыми пятнами, украшений почти не было, только браслеты и маленькие серьги из золота. Простолюдин – мелькнуло в ее голове, пока она, не торопясь выползала из воды. Он ждал ее. Как хорошо, что сама уже без украшений. Не нужно мне тут, чтобы еще кланялись. Она старалась не думать о его внешности, но некто внутри уже успел отметить про себя ощущение особой гармоничности его присутствия. В жизни ей не довелось пересечься с простыми нагами. А в этом мире может все немного по-другому? Он тоже заметил отсутствие украшений, хотя всегда хотел судить о других исключая проявления статуса, не предвзято. Но взгляд его цеплялся о то изящество, с которым она двигалась, мягкость, так сильно контрастирующая с напряженно-внимательными глазами, высокими надменными скулами и вздернутыми тонкими бровями. Ее широкий распластанный нос в сочетании с другими чертами давал ощущение схожести с американскими индейцами, если бы он знал таких. Как же был похож на индейца ее отец. Марианна отметила это еще будучи в чертогах нагов. Нет, она точно не здешняя.
– Так значит Зара из Казахстана? – Припомнил он, доверчиво улыбаясь.
И когда импульс доверия, излучаемый кошачьими глазами того, кого она даже забыла по имени, тронул мягкой лапой ее сердце, нагини прорвало. В тот день ей казалось, что это был самый долгий разговор за всю ее жизнь.