Айгуль Грау
Небо цвета лазурита
– Есть хорошие новости?
– Да. Есть. Я отправляюсь к ламе Чова.
***
На следующее утро, не спавшие всю ночь, они отправились в путь, чуть небо окутала предрассветная лазурь. Оба монаха так и остались нести свое круглосуточное бдение в доме больной. Осторожно попрощавшись с братом, так чтобы не разбудить заснувших от усталости где попало его жену и дочь, Кунзук Вангпо вышел бодрым шагом, вслед за грациозно выскользнувшей в двери Харшей и Фисларом не знавшим усталости от горячности ума. Из еды они взяли только необходимый минимум и ничего не брали для ночлега. Предполагали подойти к дверям монастыря к закату, пройдя весь путь быстрым шагом почти без остановок. В начале им везло. Полуразвалившийся грузовичок подвез на несколько километров до поворота. Но дальше погода ухудшилась и после обеда тучи затянули весь небосклон. Пошел крупный липкий снег, застилающий дорогу, а хлопья летели, сплошным покрывалом ложась на голову и плечи. Не сомневаясь в том, что это проделки Аймшига, Харша то и дело останавливалась, грозила кулаком в небо и что-то кричала на незнакомом языке. Фислар жмурился, стараясь укрыться от летевших в глаза снежинок, а Кунзук Вангпо шел быстро и четко переставляя ноги методичным шагом. За время в пути, они успели продолжить разговор, и хоть недосып и усталость мешали нильдару внятно соображать, Ринпоче удалось разложить в его голове буквально по полочкам всю причинно-следственную связь принятия монашеских обетов. Теперь эта концепция поднялась и восстала в его сознании наполнив ум пониманием логики мира. Правильная, незыблемая, нерушимая, и подобно тому самому черному обелиску, запускающая его сознание на новый виток. Когда он задумывался над тем, почему же никто другой из его прошлого окружения никогда не задумывался над такими, казалось, очевидными вещами, то не мог найти ответа. Почему он сам не задумывался над этим? Да он вообще, если смотреть прямо, всегда был поверхностным. Одна из немногих околонаучных книг, что он прочитал, а позже построил на ней все свое мировоззрение, говорившая о тирании правящего класса, заставляя его искать все свои проблемы в дисбалансе политических сил и абсолютной монархии скрепленной религиозными традициями страны Алатруэ. Смерть кузена на войне, стремление окружающих к материальным благам, трепет подданных перед Владыкой, основанный лишь на недостатке сведений, его собственная неудовлетворенность амбиций и неспособность найти свое место в мире – во всем этом он винил тех, кто у власти. Ведь им дана сила изменить мир, а они только пьют сому, да ходят по бабам. Как же тут Селдриону не оказаться крайним. А тот мир, что описывал ему досточтимый Вангпо, являл собой иную картину. Сначала сложно принять. По крайней мере неприятно. Как может быть, что я сам виноват в том, что случилось так, а не иначе. Ведь я-то простой обыватель. Это не в моих руках заключена вся сила и власть государства. Это все он, они, другие. Но Ринпоче отражал возражения Фислара, словно бы играл в настольный теннис. Быстро, аргументированно, логично. Уже через пару часов он начал уважать этого тихого, казавшегося незначительным человека, а в конце дня Ринпоче удалось занять пьедестал его тайного кумира. Когда они дошли до стен монастыря, солнце, ни разу не выглянувшее сегодня из-за густых туч, уже садилось и без того мрачный день стал еще темнее. Собаки, навострившие уши с приходом сумерек, выбежали навстречу, заливаясь лаем, но узнав Кунзука, тут же принялись радостно вилять хвостами.
В монастыре все было по-прежнему. Застывшее время в обшарпанных стенах здания выстроенного кучкой бежавших от коммунистов тибетских монахов. Посреди дворика все то же скрюченное невысокое дерево, посаженное прошлым настоятелем еще при закладке фундамента. Покосившийся навес, покрытый проржавевшим железом, беленые стены и окна с короткими кучерявыми уличными шторками. Справа перед входом в основной зал – колонка для воды с выстроенным вокруг мини бассейном. Навстречу им вышли люди кутавшиеся в бардовые шали от морозного вечера. Фислар с любопытством оглядывался. Меховые белые собаки флегматично-дружелюбно махали хвостами. Увидев Ринпоче, монахи принялись кланяться, падая прямо на отсыревший от снега мощеный камнем пол внутреннего дворика.
***
– Вас так много, пройдемте в этот зал. – Хлопотал схожий с гусем наставник, провожая пришедших за ламой, а также всех монахов пожелавших присутствовать на собрании.
Харша волновалась, почесывая и заламывая руки, с замиранием сердца глядя на зал, постепенно наполнявшийся людьми. Ринпоче уже успел протянуть в руки ламе Чова откуда ни возьмись появившийся белый шарф, они обменялись приветствиями и вот уже лама дружеских хлопал Вангпо по плечу похохатывая с ним от какой-то шутки. Словно они друзья детства. Сто лет не виделись.
Наставник зажигал одну за другой керосиновые лампы экономя энергию маленьких солнечных батарей на утро. Это был зал для официальных приемов. По трем стенам от потолка до пола протянулись шкафы со стеклянными полками, заваленные текстами. Поблескивая оранжевыми боками парчи, те аккуратно лежали, соседствуя со статуями будд в соседних полках. Четвертую стену занимали четыре крупных окна трапециевидной формы. Здесь было гораздо аккуратней общей комнаты Ринчена. Стены буквально в прошлом месяце обновлены красной краской. Тханки в дорогой парче и три алтаря с различным набором божеств, возле которых всегда теплились масляные светильники, стояли искусственные цветы, бутылки содовой и печенье из супермаркетов в яркой, казавшейся крайне неуместной здесь, обертке. Желтое свечение старых керосиновых ламп будто согревало собой неотапливаемую холодную залу. Весь потолок был увешан флагами, сшитыми из кусочков разноцветной парчи. Желтые, зеленые, белые, красные…Подобные укрывали собой и несколько колонн, находившихся посреди комнаты. Пол устелен красноватыми коврами, приятно сочетавшимися с темно-коричневой мебелью. Доносился аромат благовоний, повисший в комнатах с утра. Харша с Фисларом как-то нелепо остановились в дверях и там же остались, пока все рассаживались на багровые подушки по обеим сторонам зала. Харша боялась, а Фислар на правах гостя ждал приглашений. Монахи тихонько переговаривались каждый о своем, и принцесса заметила Ринчена с другом, еще пару знакомых лиц и совсем расстроилась. Все шло не по плану. Она всю дорогу представляла, как состоится ее тет-а-тет с гуру Чова. Но сам приход Кунзука Вангпо похоже не давал и возможности на осуществление конфиденциальности. Похоже, что немного встревоженные поначалу монахи вообще не догадывались о причинах их появления. Для них это выглядело очередным посещением, возможно с просьбой о передаче учений самим досточтимым Вангпо. Поэтому эти внеплановые посиделки казались чем-то вроде торжественной встречи, которой только недавно одарил их сам мастер Чова.
– Пригласите же гостей сесть. – Оторвавшись от беседы как бы невзначай заметил учитель.
И сразу же двое метнулись и усадили пришедших, сначала Фислара, а Харшу последней, почти у выхода. Главное же кресло, возвышающееся надо всеми и укрытое парчой, сейчас пустовало, и это не давало настоятелю покоя. Он ерзал, пока все усаживались и как только наступила небольшая пауза, поднялся и низко склонившись произнес:
– Почтенный Лама, вы знамениты своей скромностью, но прошу вас все-таки сесть на трон.
– Зачем мне садиться туда, мой друг, если я не буду давать никаких посвящений? – Парировал гуру Чова тем же самым тоном, с каким обратился настоятель.
Ринпоче видимо нашел это забавным, так что быстро отвернулся, скрывая улыбку.
– Но вы светом своей мудрости поистине, как солнце озаряете нас, даже не говоря ни слова, поэтому мы просим вас… – Он суетливо обернулся, намекая сидящим вступиться с помощью. И они как один склонились сидя на местах, сложа руки в просьбе. И хотя Ринчену никогда не было близко изящное подхалимство наставника, он тоже склонился, найдя его слова в этот раз справедливыми.
Когда лама Чова просто сдвинул свою подушку вправо и сел под трон, а наставнику пришлось сесть, не солоно хлебавши, Харша всеми силами пыталась поймать взгляд учителя, чтобы дать ему знак, выслушать ее просьбу. Но это не удавалось, потому как Ринпоче начал речь:
– Я может быть запамятовал, но мне казалось, вам пребывать в ретрите еще пару лет. С чем связано досрочное прерывание обетов и не кажется ли вам, но это лишь мое мнение, что это может послужить недобрым знаком?
– Недобрым? Не думаю. В ночь накануне моего возвращения, мне был явлен удивительный сон, – присутствующие навострили уши, явно слышащие об этом впервые, и лама поправил бордовую накидку, одетую после долгих уговоров настоятеля и крайне странно выглядящую на фоне его длинных с проседью спутанных волос.
– И что за сон? – Ринпоче чуть подался вперед.
– Мне снилось солнце, взошедшее на юге.
По залу прошел шепот. Каждый решил обсудить с товарищем свое мнение. А Кунзук Вангпо и Лама Чова как два ведущих весьма причудливой передачи на тв, со спокойными улыбками дожидались затишья. Будто их разговор для них самих не имел совершенно никакого значения, будто все что говорилось, говориться сейчас и будет произнесено в будущем, им самим уже давно известно, а потому не представляет интереса. Поэтому они просто разворачивали пред присутствующими подобие встречи.
– Значит ли это, что в будущем, нам стоит ожидать помощи с юга? Вы обращались к Его Святейшеству за трактовкой?
– Трактовка оказалась бы запоздалой, мой друг. Сон исполнился уже на следующее утро.
– Это весьма неожиданно.
– Что уж говорить, я и сам не ожидал! – Вдруг гуру хлопнул себя по колену и захихикал в кулак. Это выглядело настолько странно, что у Фислара на секунду случился когнитивный диссонанс. От недосыпа и голода немного кружилась голова, поэтому комната для него выглядела наполненной маревом плывущих огней, отражающихся от золота статуй, чужеземным языком, где он ничего не понимал и дискомфортом положения. Но повадки ламы Чова, даже не ссылаясь на усталость восприятия, казались иррациональными, как у сумасшедшего. Когда они только пришли, он то был благовоспитанно-чинным, то хохотал бесовским смехом, и странным казалось, что этот факт игнорировали все присутствующие. Тут лама продолжил, – И как ты думаешь, что у нас находится на юге? – Ринпоче немного нахмурился.
– Индия? – Ответил играющий в наивные угадалки.
– Нет. Ворота. Там ворота, понимаешь? – И лама залился закашливающимся смехом.
Монахи улыбались непонимающим взглядом пытаясь поймать ответ в глазах товарища. Наставник не находил себе места от этих чудачеств, то и дело повторяя себе как мантру: «Это йогин, просто йогин. Они испокон веков были такими. Все нормально».
– Вы имеете в виду – ворота монастыря? – Задавал наводящие вопросы Ринпоче.
– Да, да! – Лама громко выдохнул остатки смеха, рукой вытирая выступившие слезы.
– То есть, вы говорите, раз солнце взошло на юге, а на юге у нас ворота, то значит ли что в тот день пришел некто, кто будет сиять словно солнце? И он пришел именно в этот монастырь не так ли? Но кто пришел, можно ли узнать?
– Ох, дорогой мой Ринпоче, столько вопросов и все без ответа. Вы сами являете собой свет мудрости, затмевающий любое сказанное мной слово. Так разве ж не догадались, что этот «кто-то» сейчас сидит в этой самой комнате.
Из-за непонятных намеков, Ринчен с Габэ сразу оба как под копирку поняли то, что лама указал источником своего сна именно Кунзука Вангпо, и слаженно так, глядя друг другу в глаза, одновременно закивали, будто читая мысли соседа. Но Ринпоче оказался не столь догадлив, поэтому с той же странной улыбкой, будто ожидая того, что уже предвидел, чуть наклонился произнеся:
– Вы как обычно перехвалили меня. Откройте ж наконец секрет. Нам всем не терпится узнать.
И лама покачал головой из стороны в сторону, будто с осуждением.
– Да вот же, сидит ваш секрет. Прямо там, в углу у входа. Спрятался.
Все обратились глазами к Фислару и он, ничего не понимая, не зная о чем они говорят, трепал Харшу за рукав, чтобы она объяснила.
– Этот белый чужеземец? – Поспешил с вопросом настоятель.
– Да нет же, глупцы, вы что, совсем не заметили женщину? Этот длинный как оглобля перекрыл ее, а вам и невдомек. – И он засмеялся снова, все сильней и сильней, пока они недоумевали. Но вдруг резко прекратил, став предельно серьезным. И в глазах его, окутанных паутинкой множества морщин, теперь не было и капли прошлых смешинок. Они поистине принадлежали серьезному, глубокомысленному человеку.
– Это она – то солнце что вам снилось? – С плохо скрываемым пренебрежением спросил настоятель.
– Да. Это она. Она принадлежит к благородному семейству77. Хоть это и сложно различить.
И Харша сразу, судя по его ответу, решила будто он видит насквозь ее прошлое, пока не спохватилась вспомнив, что сама при первой же встрече, упоминала о своем роде. Но гуру не говорил о ее царской семье, а лишь прозорливым умом усмотрел тот день с собакой, изменивший всю ее жизнь. День вступления на путь длиной в эоны.78
Не знавший чем себя занять в этом тибетском многословии, Фислар уже начал подремывать, когда краем глаза заметил светлое пятно, мелькнувшее в проходе и скрывшееся за одной из колонн. Он принялся следить за тем местом, но так и не дождавшись повторного шевеления, списал все на усталость. Когда же он повернул голову к ламе Чова, то увидел белого кота, прикорнувшего на его сложенных по-турецки ногах. Кот почувствовал взгляд и впялился в ответ своими немигающими стеклянно-голубыми глазами. Сердце заколотилось и нильдара обдало жаром. Тот самый кот, что спас его от самоубийства был так похож на этого кота. В миг, окружающий мир с его полутемной комнатой исчезли в зелено-безвкусной ванной, кровавых следах на полу и молитвах доньи Эсперансы за спасение его души. Время остановилось, давая возможность прочувствовать то мгновение, сломившее гнет ужаса и депрессии надеждой, верой в лучшие дни. В тот мир, где за тебя кто-то молится. Ведь именно кот не дал ему времени спустить кровь. Кот, появившийся из неоткуда, а теперь гипнотизирующий его взглядом сфинкса. Нет, этот кот просто похож, он не может быть тем самым котом. Не может. Не может быть. Это какая-то мистика, а мистики нет, это лишь сказки для глупых детей, что готовы поверить в придуманных древних богов. Ничего этого нет, и у нас лишь этот миг, та жизнь, что нужно прожить перед тем, как кануть в Лету. Но монах говорил ведь другое. Нечто за гранью.
Кот мурлыкнул и лениво поднявшись пошел навстречу Фислару. Уселся теперь на его колене, так будто это его место по праву. А Фислар все смотрел на него, убеждая себя, что нет ничего. Ведь так просто думать и жить, когда ничего не существует. Нет и не будет. Когда ты лишь случайность в хаосе жизни. Случайность, не имеющая начала и конца.
Тут Харша, побуждаемая взглядом ламы Чова, зашевелилась вставая. Отвлекла нильдара от его мыслей. А лампы как будто сгрудились в кучу, пряча свой свет, затухали. «Делай, что решила» – прозвучал в ее голове голос учителя. И она поднялась, встав посреди комнаты. Окинула всех взглядом, в котором больше не было места страху. Весь страх остался в ерзанье на багровой подушке, в томительном ожидании своего слова. Когда же решилась, то больше ничего не осталось. Только порыв души, подобный сильному ветру, сдувающему в сторону, сбивающему с ног, уносящему, будто магнитом притягивающему к желаемому. И она желала. Желала именно того, что делала. Душа нараспашку, все захотелось отдать, избавиться полностью от блестящих призраков прошлой греховной жизни. В крайней признательности, растроганности увиденным. То, как являли они перед ней свои игры. Игры в угадалки. Эти два человека, что по сути своей неотличны. Их изящный спектакль натолкнул на мысли о чем-то невидимом, что можно лишь иногда ощутить, как легкий сквозняк в открытых летом комнатах. Настолько невесомый, кажущийся несуществующим. И те порывы, что и раньше бывали у нее, когда с барского плеча одаривала некоторых любимчиков, тот порыв, что двигал ею, когда спасала Марианну, когда просила у ламы спасти Селдриона. А он ведь действительно спас, ведь так интересно было спросить у Владыки, как это было… Теперь может и не узнает никогда. Ну и ладно, пусть будет секретом. Их секретом на троих. Она стояла посреди застывших в прошлом интерьеров, расписных стен, людей, обернутых в старые ткани, и выдохнув произнесла по-тибетски, будто от себя отрекалась.
– Не бойтесь, прошу вас.
И вновь обратив внутренний взор к камню желаний под кожей на лбу, она приняла свой истинный облик. В миг все ошарашенно вздрогнули, вздохнули, вскрикнули. Лишь два мудреца сидели недвижно. Лама поднял руку, успокаивая зал.
– Говори, что ты хочешь.
Но Харша молчала. Один за одним, она принялась снимать украшенья. В обратном порядке, что одевали ее во время инициации, когда пришло время стать взрослой. Сначала ворох тяжелых, монолитных браслетов что свисали гроздьями от запястьев до локтя. Потом витиеватые ленты браслетов с предплечий. Затем один за одним, ожерелья. Те, что свисали, глубоко опускаясь, скрывая то место, где у людей обычно пупок, затем полукруглые, изрезанные самоцветными вставками, схожие с широким воротником, укрывающие грудь. И последние, перетягивающие шею плотным ошейником, прячущие ямочку между ключицами. Это все она, под испуганные взгляды множества глаз, складывала перед собой на пол, сгибаясь в хвосте, движениями балерины. Затем пришла очередь серег, доходящих до плеч, звенящих при каждом повороте головы и оттягивающим мочки. Золотая кайма из косы, с сапфирами и рубинами. И наконец витиеватый венец с бриллиантами, извлеченный из черных глянцевых волос, вырвавший упрямые пряди. Остановилась, смотря на золотую кучу, и вдруг вспомнив что-то обернулась, подхватив изящным движеньем серьгу-погремушку, протыкающую кончик хвоста. Сняв украшенья, ощутила огромную радость и легкость. Непривычная нагота, которую теперь видели все. Но пораженные сверх меры, больше смотрели на ее питоновое тело, чем на обнаженный торс. И только потом произнесла:
– Прошу вас, примите это золото. Хоть я вовсе не обладаю достоинствами, а лишь недостатками, но прошу вас не отвергать мой подарок. Это лишь знак моей безмерной благодарности вам. Вашей неоценимой помощи и поддержки. Даже если вы, как и прежде не захотите брать меня в ученики, я больше ни разу не попрошу. Я больше ничего не хочу просить за себя. А лишь за других. За всю свою жизнь я наделала столько плохого, стольких людей заставила страдать. Многих по неведению, многих намеренно. Но были и те, что страдают из-за моих благих побуждений. И мученья одного из них вы уже прекратили. Я так благодарна за это. Но прошу, в последний раз, исполните мою просьбу. Помогите несчастной, что неповинна в моих ошибках. Помогите ей, и я больше ничего не попрошу.
Лама сидел каменным изваянием, а Ринпоче, наоборот, улыбался без меры, будто, если бы было можно, то вскочил её обнимать.
– Ринчен, принеси какую-нибудь корзину.
И тот ринулся к выходу, через пару мгновений держа перед носом гуру пустую плетеную корзинку из-под овощей.
– Сложи-ка сюда это золото.
Все смотрели как Ринчен с трудом поднимая увесистые блоки ожерелий, перекладывает их в запыленную корзину. Харша стояла низко склонившись. Когда же тот закончил, пододвинув корзину ближе к учителю, тот поклонившись дотронулся до нее лбом, принимая подарок и тут же повернулся, выдвинув ногу, небрежно пнул корзинку в угол за троном.
– Хорошо. – Произнес он наконец. – Я постараюсь исполнить твою просьбу. А также с этого дня принимаю тебя в ученики.
Явление золотого павлина
В комнате Марианны ничего не изменилось с тех пор, как троица покинула дом. Та большей частью спала, не имея сил даже подняться, несколько раз выходила по нужде в сопровождении хозяйки, ее дочки, а также монаха непрерывно читающего заклинания. Ее не кормили, потому что Ринпоче запретил. Давали только воду. Да она и не настаивала. Была рада своему уединению. Сны приходили тяжелые, мутные. Не запоминались.
Но на следующий же день, к вечеру, те трое вернулись, приведя с собой целую делегацию. И хоть повод был довольно сомнительный, но хозяин сильно радовался появлению ламы Чова лично. Соседи потолпились возле порога, но их не пускали, приглашая зайти в гости на следующий день.
Харша села на постель больной. Какая-то другая, не как всегда. Лицо не такое острое. Марианна приглядывалась, но так и не смогла определить точной разницы. С украшениями нагов, принцесса будто сняла с себя бремя их мира. Животную ожесточенность и божественное высокомерие. Царство нагов лежало на стыке этих двух миров. На половину животные, на половину боги. Поэтому их долгая, полная наслаждений и золота жизнь, омрачалась грубыми инстинктами, безжалостной конкуренцией. Конечно, и среди них попадались мудрецы, но не в мире богини Алатруэ.
– Как ты? – Спросила принцесса.
– Немного лучше. Кто там пришел с тобой?
– Я привела к тебе необычайного человека. – Торжественно объявила она. – Ты не поверишь, но это он помог починить серьги. Я не знаю как… но это точно он.
– Ничего себе! – Марианна поднялась на кровати. – Я хотела бы лично поблагодарить его. Селдрион так мучился, будучи не в своем теле.
– У тебя еще будет время на это. Я привела его сюда, чтобы он помог тебе извлечь амриту.
– Что, правда? – Марианна погрустнела. – Ты думаешь, он правда сможет?
– Что с тобой? Ты расстроилась? Я думала – ты решительно хочешь избавиться от нее.
– Да, я, конечно, хочу. Просто… – И девушка замолчала понуро.
– Что – просто? – Тихо спросила Харша доверительно положив свою ладонь на ее плечо.
«Просто без амриты я буду ему не нужна» так хотелось сказать, но Марианна молчала. Опять молчала, пока не поняла, что лишь ее замкнутость при появлении проблемных вопросов, именно в том, что больше всего волновало, щемило сердце, не давало покоя, возможно, и была источником всех проблем. Из-за гигантской разницы в возрасте, соотношении опыта и силы, ей так и не удалось по-настоящему довериться Селдриону, быть открытой и честной с ним. Обсуждать то, что было важно. Делиться. Вот именно – делиться. И от осознания ошибки, понимания того, что его уже не вернуть никогда, она снова печально надрывно вздохнула. Это самое жесткое слово – никогда. Никогда79.
А он ведь так хотел. Столько попыток делал навстречу. И, может быть, все и получилось, и удалось бы пробиться к её сердцу, если бы не убежала. Испугалась проблем, которых как ей казалось уже никогда не решить. С другой стороны, она больше не желала делать его убийцей. То, что люди погибли именно по ЕЁ вине, как она была страстно убеждена, просто не оставляло ей права находиться рядом с ним. Она не могла больше никого подставлять. Ни его, ни себя, ни других. Уж лучше тогда сгинуть рядом с Аймшигом. Но и эта мысль лишь в отдалении казалась хоть в чем-то хорошей. Если же дольше подумать, то хуже. Она была как раз той атомной бомбой, которую не стоило открывать человечеству. Конец с Аймшигом был предрешен. И пусть можно самой погибнуть, но разве подставить под удар бесчисленные поколения людей – это лучше? Волей-неволей, если им удастся все же вынуть амриту, на Харшу падет участь стать долгосрочным хранителем, и прятаться оставшееся время до открытия портала, а потом вернуть отцу, как обещала. Так вот почему в царстве нагов так долго, веками хранили эту единственную каплю. Боялись произвести на свет тирана. Как это уже неоднократно случалось. Хираньякашипу, Бали, Равана80, неужто потом должен был следовать Аймшиг?
Так что же ты молчишь, Марианна Рой? Если бы поделилась своей болью с любимым, то может стало бы легче, и не надо бы было убегать. Если бы поделилась своей болью с другом, то может не связалась бы с вампиром. А если сейчас, тот самый последний момент, когда еще можно хоть что-то исправить, продолжая молчать можно действительно привести себя к концу света. И тогда ее прорвало.
Она изливала весь поток мыслей, открылась без страха быть уязвленной в самое чувствительное место, той самой принцессе, нагини, что, умирая, так же открывала и ей свое сердце. О всех своих страхах и чувствах, о своей безумной любви к Селдриону, которая будто бы жила еще до ее появления в замке и только там пробудилась. И то, как все попытки сдержать ту любовь, обуздать, охладить, сделать из нее нечто несуществующее, с треском проваливались и причиняли вред лишь ей самой. И каждая из тщетных попыток, будто только больше усугубляла, усиливала привязанность. И ей казалось в тот самый момент, что будь она на его месте, то поступила бы точно так же. Пошла бы за ним хоть на край света. Так хотелось уйти с ним сейчас. Куда угодно уйти, лишь бы быть с ним. И снова клином врезалось, безжалостно рассекая ее мир то самое жестокое, самое-пресамое жесточайшее слово – НИКОГДА.
– Ну почему же – никогда? – Откровения тронули Харшу.
– Да потому что! Потому что нет у меня другого пути. И не было никогда. Я должна отдать взятое напрокат. То, что чуть было не погубило меня. А он…он забудет меня, если еще не забыл и сто раз не пожалел, что пошел за мной. За предательницей. Наши жизни так отличаются. А моя столь кратковременна. Нам все равно не быть вместе. Никогда. Никогда! Нельзя подставлять под удар всех существ лишь потому, что я захотела жить долго и счастливо.
– Может тогда мы найдем того, кто смог бы тебя защитить от Аймшига? К чему эти жертвы. Ведь что за предубеждение – либо я, либо они. Если ты будешь счастлива, то все остальные нет. Если все остальные будут счастливы, то ты – нет. Как это умещается в твоей голове?
– Нет, Харша, это пустое. Хватит болтать. Все уже решено. Мне лишь надо принять свою судьбу.
– Ну, а если твоя судьба – это бороться за своё счастье?
– Но я не хочу бороться. Счастье – это то, что приходит само. За него не нужно бороться. Было бы ошибочным думать обратное. И если в жизни мне предстоит лишь борьба, то я не хочу такой жизни. Я знаю лишь одно. Что я больше никого не полюблю. Никогда. И пусть я останусь одна до конца своих дней. Ничего страшного. Пусть так. – Марианна категорически замотала головой.
– Не говори так, все пройдет. – Утешала Харша.
– Если любовь истинная, то не пройдет.
– О, Мариэ, ты так молода, что не знаешь, как переменчиво сердце. – С грустной улыбкой сказала нагини.
– А ты любила? Скажи мне Харша, раз так говоришь? – И взгляд ее направился будто пронзая светом глаза принцессы, просвечивая насквозь ее душу. И та опустила взгляд, не выдержав силы правды. А правда была так очевидна. Она сама поняла ее лишь несколько дней назад, когда, сидя за стаканом местного вина, вынутого из заначки, смотрела на безутешную горесть Джолмы. Та собака, Ринчен, распростершаяся снизу долина, блики солнца от украшений… Тогда будто проснулась от тысячелетнего сна обманутости обидами, страхом, ненавистью, местью. И даже любовь, что была в ее жизни, никогда не была настоящей, правдивой, драгоценной. Всегда смешана с ревностью, страстью, выгодой. Возможно ее всегда и тянуло к Селдриону лишь потому, что она видела их прежнее счастье с Арсалиэ. Хотела как бы заразиться его способностью любить. И все это выливалось… О боги… Все выливалось в паразитизм, шантаж, влечение, замешанное на зависти. Зависти к его великой любви. Такой же любви, что видела сейчас в глазах Мариэ. И скорее всего лишь она виновата в том, как он изменился со смерти жены. Когда начал брать, не давая взамен. Своим вмешательством в его судьбу, в его энергетику, принятием облика Арсалиэ, хоть под маской утешенья, она нарушила ту святость, что мог он хранить нетронутой многие годы. Внесла в её облик часть своей жалкой натуры. Надругалась над ЕЕ памятью. Это она ожесточила его, заставила закрыться, выдавая наружу лишь свои пороки. И она не смогла больше держаться. Зарыдала. В слезах искупленье. А Марианна с обливающимся кровью сердцем, обняла ее как любимую подругу, утешая, с нежной заботой, спонтанно изливающейся на всех, кто был рядом. Этот могучий поток хотел пробить окна и двери и хлынуть навстречу Ему, тому единственному, где бы он ни был.
***
Из комнаты Марианна вышла решительным шагом, словно болезнь отступила. В общей комнате ее уже ждали. Незнакомый невысокий и весьма худосочный человек с копной волос и веселыми морщинками вокруг глаз, вышел навстречу. Ее что-то спросили. Переводчик. Да, уверена. Да, точно. Ринчен, поднеси тазик поближе. Остальные сидят полукругом разбросанные по комнате. Лица напряжены. Старичок в джинсовых шортах и серой накидке подошел, ближе улыбаясь полубеззубым ртом. Но все, я решила. Так надо. Кивнула. И левой рукой, будто приобняв ее за спину, хотя и не тронув, нанес сокрушительный удар тремя собранными вместе пальцами правой руки. Прямо в солнечное сплетение. От резкой боли комната пропала из вида, она на миг перестала, потеряла любую способность дышать и упав на колени изогнулась дугой. Паралич как при столбняке. Мышцы парализовало, и она застыла в дикой агонии. Он подошел со спины и занеся топором правую руку, ударил ребром ладони по выгнутой спине. И ее тут же буквально вывернуло наизнанку, прямо в придерживаемый Ринченом синий пластиковый тазик. Спустя несколько минут, когда уже приходила в себя, кто-то подсунул ей кружку с напитком. Шафрановая вода золотистого цвета81. Она отпила и автоматически проведя пальцами по поверхности и почувствовав шероховатость, отдалила кружку от себя, разглядывая рисунок. На белом фоне прорисованный золотистой краской стоял павлин. В окружении таких же золотых цветов, в золотистой кайме. Такой простой, схематичный рисунок кистью. Явно не дорогой китайский фарфор. Скорее всего эта кружка имела тысячи братьев близнецов, штампуемых на механистических заводах. Но это был именно золотой павлин. И это была кружка ламы Чова.
***
Они сидели на остановке. Не пойми где в горах оказалась остановка. Она никак не была обозначена и если бы не Лхаце, то не нашли бы. Тем более в таком тумане. Но Марианна радовалась, еще не подозревая, каково это ехать по сложному серпантину при такой видимости. Душу грела мысль, что они заботятся, охраняют. Лама Чова и прочие. Напустили облаков, лишь бы воплощение древнего ужаса не смогло ее обнаружить. Тот, наверное, был в ярости. Рвал и метал не в силах отыскать уже совсем новую, свободную в своей обычности Марианну. Правда внешность пока еще не совсем поменялась. Хотя точнее сказать – вообще не поменялась. Изменилось лишь отношение к ней окружающих. Стало спокойнее. Теперь она была просто красивой, как тысячи-тысяч молодых девушек. И хоть кепка стража была утеряна в пещерах среди демонов разных мастей, она продолжала носить головной убор в общественных местах, а еще иногда и маску. Теперь на голове её красовалась модная бейсболка с прямым козырьком, подаренная Фисларом. А что поделать, страх – дело долгоиграющее. Она уезжала учиться рисовать. Хотя до того, как лама предложил ей этим заняться, никогда прежде не брала кисти в руки. Разве что в глубоком детстве. Ну а теперь… Согласилась. Ведь так необычно, причудливо кроется ткань нашей жизни. Год назад – почти дипломат, а теперь – будущий тханкописец82. Кто бы знал. Кто бы знал…