Айгуль Грау
Небо цвета лазурита
– Для кого было убито животное?90 – Строго спросил лама Чова.
– Для нас, для нас, почтенный. – Со своего места крикнула знающая старушонка.
– А когда? – Он строго смотрел на мужчину, что пригласил их.
– Сегодня вечером. – Не смог соврать тот, опуская взгляд.
В это время в дверях появился брат хозяина, вытиравший разделочный нож, и так остановился, растерянно улыбаясь. Женщина быстро кивнула ему, чтобы закрывал дверь. Глядя на брата хозяина, лама Чова сухо произнес, подняв вверх палец:
– Тогда не смейте выкидывать или ломать кости. Ей, дочка, подай пустую кастрюлю. Кидайте сюда. – Приказным тоном он указал на подставляемую емкость.
Харшу удивило, хотя она и раньше встречала подобное отношение со стороны тибетцев, с каким подобострастием они относились к ламе Чова. По их лицам и общению, было ясно, что они не знали, кто перед ними, и пригласили их в дом, не только из-за монашеских накидок, но и просто по доброте душевной и открытости, царившей в этих краях. Но стоило ламе со свитой только зайти в дом, как с первой же секунды им старались услужить. Будто не гости вошли в юрту, а хозяева. Будто это хозяева были просителями, а не дарителями. И их желание проявить щедрость, было похоже на то, как спортсмен прилагает все усилия для достижения победы на олимпиаде. Казалось, что они всю свою жизнь только и ждали этого случая, того самого дня, когда мимо них будет проходить группа незнакомых монахов, дабы незамедлительно воспользоваться таким редкостным шансом улучшить свою карму. Поэтому, они словно расцвели в присутствии гостей. Блаженные улыбки не покидали их лица ни на секунду. Они превратились в глаза и уши внемлющими любой прихоти приглашенных. Поэтому даже обрадовались, когда лама отдал приказ.
В этот раз перед едой, они читали гораздо дольше обычного. Харша то и дело сглатывала слюну, косясь на тарелки. Начали есть в полном молчании, и принцесса знала, что они нарушают свой обет не есть после полудня. Маленький тулку, сидевший рядом с ней, лишь отхлебнул пару ложек бульона и принялся тянуться за лепешками. Харша с улыбкой подала ему парочку. Он тоже улыбнулся в ответ с такой искренней простотой, что сердце нагини растаяло.
– Тетя Харша, хочешь мой суп? – Пролепетал он, пытаясь дотянуться до ее шеи.
– А почему ты не ешь?
– Я не голодный. – Очень серьезно ответил он и подвинул свою тарелку.
Было что-то неуловимое в этом маленьком мальчике: то, как он держался, какая сосредоточенная серьезная взрослость была в его взгляде, когда он задавал вопросы, и с какой осторожной внимательностью слушал ответы. И как эта ненапускная спонтанная взрослость сменялась детской беззаботностью, как смело, и в то же время скромно, он держал себя, как будто имел больший контроль над своим поведением, чем принцесса в свои очень много лет. Поэтому сейчас она чувствовала себя словно бы сидит рядом с инопланетянином, сверхразумным существом, которое умеет читать мысли и чувствует все то, что ты чувствуешь, предсказывает все то, что ты хочешь сказать и заранее отвечает на все твои вопросы. Харша вздохнула. Какой тяжеловесной она казалась себе на фоне ее спутников. Все они вели себя так, словно были наполнены гелием, как воздушные шары и только тоненькая веревочка связывала их с этой реальностью, из года в год истончающаяся, пока шарик не взмоет высоко в небо оставляя за собой лишь радугу. И почему только сейчас, поглядывая изредка на этого мальчика, она всем сердцем наполнилась желанием любить. Чтобы он или подобный ему когда-нибудь называл ее мамой. Ведь может же быть чудо. Может же быть так, что когда-то она сможет иметь такого ребенка. Такого уникального ребенка. И сразу сердце ее обратилось в прошлое, на касание холодных пальцев и порядочно заросшего бородой Церина, который шептал что-то. Она не расслышала, но догадалась. Просто так за руки на прощанье не хватают. Могло ли хоть что-то из этого выйти, не будь она смертельно больна? И может ли наступить тот кубический сантиметр счастья, за который можно ухватиться? Кубический сантиметр возможности.
Когда все доели, лама Чова приказал хозяйке очистить от мяса все оставшиеся кости, еще плавающие в большом чане и бросать их всё в ту же емкость. Скопив все остатки, он вынес кастрюлю на улицу, махнув остальным следовать за ним. На улице похолодало. Люди кутались в накидки, молодая женщина застегивала на детях курточки. Малыш заплакал. Она взяла его на руки, сюсюкая. Лама поставил кастрюлю с костями довольно далеко от шатра по центру открытой площадки. Ночь нависала над землей бархатно-черным небом, искрящимся мириадами белых осколков. В загоне неподалеку раздавалось душное дыхание спящих животных, мелкая белая собачка засуетилась у дверей виляя хвостом. Выходя на улицу, монахи захватили с собой циновки, на которых сидели. Семейство, не понимая, что делать дальше, толпилось в дверях. Крикнул им: «Берите подстилку и выходите. Садитесь вокруг меня. И собаку пристегните». Когда все наконец устроились на земле вокруг кастрюли, и даже бабушка, для которой был специально принесен стул, гуру Чова заговорил.
– Вы просили меня дать вам учение, что я и сделаю. Но вы должны знать, что я простой отшельник, что живет в пещере и кормится подаянием. Я не обладаю высокой ученостью и нужными знаниями, но я довольно много практиковал сострадание, поэтому поделюсь тем, что имею, так же как вы разделили сегодня с нами ваш ужин. И чтобы вам легче было понять, я расскажу вам притчу.
– Однажды Благословенный91 проходил мимо одной деревеньки. Дверь одного из домов открылась и вышла женщина, с ребенком на руках, прямо как ты сейчас. – Он указал пальцем на хозяйку. Та улыбнулась и засмущалась. А лама Чова продолжал. – Женщина бросила дворовой собаке остатки их трапезы – рыбьи кости. – Он достал из чана с объедками крупную кость и показал ее всем. Последовала долгая пауза. Харша краем глаза мельком взглянула на сидевших. Все как один не отрываясь следили за движениями мастера. Подождав немного, он положил кость на землю внимательным четким движением, будто вставлял микросхему в космический корабль. Это движение так заворожило принцессу, что больше она не отвлекалась. – Затем, – продолжал он, – когда собака съела поданное ей, из дверей вышел мужчина. Собака бросилась к нему, желая ласки, но получила лишь пинок ногой. «Пошла вон, грязная шавка» – крикнул мужчина раздраженно. – Лама достал еще кость, и таким же хирургическим движением положил ее на землю. – Тогда Благословенный остановился. В его глазах была грусть. Один из старших монахов, что был в его свите, спросил склонившись с почтением: «Если Благословенный разрешит мне задать вопрос, то я спрошу. Когда мы шли через эту деревню, то на лице Татхагаты92 возникла грусть. Объясни Почтенный, что стало причиной появления грусти на лице Татхагаты». И Будда ответил: «Хорошо, монах, я объясню тебе, что стало причиной появления грусти на лице Татхагаты». – Лама Чова методично доставал одну за другой кости и косточки, кусочки позвонков, череп и лопатки, проявляя необыкновенную ловкость и аккуратность в раскладывании скелета животного на земле. Люди затаили дыхание загипнотизированные его движениями. – Благословенный сказал: «Некогда в этом доме жил один крестьянин. Он любил рыбачить на пруду, что находился недалеко от его дома. Он так был привязан к этому занятию, что после смерти, гонимый дурными ветрами кармы, вынужден был родиться рыбой в том самом пруду, к которому ходил на протяжении всей своей жизни. Его старушка-жена тоже была очень сильно привязана к своему дому, поэтому после смерти не смогла отправиться в высшие миры, а родилась собакой в том же самом месте. Сегодня с утра молодой крестьянин, их сын, которого мы видели сегодня, сходил на пруд и поймал там рыбу. Этой рыбой был его отец. Его жена приготовила рыбу, и они вместе пообедали. Во время трапезы, он держал на руках своего драгоценного сына, не зная при том, что-то был его соперник, скоропостижно погибший. Из-за сильной привязанности к его жене, враг крестьянина после смерти вошел в лоно его жены и родился их сыном. Когда он выходил из дверей, то пнул собаку, что была его доброй матерью. Поэтому я говорю вам, монахи – ест плоть отца, пинает ногой мать и нянчит на руках врага – таков обычный человек. Это и есть сансара. Именно поэтому вы увидели грусть на лице Татхагаты».
Лама Чова закончил выкладывание костей. В воздухе повисла гнетущая тишина. Харше показалось, будто все вокруг исказилось. Пространство стало резиновым, а время остановилось. Никто не шевелился, поэтому картина, застывшая во мраке, вокруг ламы и стоящих рядом масляных светильников, которые бросали искаженные блики на его лицо, делая его то демоном, то добрым волшебником, металась как ночной мотылек. Из-за копны спутанных волос, покрывавших собой всю его спину, он выглядел необузданно диким, устрашающим, но цепкий внимательный взгляд выцветших от старости глаз приводил ум окружающих к диссонансу, отчего они начинали сомневаться во всяком явлении, в каждой вещи, что видели и слышали, проверяя их на достоверность и не находя в этом никакой опоры. Хотя он сам был здесь, он сам и являлся той опорой, единственной на что можно положиться, но Харша как будто все время избегала этого. Ведь положиться хотелось на нечто надежное, постоянное, достоверное. А гуру Чова не производил такого впечатления. Он сам будто был частью некоей пластичной субстанции, застывшей лишь на время, чтобы вновь, внезапно и неожиданно для всех начать меняться. Только что он сидел, не дрогнув ни одним мускулом, закончив свой рассказ будто бы на полуслове, не сделав никаких нравоучительных выводов из притчи, и тут же резко хлопнул в ладоши три раза, так, что подскочила не только старушка, но и все без исключения хозяева и гости.
– Иди, иди отсюда. – Мастер отталкивал от себя маленького ягненка. – Беги в загон. – Он еще три раза хлопнул в ладоши, но уже тише, будто прогоняя животное. Ягненок побежал куда-то во тьму. И, прежде чем Харша начала хоть что-то понимать, всем телом ощущая, как вселенная вновь обретает знакомые очертания, превращаясь из резиновой, натянутой как струна, как тетива лука, в нашу обычную, знакомую с детства, твердую, скучную, ничем ни примечательную, бабка упала на колени со слезами на глазах.
– Батюшка мой, помилуйте, да что же нам делать-то теперь?! Бедным несчастным. Мы же простые скотоводы. Не владеем никакими богатствами, но все бы отдали, чтобы в ад не попасть. Скажи, миленький, как, как же нам в ад-то не попасть. Ведь не накопили же за всю свою жизнь ни единой добродетели. Ни на песчинку в Чистых землях не накопили. Что поделать-то? Прошу тебя, объясни нам. – И она стояла на коленях, умываясь слезами, падала ниц и причитала, а ее родные с такими же скорбными лицами сидели рядом, одними глазами подтверждая глубокую просьбу.
Харша мельком взглянула на землю, где лама Чова раскладывал кости, но не увидела там ровным счетом ничего. Она замешкалась. Обеспокоенным взглядом искала ответ на лицах монахов, но те словно надели маску отрешенности. Каждый погрузился внутрь себя, не мельтеша по сторонам в поисках ответа, который и так был им известен. Но для нагини ничего не было ясно. Она сидела, сопротивляясь единственной фразе, что всплывала в ее сознании. «Ну не мог же он его воскресить. Это невозможно. К тому же, мы съели его. Мы съели все мясо». И она все хотела кинуться к дому, проверить, осталось ли мясо в кастрюле или приросло обратно к барашку. Но тут ее тронула маленькая ручка тулку. Он заговорщически наклонился к ней, а его пальцы пытались пробраться в сжатый кулак принцессы. Очнувшись, она разжала руку и там тут же блеснула яркая конфетная обертка.
– Держи, мне дали сегодня. – Шептал он с озорными искорками в глазах.
– Ты знаешь где кости? – Спросила в ответ, приняв конфету. И он встал рядом с ней, согнувшись и подставив ладошки прямо к ее уху.
– Я видел, как нарастает мясо. – Его детский хрипловатый шепоток звоном эха раздавался в ее голове. А старуха все причитала.93
***
Ранним утром путники двинулись дальше, унося с собой пограничный опыт переживания другой реальности, оставляя счастливых, светящихся умиротворением хозяев. Харша ночевала на улице в своей палатке, а лама не спал всю ночь, наставляя хозяев, проводя ритуалы и ночную медитацию. А спал ли он вообще когда-нибудь, Харша не знала.
К полудню дошли до деревеньки. По местному мнению – городка. Улицы узкие пустынные. Город огорожен со всех сторон высокой каменной стеной нескольких сотен лет на вид. На подобие главной площади собирались люди. Женщины пряли пряжу, старики читали мантры, сидя на обочинах возле домов. Монахи что-то спросили у местных. И тут же некто вызвался их проводить. Петляли по улочкам, то и дело нагибая голову, чтобы пройти по узким нависающем тоннелям между домов, которые стояли так близко, что, казалось, от того бездонного неба кочевников оставались лишь лоскутки. Связки дров на лежали крышах, обозначая статус хозяев. Не стоило на них смотреть, потому что под ногами, на каменистых дорожках лежали экскременты животных, которые убирались лишь для того, чтобы стать сухим топливом для печей, поэтому Харша вскоре перестала мотать головой по сторонам, а принялась увлекательно перескакивать с ноги на ногу, ступая по дороге, как по минному полю.
Их как обычно пригласили в гости, в этот раз расселив по соседним домам. Харшу поселили отдельно ото всех. Гуру Чова бдел о том, лишь бы никто не заметил ее ночное перевоплощение. После того как все расположились, она, чувствуя себя в очередной раз покинуто, не смогла остаться со старыми монахами, которые все свободное время посвящали перечитыванию и бубнению своих практик, а также не могла и разделить радости молодых, отправившихся разведывать город. Да и разведывать тут было нечего. Обойдя вокруг города буквально за десять минут, она нашла его покинутым и скучным. Прежние селения больше нравились. Там были рынки, площади, можно было глазеть на пыльные грузовики или пытаться отыскать площадку с новым видом на окрестности. Здесь же ничего не было видно. Повсюду стены. В город можно попасть лишь, с одной стороны, пройдя меж статуй стражей. Ей показалось, что стражи были маловаты и выглядели не так свирепо, как в действительности. Женщины с пряжей проводили незнакомку в черном подозрительными взглядами. Та слышала, как они шептались. У ламы здесь было дело, но он никому не говорил какое, и если бы не он, то вряд ли они ночевали бы здесь. Харша бесцельно брела за ворота, скрываясь от лишних глаз, не оставляя попыток повторять за монахами читая про себя мантры или пытаясь отыскать свое «я». Но размышления о пустоте как обычно вытеснялись вспышками воспоминаний. Ягненок во тьме, возникший из неоткуда после трех хлопков в ладоши, тулку поделившийся с ней конфетой. Так странно, но те мысли о материнстве вновь испарились куда-то будто бы их никогда не было. Она казалась себе снова незнакомкой. Все слова, действия, реакции. Возможно ли предсказать их появление, или все возникает бесконтрольно? Что-то теплилось в сердце вспоминая Церина. Его глупый букет, который раскритиковала. Тупое методичное размешивание цемента до боли в запястьях. Серая жижа сопротивлялась будто живая. Даже веселье ощущаешь, когда нет всего этого. Хотя это вроде искупительного билета от болезни. Но возможно ли приобрести такой. Или дело не в ступе? Если бы все было так просто, то все больные строили ступы направо-налево и жили бы вечно, но такого не бывает. После вчерашнего, сомнения в словах учителя, что посещали ее иногда, исчезли как утренний туман. Теперь она знала, что верит ему. Беспрекословно. Хотя и раньше посещали подобные мысли, но по сравнению с настоящим осознаванием, все прошлое казалось детской игрой, чем-то ненастоящим. Вот теперь-то она поняла, вот теперь-то она ощущает все то, о чем пишут в текстах. Пылью со стоп моего всеблагого учителя… Захотелось наклониться к земле. Вот здесь они сегодня проходили. Он ступал здесь…Она наклонилась. Худые пальцы уперлись в землю, будто требуя от нее замены великолепию ступавшему по ней, обещаний вечности. Харша замерла. На небе ни облачка, вокруг большие песочно-серые валуны выше человеческого роста. Откуда он взял цветы? Ведь на долгие километры вокруг не растет ничего. Она не видела его с вечера. И даже за сутки он не смог бы спуститься туда, где были луга, где была хоть какая-то жизнь. Это невозможно. Даже в обличие нага, чья скорость быстрее, он не успел бы. Как можно…Что ты таишь от меня Церин? Кто ты? Этот ослик все время для вида. Настоящий ведь. Неужели здесь на Земле еще остались наги способные летать? Кто-то шел из города. Харша резко встала и повернула направо. Хотелось обойти город с внешней стороны.
Это было бесцельно и бесполезно. Трачу время зря, пока другие практикуют. Но все же было сложно заставить себя заниматься тем, значение чего виделось с трудом. Они выросли здесь, сроднились с божествами, мантры которым читают сутками напролет. Я здесь лишь около года. И с удовольствием твердила бы мантру, чтобы снова призвать на встречу синеглазого в царской короне, что может входить в комнату – не входя в нее. Но она не знала его имени. Лама Чова – это не он, она уже давно поняла это. Вычислила. Но невозможно было отрицать их связь. Близкую как у матери и ребенка, ближе, чем у влюбленных и друзей. Настолько близкую и настолько другую, отличную от всего, что испытывала ранее. Связь учителя и ученика сложно передать словами. Это и отеческое, и дружеское, очень закрытое, интимное, наполненное обязательствами и чистой преданностью. Вера подобной силы, что скажи лама Чова – Харша иди прыгни со скалы, то Харша пойдет и прыгнет, потому что знает, чувствует, что он никогда ни при каких обстоятельствах не пожелает ей вреда, и понимает абсолютную правдивость, искренность, чистоту его помыслов, карта дорог которых навсегда останется для нее тайной. Будто зрячий ведет слепого. Что будет, если слепой вдруг усомнится? Станет спрашивать и выпытывать «А зряч ли ты? И что ты видишь? И как это выглядит?». Ибо, что бы не описывал зрячий слепому – тот не способен распознать это как истину. И если он говорит – там пропасть, не ходи туда, значит так и есть. Разница лишь в том, что сейчас доверяясь учителю, ты слеп лишь на время. Доверяясь ему больше и больше, следуя его наставлениям, глаза мудрости прорежутся и сам будешь видеть.
Вдоль дороги камни, исписанные священными символами, выкрашенные красками, выдолбленные в камне. Лежат тут веками. И пока она шла, размышляя об оке мудрости, заметила на крупном камне вдалеке глаза Будды. Она частенько встречала их раньше, но никогда не хватало времени постоять, подумать, поразглядывать. Художник не обладал хорошей техникой, а может местный камень был неудобным материалом, но даже издалека заметила простоватость работы. Марианна поехала изучать тханкопись. Повезло, она и без обучения хорошо рисовала. Арсалиэ была художницей. А у Харши, наверное, получилось бы еще хуже, чем было здесь. Но все же мысль автора была ясна. Завиток между бровями. Полуприкрытые веки. Запредельный взгляд. Хотелось бы когда-нибудь ощутить его. Вот бы увидеть его воочию. Вот так, своими собственными глазами. Не статую и не рисунок, а здесь и сейчас. Она прошла чуть дальше, не отрывая взгляда. Повернулась, посмотрела куда он смотрит. Вдали горы у самого горизонта – оттуда они пришли. И перед ними голая, утомляющая однообразностью пустыня, идя по которой оставляешь все мысли и остается лишь ветер и стук сердца. Дыхание. Она прошла еще дальше, повернулась на прощание и тут заметила между камней за большим глазастым камнем спрятавшуюся влюбленную пару. Харша пригляделась. Те целовались. Такие юные и страстные, что принцесса аж сморщилась от отвращения. Фу, люди. Как можно! Зажиматься за святыней. Эта молодежь – вообще никаких идеалов. Она сюда приехала черт знает откуда, а они живут тут и внимания ни на что не обращают. Молодые были так увлечены, что не замечали ее. Но это и не удивительно. Харша всегда двигалась бесшумно, как Селдрион или Аймшиг. Хорошо, хоть просто целуются, значит еще не полный разврат. Она повернулась и пошла дальше. Мысли о мудрости больше не приходили.
Когда она добралась до конца пути, остановилась. Было такое ощущение, что она заразилась. Будто заразу можно подхватить глазами. Столько месяцев она провела без мыслей о близости, что уже была полностью уверена, что это ее уже больше не интересует. А тут. Стоило ей только увидеть чужую страсть, как все прежние пороки с новой силой проснулись в ее жилах. То, как тот парень держал девушку, прижимая ее к камню, как трепетно гладил ее тело и склоняясь покрывал поцелуями шею, не давало Харше покоя. Она сглотнула будто ждала чего-то. Сердце билось через раз, а взгляд затмевало пеленой воспоминаний. Как, где и с кем это было раньше. Как и где это может происходить сейчас. С ним. Если бы Церин был рядом, то она, не раздумывая накинулась на него следуя своей хищнической натуре, благо, что он далеко. Такой молодой. Его кожа еще сияет, в то время как её уже показывают первые признаки упадка. Его влечет к ней, теперь-то она знает, глупая тетеря, почему раньше не замечала, почему раньше не пользовалась случаем. К тому же он простой наг, без этих царских заковырок с обязательным знакомством с родителями и прочими стереотипами. Она могла быть с ним сколько хочет, а потом просто сказать прощай, как делала это десятки раз в прошлом. Все было так возможно. И зачем вообще семья и брак, какие-то глупые дети вчера в голову лезли. Разве не помнишь, какого это? Когда братья выпускали на волю свои орды потомства. Шум, гам, драки и бесконечные доносы друг на друга…Но что же я… Зачем так. Харша остановилась, села. Я же решила вступить на путь исправления. Я не могу просто так как раньше использовать мужчин. К тому же возраст. Скоро уже никем за просто так не попользуешься. Ах, проклятье. Что они со мной сделали? Я же только что была другая, одухотворенная такая, отстраненная от прошлого, желаний, даже гнев не возникал уже так долго. А теперь… Харша оперла голову на руки, сгорбившись на камне. Нет. Это конец. Хватит потакать безумствам. Каменная болезнь – наказание за прошлое, а оно так ничему и не научило. Нет. Нет. Хочется не этого. Мы это всё проходили. Проходили миллионы раз в миллионах жизней. Пусть в этот раз это будет любовь. Просто любовь. Преобразовать это чувство, этот низменный порыв во что-то великое. Любовь. Любовь. Хоть перед смертью почувствовать ее.
Когда она вернулась уже смеркалось.