Айгуль Грау
Небо цвета лазурита
Больная собака
– Хватит мечтать, Харша, подай мне ведро! – Прикрикнула толстая, вечно недовольная тибетка неопределенного возраста, махнув рукой в сторону.
Хоть и с трудом различив, все же поняла, чего от нее хотят, Харша сходила за ведром и подала его хозяйке.
– Ишь какая вальяжная курица. – Про себя бубнила женщина, устанавливая ведро для дойки под выменем мохнатой коровы-«нака»66, принявшись доить. Харша остановилась, уставившись взглядом на быстрые обветренные руки. Та недовольно повернулась, хмуря брови.
– Хватит здесь стоять и глазеть. Хлев не чищен. Лопата на своем месте. Давай, давай, быстрее! – При последних словах ее нижняя губа выпятилась с отвращением. – Ох уж за что ты послана на мою голову.
Харша привычным жестом взяв лопату, принялась выгребать навоз из еще теплого от дыхания животных хлева. Воздух снаружи трещал морозом. Хозяйка Джолма издали косилась на Харшу, сидя на низкой скамеечке, то и дело выглядывая из-за хвоста нака.
– Теперь пойди на улицу, поставь сушиться. – Хозяйка крикнула, когда работница закончила выгребать. – Что же тебя постоянно нужно учить-то. И потом сена принеси! Чтоб тебя. – Крикнула она вдогонку.
Харша дотащила ведро до пустой части забора, где обычно сушились прилепленные к нему коровьи лепешки, которыми по обыкновению топили печь, грелись и готовили. Яки снабжали людей почти всем необходимым. Принявшись загребать правой рукой, она формировала в ладошках блинчик с размаху ударяя им об стену, после чего он там и оставался прилепленный. Месяцы ушли у нее на то, чтобы прекрасно овладеть этим «мастерством». Из кадки с навозом шел пар, лицо обжигало морозом, но руки пока не замерзали и то ладно.
Может хорошо, что он меня не видит в таком состоянии. До чего докатилась. Из принцессы в рабыню. Стыдно было бы перед Владыкой такой показаться. В грязи живу и от грязи рук не отрываю. Если бы эта дура знала, что раньше у меня было жемчуга больше, чем навоза в ее поганом хлеву. Золото не знали куда девать. Даже подсвечники из него делали. Глупая гусыня! Если бы не мастер Чова, то и не удостоилась бы она этой чести – иметь принцессу нагов на побегушках.
Навоз закончился и Харша схватив теми же грязными руками ведро, спешила обратно. Слишком студено сегодня. Яки мерно жевали траву, и хозяйка уже успела подоить всех коров.
– А где сено? – Крикнула она, увидав Харшу с пустыми руками. – Сено, сено. – Повелительно повторила, тыча пальцем в полупустые кормушки.
Харша выбежала на улицу, в дверях столкнувшись с хозяином. Он сделал вид, что не заметил. Фух, пронесло. Не хотелось туда возвращаться. Они оба не любили ее, и она ощущала это всей кожей. Неудивительно, ведь желая исполнить волю мастера Чова, они и не думали, что за это придется чем-то пожертвовать. Надои снизились почти вдвое, как только Харша поселилась у них. Хозяйка догадывалась об этом и все время давила на мужа, который и так поседел раньше времени от постоянных хлопот. «Нам нужно переселить ее оттуда» – вновь и вновь повторяла она вместо мантры на ухо засыпающему супругу. «Да отвяжись ты» – бурчал он в ответ, понимая, что не может нарушить свое обещание. Так получилось, что суеверная хозяйка незамедлительно стала гнобить новую служанку, вынуждая бросить работу и уйти. В это же время хозяин потратил уйму денег из отложенных, приглашая монахов, чтобы те проводили ритуалы для скота. Ритуалы, как ни странно, не работали, надои продолжали снижаться, и хозяин даже решил пригласить ветеринара, ждать которого пришлось почти месяц, а его посещение оказалось столь же бессмысленным, как и ожидание. Животные здоровы, вот и все. «Она – злой дух» – то и дело шептала жена, денно и нощно настраивая его против служанки. И действительно. Откуда она вообще свалилась на нашу голову. Все же было хорошо. Он планировал стать благодетелем нового монастыря, но теперь боялся, что годы трудов пойдет насмарку, видя, как богатства тают как весенний снег. Да она даже никогда не сидела с ними за одним столом, а ведь столько раз приглашали. Никогда не видел, чтобы она ела. «Это она по ночам наших наков досуха выпивает» – зудила супруга. Пару раз видел у нее гостя. Весьма неприятный человек. Мрачный, недобрый. И вот они вдвоем остаются с коровами по вечерам, когда хозяева уже не видят, и кто их знает, что они там творят. Одно время решил следить за ней. Смотрел в закоптившее стекло – она учила тибетский. Выводила буковку за буковкой, повторяла что-то. Другой раз просто сидела очень долго и неподвижно, так как люди никогда не делают, но ноги устали стоять на носочках возле форточки, и он бросил это дело. После этого решил больше не слушать жену, а верить гуру Чова. Пусть живет и все тут. Раз сказал, значит надо. Но постоянное монотонное жужжание под ухом, подобное назойливому рою мух, круживших в коровнике, изводило его день за днем. Мы так совсем разоримся, по миру пойдем, и платье я последнее донашиваю, и продуктов надо на базаре накупить, половики у дверей-то совсем прохудились, а все эта прошмандовка, так ее перетак, все из-за этой поганой сволочи, выпивает наших кормилиц, а я такая несчастная, бедная одна-одинешенька, и муж родной даже меня не слушает, а как помрет, то я точно по миру пойду, милостыню просить, и в монахини меня не возьмут потому что старая, и никому я уже не нужна, а всю жизнь работала как проклятая, да за что мне такая жизнь, уж на что такая у меня карма плохая, и духи злые меня преследуют, и нет мне избавления. Она начинала выть, сама себя раззадоривая и подначивая, краем глаза подглядывая за супругом, который обычно вставал и молча выходил на улицу. Но в этот раз не выдержал и залепил пощечину. «Да захлопни уже свой рот» – крикнул он. Джолма застыла, молча прижимая руку к щеке, с обидой глядя на него. Глаза наполнились непритворными слезами, и она молча выбежала в соседнюю комнату. Потом не разговаривала с ним целый день.
И вот теперь так неприятно было сталкиваться с виновницей происшедшего. Та пробежала мимо, пряча свой острый взгляд. Таким взглядом можно и зарезать. И будь он оружием, можно было бы грабить торговцев на пустынных дорогах. Фух, что-то недоброе в ней есть. Может Джолма и права. Он шел мириться, но женщина упрямилась, выставляя ультиматумы.
Харша слушала, нагребая сено, как они переругиваются. Искоса наблюдала за приоткрытой дверью с радостью ощущая неизбежное наказание для ее обидчицы. Опустила вилы с сеном, воздух сразу из колючего морозного, дотоле неприятного, стал вдруг отдавать приятным вкусом мести. Так знакомо это чувство. И чем больше они кричали, тем больше она радовалась.
Сколько дней она уже провела здесь как в плену. Гуру Чова пришел сюда лишь однажды, а Ринчен приходил раз в неделю, обучая ее языку, поэтому с каждым днем, она все больше и больше разбиралась с тем, что говорят ей, а также за ее спиной. Жила, изо дня в день чувствуя проклятия, лившиеся в свой адрес. Неизбежную, непримиримую грубость и хамство хозяйки, ее постоянные тычки и подзатыльники. Харша, сделай то, принеси это, ах ты ж нерасторопная кобыла, и откуда у тебя руки растут. Что, Харша, опять напортачила? Чтоб тебя! Куда ты это льешь? Ты к нам с луны упала? Цацу из себя будешь строить? Это что, мне за тебя переделывать? Слишком долго копаешься. Я не говорила тебе этого, не выдумывай. А как ты хотела? Ты что золотая, мне может тебе в ноги кланяться? Работай, не сломаешься.
Постоянно размышляя над тем, чем она заслужила такое наказание и почему Гуру определил для нее такой тип работ, она приходила к выводу, что своим появлением и бесцеремонным обращением разгневала его и теперь он ей мстит. И неважно, что после того дня, она приходила к нему вновь и вновь просясь в ученики, раз за разом слышала отказ. Он принял ее извинения в грубости, но несмотря на это, поставил первым условием обязательные работы. Подведя ее к загону для животных, он указал на грязь, смешанную с навозом, и сказал – вот это и есть твой ум. Ты должна его очистить, иначе я не смогу принять тебя. Принявшись с энтузиазмом за работу, она выскребла загон за пару дней, ожидая обязательной похвалы, которой не последовало. Когда гуру Чова подошел посмотреть на результаты труда, оказалось, что яки снова нагадили, хоть и было ощутимо чище. «Ну вот» – сказал он – «Ничего не изменилось». «Но это просто невозможно!» – негодовала Харша «Невозможно расчистить здесь все, если яки постоянно будут здесь ходить и гадить». «Вот именно!» – мастер радостно поднял указательный палец вверх. На этом разговор и закончился. Харша усмотрела в этом определенный изощренный способ издевательства, вроде тех, что проделывали с ней ее братья, заливавшие чернилами ее пергаменты, на которых она училась грамматике. Так, что эти пергаменты приходилось переписывать вновь и вновь, и даже спать с ними, чтобы похищавшие их по ночам братья в очередной раз все не испортили. Поэтому она решила, сжав зубы терпеть, ежедневно планомерно перенося этот сизифов труд.
К несчастью, Джолма с ее постоянными придирками на пустом месте, добавляла определенно большой кувшин дегтя без того маленькую бочку сомнительного меда. Харша с холодной ненавистью и кажущимся только ей самой достоинством сносила все эти нападки. Старалась никогда не смотреть в глаза всем этим жалким людишкам, она продавала сама себе свой благородный мученический образ. В определенный момент ей начало казаться, что она и есть здесь единственное добро, противостоящее неадекватной злобе ее новой соперницы. Каждый день, загребая лопатой содержимое загона, она вновь и вновь утверждалась в своих мыслях о том, что если ад и есть, то Джолма непременно туда попадет, ну а она сама за все свои мучения родиться в раю с телом даже более совершенным чем у нильдаров. Она начала замечать все изменения в настроении хозяйки, где каждый новый выпад только сильнее подтверждал собственную правоту. Да, с таким багажом неблагой кармы, она точно веками будет гореть в аду. И поделом ей, ведь так и должно быть. Зло должно быть наказуемо. Причем оно само себя и накажет. Ведь если имеешь столько плохих мыслей об истинных праведниках, то сам себе роешь могилу. Кажется, она должна умереть от сердечного приступа. И это будет великолепная, сострадательная со стороны Харши смерть. Ведь по ее искреннему и совершенно объективному мнению, хозяйка должна бы долгие месяцы задыхаться, лежа на своем смертном ложе, от того, что ее задушит собственная злоба и жадность. И ведь какая жадность. Харша нежно вспоминала свои былые годы, когда могла пожертвовать целое состояние. И неважно, что любовнику. Этих любовников разве упомнишь? Ведь имеет значение сам жест. Жертвовать дело хорошее по определению. А хозяйка? Да она кружку молока не нальет бедняку. Все копит и копит под подушкой свои бумажки. Что будет делать, если пожар? И в мечтах Харши появлялся пожар, который неминуемо должен произойти в этой загадочной цепи событий кармического воздаяния. Точно, пожар уносит все ее сокровища, а она старая и бедная умирает от чахотки где-нибудь в канаве.
И мысль повторенная, обмусоленная со всех сторон, обретшая краски, вкусы и запахи, неминуемо становиться реальностью. И магический камень работал даже против воли, а надои все снижались. Животные теряли аппетит и сон, мычали по утрам голодные, но положишь им, и едят с неохотой, то и дело останавливаясь.
Поэтому утренняя ссора наполнила ее день оптимизмом. Может гуру Чова поставил ее служить этим людям, чтобы наказать их. Харша подняла торжествующий взгляд в небо. Там всегда царило спокойствие и безмятежность. Свобода. Эти ширь и простор так захватили ее, что она забыла, где находится и заулыбалась. Хозяин прошел недовольный, и мысль мелькнула – ведь надо же, куда исчезли смертоносные ножи из этих черных глаз. Зареванная Джолма заметила, как он глазеет на Харшу и не давала ей покоя несколько последующих дней.
***
В понедельник опять пришел Ринчен с книжками. Бодрый, веселый, но как обычно робеющий перед Харшей. Про себя звала его цыпленком. Никуда не денешься, но она получала удовольствие от подавления его щенячьей радости. Даже говорить для этого не приходилось. Ринчен приходил веселый, а покидал их, как всегда задумчивый, словно постаревший. Джолма бегала за ним, как за сыном. Харша даже сначала думала, что Ринчен и есть их сын, видя, как хозяйка подкладывает ему побольше вкусностей в тарелку, пихает в сумку сладости и деньги, от чего тот неминуемо краснеет. После уроков с Харшей, на которую Джолма сегодня смотрела волком, он изменил свой распорядок и решил провести для них небольшой ритуал. Хоть, и не имея на это фактического права, он много раз видел, как это делают старшие, и просто решил повторять. Хозяйка расплылась в безудержной улыбке и снова забила его сумку подарками. Когда он вышел, Харша выскользнула через задний двор и последовала за ним.
Сегодня он отказался, чтобы его подвезли и шел пешком, задумчивый и немного хмурый. Ничуть не жалея об упущенной возможности прокатиться с ветерком на хозяйском мотоцикле, он надеялся поймать попутку, как только справиться с мыслями. Холодная весна наполняла собой тропинки, окрестности и холмы, одной рукой обдувая сильным ветром, и обжигая палящим солнцем с другой. Текущие с гор ручьи за ночь покрывались ледяной коркой, и снова таяли к обеду. Он развязал четки с запястья и шел, небрежно помахивая ими. Одинокая дорога. Конечно, если никто не поедет, то придется топать по лужам до соседнего поселка. Оттуда его подбросят.
– О чем задумался? – От неожиданности он аж подпрыгнул. Из неоткуда возникла Харша.
– Откуда ты взялась? – Опешил он.
– Шла за тобой всю дорогу.
– Зачем?
– Спросить кое-что надо.
– Спрашивай.
– Ты там живешь с гуру Чова… – Замялась Харша. – Не знаешь случайно, когда он там решит меня в ученики принять? Ничего про меня не говорил?
– А.…я.… не знаю. – Пролепетал Ринчен.
– А то, скоро лето, яков выгонят на пастбище, мне уже не надо будет их дерьмо разгребать. Хотя может он придумает для меня какое-нибудь другое бесполезное занятие. Например, камни в реке с места на место перекладывать.
– Я не знаю…
– Да что ты заладил. Не знаю и не знаю. – Харша сделала вид, что сердится.
– Я правда не знаю. – Робко начал Ринчен. – Но не думаю, что гуру дал тебе бесполезное занятие.
– Нет, ну польза определено есть. Для кого-то я бесплатный работник. – Харша смотрела недоброжелательно.
Ринчен покраснел сильнее обычного, но теперь не от застенчивости, а от обиды.
– Ты думаешь, что Лама дал тебе это задание исходя из корысти? Думаешь, оно ему надо? – Выражение лица Харши все больше и больше возмущало его. – Лама Чова никогда даже слова не скажет просто так. Он мудрый человек.
– Да, ну и мудрость. Что ж тут мудрого, чтобы коровник убирать. Когда я шла сюда, то думала, что смогу получить такие огромные знания. Ух! – Харша не принимала во внимание наличие интеллекта в цыпленке, поэтому начала говорить как бы сама для себя. – Ты бы знал, кем я была, и сколько мне пришлось преодолеть, чтобы попасть сюда. Ха! Попасть сюда, чтобы ячьи лепешки на стену лепить, да полы подметать. Вот это да. Будто я всю жизнь мечтала быть служанкой. Я в своей жизни ни разу не прикоснулась к нечистотам. Я из богатой могущественной семьи, где родители никогда не позволили своим детям даже смотреть на слуг, разговаривать с ними, не говоря уже делать за них работу. Это же просто позор! Не так ли? – Она повернулась, ища одобрение.
– Почему делать окружающий мир чище – позор для вас? – Вместо одобрения он выразил озадаченность.
– Да, потому что мы крупная рыба, мой мальчик. – Она положила ему руку на плечо, шепча почти на ухо. – Мы не плаваем на мелководье, мы делаем большую работу. Я пришла к человеческому учителю за крупными знаниями, а не за ячьими какашками.
– И чему же ты хотела обучиться? – Он с неприязнью косился на ее руку.
– Да чему угодно! – Ее глаза загорелись и с силой оттолкнув его, принялась жестикулировать. – Например, летать по воздуху, вот я, например не умею и боюсь летать и надеялась овладеть этим здесь. Управлять силами природы, читать мысли людей, уметь направлять их волю. Ну не только людей, всех существ: змей, животных и прочих. Уметь побеждать врагов, не вступая в войну. Создавать свои дубликаты. Ну и прочее…неужели ты не знаешь?
– Это же просто жажда сиддх67. – Ринчен смотрел осуждающе.
– И что? – Харша вздернула тонкие брови.
– А то, что лама не будет тебя учить таким вещам. Даже если ты разгребешь весь навоз на свете. – Вспылил Ринчен.
– Значит, лама Чова не настоящий мастер. – Харша вошла в привычное русло манипуляций.
– Нет, настоящий! – Почти выкрикнул Ринчен.
– Чем докажешь? Он ничего не умеет.
– Все он умеет, просто не показывает. Сиддхи не для того нужны, чтобы просто хвастаться перед кем-то или показывать свое могущество.
– А ты видел его сиддхи, что он может? – Не унималась Харша.
– Нет, я не для того решил стать монахом.
– Ох, не смеши меня! Твой гуру не владеет сиддхами точно также, как и ты не решал становиться монахом. За тебя все решили.
– Никто за меня не решал.
– Да уж не скажи. Тебя забрали ребенком, всю жизнь прожил в монастыре и даже не представляешь, что можно жить по-другому. А жизнь такая разнообразная, поверь мне. В окружении монахов разве есть другой выбор, кроме как самому стать монахом. К тому же ты еще не настоящий монах, я уже тут во всем разобралась. Так что нечего меня обманывать. Ни ты, ни твой лама больше меня не проведете.
– Какая же ты противная! – Воскликнул Ринчен. – Не зря тебя поставили на такое грязное дело. Чванливая, злобная, жестокая. Наверное, быстрее эти ручьи потекут вспять, чем тебя примут в ученики!
Харша остановилась со злобным блеском в глазах, уже готовая залепить ему пощечину, как вдруг от груды камней справа послышалось тонкое поскуливание. Оба повернули головы.
– Что там? – Нагини первая нарушила тишину.
– Мне показалось, что кто-то скулил. Может собака?
Ринчен ринулся в сторону, то и дело спотыкаясь о крупные камни.
– Эй, ты куда? Мы же не договорили. – Всплеснула руками возмущенная.
Но Ринчен не обращая на нее уже никакого внимания пробирался наверх. Потом остановился. Она едва различила, как он успокаивающе залепетал на тибетском. Пошла наверх. И правда, дворняжку придавило камнями. Видимо, уже давно здесь сидела. Черная, исхудавшая, с лопоухими ушами и затравленным взглядом. Одичавшая. Ринчен принялся отодвигать камни, на что собака оскалила зубы срываясь на низкое угрожающее рычание.
– Ой, да ей ноги перебило. Думаю, что она уже не жилец. Оставь, а то еще покусает. – Харша осторожно поглядывала за собакой из-за его спины. Ринчен обернулся, во взгляде его читалось омерзение.
– Да ты просто сумасшедшая!
Собака рычала, пуская слюну с обнаженных десен, срывалась на дикий отчаянный лай. Ринчен с натугой тянул на себя огромный камень, при каждом его движении собака рвалась на свободу скалясь и причиняя себе еще большую боль. Ее зубы клацали всего в нескольких сантиметрах от лица монаха. Харша неподвижно стояла, с опаской глядя на собаку.
– Он махнул рукой на собаку, и ее зубы лязгнули в воздухе в месте, где только была его рука. – Я каждый день молюсь, чтобы встретить такую собаку, чтобы помочь такой собаке. А ты, ты такая глупая, что мой племянник, которому пять лет и то умнее, добрее и сострадательнее тебя. И что с того, что она меня укусит… Ведь существа, все время причиняют друг другу боль лишь из-за того, что сами страдают. Им больно, понимаешь, поэтому они и кусают друг друга, калечат, убивают. Это все, что они могут сделать в своем неведении. И все они просто хотят счастья, хотят, чтобы их боль прекратилась. И она думает, что если она укусит меня, то ее боль прекратиться… Но ведь это не так… – Он сглотнул и принялся отодвигать камень. Харша присела рядом помогая. Вместе они быстро справились и Ринчен укутал собаку в свою монашескую накидку. Она продолжала рычать и кусала ткань изнутри, но он заботливо шептал ей на ухо ласковые нежности и собака в конце концов сдалась. Харша смотрела на обгоревшее под лучами горного солнца лицо Ринчена, которого доселе не считала даже за человека, и видела, как счастье сочится из каждой поры, каждой клеточки его существа. Такое счастье, что нет даже у нильдаров, опившихся сомой, нет у ее отца, стяжавшего несметные богатства, нет и не было ни у одного из тех, кого прежде встречала, и не было никогда у нее. И вдруг в ней щелкнул волшебный замочек и правда открылась. Правда о себе самой, то, что Ринчен понимал, а она еще нет. Что нет в мире ничего драгоценней чем сердце, пронизанное состраданием.
***
Когда Ринчен забрал собаку, Харша еще на полуавтомате медленно брела за ним, но одумавшись остановилась. Ее жизнь будто перестала быть ее. Она смотрела на себя словно со стороны, следя за мысленным потоком, будто была его проверяющей на фабрике. Отстраненно-равнодушно. Все работает ну и ладно. Вот опять всплывает нежелание возвращаться домой, где на тебя постоянно кричат по любому поводу, вот скользнуло воспоминание о том, как пили с Селдрионом сому, вот темные металлические ставни ее клетки, куда посадил отец, вдруг встали на горизонте закрыв перед ней сегодняшний миг, потом снова дорога – покрытая удивительно ровным для такой глуши асфальтом. Снег на нем таял быстрее всего, стекая ручейками по склону ниже, поэтому было сухо идти. Она заметила, с какой невероятной скоростью может подмечать такие мелкие детали, такие четкие воспоминания и одновременно с этим регистрировать их в невидимый журнал, что становилось любопытно, сколько мгновений отделяет наблюдаемое и регистрируемое. Она повернула назад. Ринчен не желал ее общества, и обида взметнулась на поверхность и тут же в журнале отметилось «обида», а затем и «я обиделась» и после «я обиделась, потому что он ко мне не справедлив». И вопрос: «Но кто несправедлив? Ринчен или ситуация? А может вся жизнь не справедлива». «Это наверное Ринчен». «Его слова несправедливы или действия?». «И то и то». «Но что же конкретно?». Она снова остановилась. Ум метался от слова, к слову, и от действия к действию, не находя более конкретного ответа. «Так что же конкретно тебя обижает?». «Не знаю». «Не знает она». И тут же будто чужими глазами на себя посмотрела. Может никто и не обижает. И как вообще меня можно обидеть. «Как?» – опять вопрос. Зарегистрировала. Записала в журнал. Вообще процесс регистрации мыслей сильно отвлекал от процесса обижания. Но чувствам сейчас придаваться не захотелось. Слишком много от них суеты. Как-то нелепо казалось впадать в эмоции под неустанным взглядом внутреннего судьи.
«Так я это я или я – это тот, кто сейчас записывает в журнал?». Твердая дорога под ногами, птица пролетела, ветер дунул и пахнуло весной. «Ни то, ни другое» – был интуитивно быстрый ответ. «Так что же такое – я.…?» «Ни то, ни другое. Ни то, ни другое…» и ветер своими порывами вторил словам: ни то ни другое ни то ни другое…Вдруг стало страшно. Будто себя потеряла. Дак, где же тогда я была все это время? Кто жил за меня? Кто ты? Где ты прячешься? Куда убегаешь? Харша опять пролистала журнал чуть назад. А может я и то и другое? То старое я, что знаю всю свою жизнь, облекшееся в форму Харши, взгляды Харши, мнения Харши, опыт Харши. Ведь оно-то, хоть оно-то когда-нибудь было? Странное неуловимое чувство. Будто бы тот, кто всегда регистрировал в журнал всю жизнь Харши знал, что старое я не что иное, как маска. Будто бы даже какая-то чужеродная маска, надевая которую ты перестаешь быть собой, а становишься Харшей. Становишься Харшей… сливаешься с ней что ли. Вот эта быстрая мысль – он обидел меня. Откуда взялась? Не из того ли образа, взгляда, мнения, опыта той Харши, что вовсе не существует? Она будто подбегает к тебе, такому огромному ТЕБЕ, что стоит как недвижимый истукан посреди каких-нибудь песков и дюн, и дергая тебя за рукав кричит таким противным капризным голосочком: «Смотри, смотри, он меня обидел. Он меня обидел, он тебя обидел. Он ТЕБЯ обидел». И истукан вдруг отрывает взгляд от своей залитой солнцем пустыни и тут же забывает, кто он есть и становится этим маленьким противным голоском. И говорит сам себе – он меня обидел, он меня обидел, он меня обидел. Пустыня схлопывается в узкий коридорчик подзорной трубы, из которой этот мерзкий карлик смотрит на своего Ринчена и орет как резанный. И вся его жизнь – это лишь подзорная труба, которой он старательно вычленяет в безбрежном поле каких-то мелких таракашек и букашек, которых любит или ненавидит в зависимости от своей карличьей припадочности. И боже, эта личность и вправду сумасшедшая. Ринчен сказал, что я безумная. Да так и есть! Это же просто открытие какое-то! Будто рядом распахнули люк и свежий горный поток ворвался внутрь, смывая остатки замыленности. Я и есть сумасшедшая. Только не обидно вовсе. Это ты, дикий сумасшедший карлик, а не я. «Ни то, ни другое. Ни то, ни другое». «Так что же такое – я?». Харша осела на землю немигающим взглядом уставясь в одну точку, забыв обо всех и вся, забыв о маскировке и мерах предосторожности. Ее длинный питоновый хвост сползал с дороги в канаву для дождевой воды, грузные украшения отливали миллиардами искр под переменчивым весенним солнцем, а она остановилась будто в шаге от прорыва в бесконечность, повторяя «Ни то, ни другое. Ни то, ни другое».
Очнулась она уже в темноте. Моргая по сторонам, силилась вспомнить, где находится. Вокруг лишь бескрайняя горная пустошь, мимо проходит дорога. Как долго она сидела и мог ли кто-то заметить? Те мысли, что раньше сулили полный тревоги вечер, и даже не один, теперь хоть и присутствовали, но сильно не беспокоили. Этот невидимый великан будто остался с нею вместе со своим невозмутимым покоем. Чтобы побыстрее добраться, она не стала принимать человеческий облик и быстро доползла змеей почти к деревне, отмечая про себя забытое удовольствие прикасаться всем телом к земле, камням, ощущать выверенные плавные движения, держа на весу кончик хвоста, по-царски неся золотую погремушку. На подходе к домам, стали лаять собаки, пришлось стать человеком и бесшумно крадясь по переулкам, она приблизилась к своей лачуге.
Целый день меня не было. Сегодня у Джолмы, наверное, истерика случилась. В хозяйских окнах горел огонь и ощутив незнакомый импульс в груди, она подкралась к желтым бликам, разносящимся вокруг стекол. Шторы распахнуты. Хозяин как обычно смотрит телевизор на маленьком постоянно мелькающем пузатом мониторе, хозяйка моет посуду. Столько времени она прожила у них, но даже ни разу не зашла в главный дом, с того самого момента, как лама Чова определил ее жизнь в хлеву. Бедность, захламленность разномастной посудой, тряпками и тряпочками, календари на шкафчиках, искусственные цветы, одинокая лампа холодным белым светом, обдающая помещение, делая его каким-то разрозненным, чужим, на полу коробки и тюки с продуктами, зеркало в пластиковой раме. Харша смотрела на двух пожилых и уже почти чуждых друг другу людей по обыкновению занимающихся каждый своим делом, что ей вдруг стало жаль их. Нет, не из-за бедности, а из-за совместного одиночества. Почему они, довольно богатые по местным меркам, живут одни, ограничивая себя во всем? Тут женщина что-то сказала. Окна плохо пропускали звуки голоса, да и ещё Харша плохо понимала тибетский. Мужчина молчал, но со спины было видно, как он не желает этого разговора. Женщина начала зудеть. Жалующимся тоном она все ныла и стонала, не в силах остановиться. Мужчина игнорировал. Но это не мешало ей начать самой по себе накручивать градус монолога. Вскоре она уже кричала на него, требуя действий и Харша поняла, что ссора из-за нее. Хозяйка требовала вышвырнуть Харшу за шкирку, как только она появится на пороге. Закаменевший хозяин сидел в кресле и даже принцессе стало очевидно, что до добра такие разговоры не доведут. Но неподвижность мужа, будто бы заставляла женщину все больше убеждаться в собственной правоте. В конце концов она пихнула его рукой в плечо обозвав тряпкой. Он вскочил и коршуном уставился на нее. Но это не остудило пыл хозяйки.
– Прекрати! – Крикнул он. – А то как!
– А то что? Ты тряпка, ничего не можешь, пока жена тебя воспитывать не начнет!
– Это ты меня воспитываешь?! – Взревел он.
– А кто же еще? Пока тебя не заставишь, ты с места не двинешься! – И она яростно хлопнула его полотенцем по рукам.
Тут сердце Харши сжалось. Еще сегодня утром она желала, чтобы эта безумная жадная женщина как можно быстрее легла в могилу, но видя какую пощечину ей залепил муж, она искренне почувствовала жалость. Женщина схватилась за щеку.
– Ты – изверг!
– А ты – хуже злого духа. Мало того, что жена из тебя никакая, так ты еще поручениям моего ламы хочешь воспротивиться. В ад меня тащишь! И зачем я на тебе женился. Ведь дядя предлагал мне хорошую порядочную девушку из соседнего села. Тогда бы сейчас у меня были бы дети и внуки. А ты – просто засохшее дерево.
– Что!? – Завизжала Джолма.
– Да, никакого от тебя проку. Это из-за тебя, из-за твоей постоянной злобы я лишен наследников. Демоница проклятая! Весь мой род уничтожила.
– Провалиться тебе! – Крикнула рыдающая навзрыд Джолма, бросившись к двери. Харша скрылась в темноте между постройками. Тибетка выбежала простоволосая, не накинув даже шинельки. Стояла завывая, захлебываясь рыданиями, все время повторяя: «Как ты посмел изверг. Пойду и разведусь. Вот возьму и разведусь». А потом снова задыхалась и плакала. Харша следила за ней с болью в сердце, не смея выйти из укрытия. Хозяйка подошла к тазу с водой, что стоял на улице и с вечера покрывался тонкой ледяной корочкой, и разбив лед рукой, принялась умывать лицо отплевываясь. От холода начало сводить руки и вытершись расшитым вышивкой фартуком, она устало побрела в хлев. Гладила обдающих ее горячим дыханием коров, утыкаясь лбом в их черные шерстяные головы. «Только ты один меня понимаешь дружочек. Только ты один».
Немного успокоившись, прошла в дом мимо незамеченной нагини, миновав уснувшего или притворяющегося спящим напротив телевизора мужа, в свою комнату и зажгла масляный светильник. Харша приникла к окну, понимая, что пальцы от холода уже давно не чувствуют его шероховатой поверхности. Джолма достала из-под шкафа небольшую обувную коробку, и сев на кровати с печальной улыбкой принялась доставать оттуда вещи. Маленькие вязанные носочки и кофточки, фотографии. Она поднимала их в воздух перед собой снова и снова, потом складывала на кровать, разглаживая бережно каждый шовчик. Одну из фотографий приложила к губам и опять заплакала.