Степан Павлович Злобин
Остров Буян
Глава восьмая
1
Когда Иванка сбежал из кузницы и в доме явился еще один рот, бабка Ариша, чтобы накормить всех, взялась за старое ремесло – просить Христа ради.
Первые дни после побега Иванки от кузнеца всю семью кормила полтина, полученная Иванкой от Федора Емельянова. Она бы кормила и дольше, но Иванка о ней рассказал Истоме, и пьяный старик схитрил: он притворился спящим. Когда все уснули – залез за икону и вытащил восемь алтын, хранившихся там. Он выскользнул из избы так тихо, что только утром его хватились. Но было уже поздно: когда Иванка нашел его в кабаке – при отце уже не было денег…
Он сидел ободранный, грязный. Засаленная рубаха клочьями свисала с полуобнаженной спины. Порты бахромой висели пониже колена, и на босых заскорузлых ногах наросла короста давно не смывавшейся уличной грязи.
Иванка словно впервые увидел отца здесь, в кабаке, точно впервые понял все, что случилось с отцом, лишенным сил и разума после гибели матери.
– Бачка! – дрогнувшим голосом тихо сказал он. Он хотел упрекнуть отца, но, взглянув на бессмысленно слезящиеся глаза, только бессильно добавил: – Пойдем отсюда…
Он вел отца по зеленеющей весенней улице, где в навозных лужах среди дороги нежились жирные свиньи. Отец бормотал невнятно и виновато, корил себя, называя свиньей.
У церковной стены играли Груня и Федя. Иванка словно впервые увидел, что оба полураздеты и грязны… Авдотья стирала и штопала все обноски: ребята бывали одеты чисто, хотя и в стареньком латаном платье. Бабке Арише было это некстати. Разве бывают нищие чисто одеты?! К чистым жалости меньше…
Бабка брала с собою за подаянием обоих – Груню и Федьку. Груня в первое время стыдилась: дразнили девчонки-соседки. Однако голод заставил ее смириться, и, сговорясь заранее, что бабка пойдет не в Завеличье, а в город или в Запсковье, чтобы не встретить знакомых, Груня ходила с ней…
Однажды, когда Иванка отзвонил ко всенощной и, спустившись со звонницы, шел в сторожку, он почти столкнулся с дочерью кузнеца… Первым движением его было броситься к ней, но вдруг, словно в испуге, всплеснул руками и, повернувшись спиной к подруге, бегом пустился обратно, вверх по лестнице колокольни…
Он видел в щель меж столбиками ограды, как растерянно глядела она наверх, как двинулась было обратно в сторожку, но вдруг задержалась и быстро пошла от церкви…
Она была нарядно и чисто одета, и Иванка радовался, что вовремя убежал, пока она не успела разглядеть его убожества и нищеты…
Бабка сказала ему, что Аленка – «ангел-хранитель», который всегда приносит для Груни и Федьки то мяса, то круп, то молочка…
Когда бабка говорила об Аленке, на глазах ее были слезы умиления, и у Иванки тоже вдруг сжало горло.
Аленка стала ему ближе сестры. Он не знал, чем ей отплатить, но ему хотелось сделать что-нибудь такое, что бы запомнилось ей на всю жизнь.
Семья звонаря голодала. Собранного бабкой подаяния не хватало на то, чтобы всех насытить, и Иванка взялся за тайный промысел: его самострел без промаха сваливал голубей из-под крыши звонницы и из-под застрех домов и клетей.
В народе голубь считался святою птицей. Редкая хозяйка, выходя кормить кур, не кидала в сторону пригоршню проса для голубей, а когда, обнаглевшие и жирные, они слетались на рыночной площади в хлебный ряд, бывало, что многие из крестьян почитали за грех их отгонять от раскрытых кулей с зерном.
Бабка Ариша, как и другие, брала под свою защиту этих раскормленных птиц и не могла удержаться, чтобы каждый раз не сказать Иванке, когда на рассвете он ей приносил убитую «дичь»:
– Грех, Иванушка, грех. Голубь, он – свят, и в молитве поют: «Дух же в виде голубине…»
Но из «святых» голубей бабка варила смачную похлебку и вместе с ребятами ела ее сама.
– Сладкая похлебка «в виде голубине»! – хлопая себя по сытому животу, молодецки выкрикивал Иванка.
Но в удальстве его слышалась грусть. Он тосковал от сознания бессилия поправить их неприглядную жизнь…
И бабка Ариша поняла тоску и тревогу любимца и осторожно ему подсказала то ремесло, которое больше других уважала во всю свою жизнь: на собранные гроши бабка купила на рынке пеньки, насучила сама крепких крученых ниток, и как-то, придя домой, Иванка застал ее за плетением рыбацкой сети.
– Бабка, кому сети? – спросил он.
– Тому рыбаку, кой рыбу – злато перо уловить в Великой сумеет.
– Я изловлю! – готовно воскликнул Иванка.
– Ты изловишь, так, стало, и сеть тебе! – заключила бабка Ариша.
2
Истома месяца полтора избегал встречи с Мошницыным и для того даже ходил в дальний кабак, на другой конец Завеличья: он ожидал, что кузнец станет тыкать в порядную запись, требовать, чтобы вернули Иванку силой…
Но однажды, крепко побитый на патриаршем дворе батожьем за пьянство, Истома не доплелся до дальнего кабака. Не то чтобы батоги за пьянство ему были внове, но в этот раз почему-то сильней, чем обычно, болела спина… Звонарь знал от побоев одно лекарство – кабак… Но едва он уселся на лавку – Мошницын явился за тем же столом напротив него. Кузнец заговорил неожиданно миролюбиво. Он сказал, что никак не ждал, чтобы Иванка сбежал из-за порки…
– Полюбил я его, – говорил он, – а за дурь как не бить? Якуню и то же, бывает, бью. Свой не выдерет смолоду – хуже: подрастет – чужие бить станут… Присылай назад его в кузню…
– На честь его ты дерзнул… Не пойдет! – возразил Истома.
– Отца батожьем колотят по всем неделям, и нет ничего, а сын – боярин!.. – с раздражением ответил кузнец. – Отколе столь спеси!
Кузнец задел за живое Истому. Злоба комком подкатила к его горлу… Тяжелая оловянная кружка вдруг задрожала в руке. Он вскочил, жадно поднес ко рту кружку и осушил до дна… Он выпил залпом, так, что заняло дух и из глаз покатились слезы, дрожащей рукой и невидящим взглядом он торопливо искал закуски… Мошницын понимающе подвинул к нему расщепленную головку чесноку и щепоть крупной и влажной соли, насыпанной на тряпицу. Он видел сдержанное бешенство звонаря…
– Не воротится он к тебе. Ты его дюже обидел, Михайла. Я отец – и то вот уж более года отстал его бить…
– И набаловал! – строго сказал кузнец.
– Хоть набаловал, так теперь уж поздно: окреп дубок. Попрямишь – и сломишь. Лучше пусть возрастет, как есть – свилеватым…
– Отецкая воля! – сказал в заключение кузнец. – Я не в корысть, а в дружбу… У меня самого девчонка – и та, гляди, волю взяла. Якунька – тот нет, а Аленка – что твой…
– Дай им бог легкой жизни! – ответил Истома.
Михайла взглянул на него испытующе. Он не сказал истоме о том, почему, несмотря на порядную запись на восемь лет, он не очень настаивает на возвращении Иванки в кузню. В первые дни Михайла думал его вернуть. Сделать это было легко: право было на его стороне, и он сумел бы сломить упорство мальчишки, но в первый же день, когда за столом зашла речь о беглеце, Аленка вступилась за него с нежданной горячностью, и на глазах ее даже блеснули слезы…
Кузнец запнулся на полуслове.
– Вот оно что! – значительно протянул он, с любопытством взглянув на свою непокорную дочь. И он решил, что лучшее средство рассеять опасную привязанность Аленки – это совсем забыть о беглом ученике.
«Как знать, нынче заступа, а завтра сбегут и к венцу!» – подумал он про себя и больше ни словом не поминал об Иванке…
Он понял, однако, что средство не помогает, узнав, что Аленка бывает у звонаря. Зная ее характер, Михайла не запретил ей ходить в семью Истомы. «Тайный плод слаще», – подумал он про себя и потому теперь, встретив Истому, все же предложил возвратить Иванку.
«Дай им бог легкой жизни!» – сказал звонарь.
И, словно испуганный соединением их даже и в мысли, кузнец вдруг резко его оборвал:
– Алену доброму мужу отдам, ей и станет житься, а твоему отколь легко житье?..
И долго сквозь кабацкий чад с удивлением глядел Истома вслед ушедшему кузнецу, не понимая смысла сказанных им слов.
3
В верховьях Великой ко Пскову сгоняли плотами кряжистый лес. Плоты целое лето стояли у берега на мочальных витых причалах. Опытная рыбачка, бабка Ариша, уча Иванку, где и как надо ловить рыбу, велела кидать приманку у самых плотов. Иванке случалось за целую ночь не наловить здесь даже ершей и плотвы на уху.
– Рыба к прикорму еще не обыкла, – утешала Иванку бабка, – и сам ты к рыбьим повадкам еще не обык.
И, веря опыту бабки, Иванка, хотя и бесприбыльно, все же продолжал ходить на одно место.
Закат был ветреный и рябил воду. Рыба уже играла вокруг плотов. Громкий всплеск раздался совсем рядом с Иванкой, словно кто-то сбросил тяжелый камень с плота, и по всей ширине реки побежали круги.
«Есть же такая рыба, а вот не идет!» – подумал Иванка. Ему пришел в мысли любимый рассказ бабки о том, как знакомец ее мужа разбогател, выловив однажды осетра… «И с того торговать пошел!» – неизменно заключала бабка этот случай, рассказанный тысячу раз.
Иванка встал, осмотрел, надежно ли укрыта сеть от постороннего взгляда. Чтобы ловить здесь рыбу, надо было платить откупщику, торговому гостю Ивану Устинову. Без откупа можно было ловить только удочкой, а не в сеть… Убедившись, что снасть незаметна, Иванка взял топорок и, закинув для вида две удочки, пошел за сучьем для костра.
Высокие облака розовели. В воздухе пахло прохладой. После жаркого дня бодрящая свежесть дышала вокруг.
«Вот словить бы мне экого осетра, чтоб с него торговать начать, да разжиться, да стать богату!.. – мечтал Иванка, топором отсекая сухие сучки можжевеля, росшего невдалеке от реки. – Бабку б тогда посадил на торгу. Выкупил бы Первушку, а там и к Михайле с поклоном: отдай, мол, дочь!..»
Иванка запнулся.
«А нет, не отдаст за меня Михайла Аленку!» – подумал он.
Варить и печь на костре было нечего, но Иванка любил лежать у костра до поры, пока не заснешь, следить за полетом искр, уносящихся к звездам, а когда останется только грудка тлеющих угольков, – накрыться отерханным зипуном, и тихо смежить глаза, и слушать шелест травы и мирное позванивание воды, чувствуя, как холодящий ветерок шевелит на темени волосы… С тех пор как он убежал из кузни и Якуня, боясь отца, не ходил уже с ним на рыбалку, Иванка привык к одиночеству по целым вечерам и ночам…
Огонь затрещал, побежав по смолистому сучью можжевеля, расстилая по ветру душистый ласкающий дым.
Иванка вспомнил про удочки и спустился к воде. Почти рядом с его удилищем в песок оказался воткнут еще один длинный прямой ореховый хлыст с волосяной леской. «Откуда взялся?» – удивился Иванка. Он оглянулся и увидел за кустом ивняка незнакомца, который, поставив в песок чернильницу и привалившись на локоть, что-то писал на бумаге.
«Когда же он пришел? – подумал Иванка, досадуя, что не сможет свободно вытаскивать сеть, если незваный сосед останется рядом. – Нет ему места иного по всей Великой!»
Опять скользнув взглядом по ряби воды, Иванка заметил, что поплавок соседской удочки тонет.
– Дядь, посмотри – клюет! – негромко окликнул Иванка рыболова.
Тот едва вскинул рассеянный взгляд на Иванку и, не взглянув на удочку, отвернулся, словно его здесь ничто не касалось…
«Пришел на чужое место, да еще и собой гордится!» – подумал Иванка. Но он не мог равнодушно наблюдать тонущий поплавок даже чужой удочки. Он сбежал к воде, выдернул леску чужака, снял рыбу и наживил червя. Тут Иванка вблизи разглядел незнакомца. Он был не стар, сероглаз, носил рыжеватую, на немецкий лад отпущенную бородку, одет был в простой серый сукман и обычный колпак. Он продолжал писать, хотя день склонялся к концу и светил только багряный отблеск зари.
Оттого что незнакомец молчал, у Иванки так и чесался язык, хотя начался клев и приходилось все время менять наживу.
«А может, он глуховат?» – подумал Иванка о незнакомце.
– Ты чего пишешь? – чтобы испытать, не глух ли сосед, громко спросил он.
– Помолчала б, кума, сарафан куплю! – неожиданно звучно и молодо произнес незнакомец. – Рыбки, что ли, испек бы, – заметил он, будто век был знаком с Иванкой. И, не глядя больше в его сторону, он продолжал писать.
– Холопа нашел для послуг! – проворчал раздраженный Иванка.
Он решил не обмолвиться больше ни словом с незваным соседом. Однако ему самому хотелось есть, и он сунул в горячую золу несколько рыбок…
Когда уже стемнело и писать было нельзя, они, вместе присев у костра, ели печеную рыбу. Иванка набрался терпенья молчать, каких бы трудов ни стоило это молчание.
– Место рыбное тут, – наконец первый молвил незваный товарищ Иванки, скинув колпак и тряхнув каштановыми, внезапно пышно закурчавившимися волосами.
«Ан, брат, ты первый не сдюжил!» – торжествующе подумал Иванка.
– Мое место, – с гордостью пояснил он. – Я тут кашу кидаю, вот рыба и водится. – И, уже позабыв в один миг раздражение, довольный «уступкой» соседа, он покровительственно добавил: – Да ты не бойся, лови. Кашу только таскать пополам.
– Ладно, кашу так кашу, – согласился незнакомец, сосредоточенно глядя в костер, и снова задумался о чем-то своем… На высокий лоб его, переходящий в раннюю лысину, набежали морщины.
– Дядь, а чего ты все пишешь? – спросил Иванка, считая, что краткой беседой о рыбе меж ними вполне восстановлен мир.
– Ишь, звезд-то в небе! – уклоняясь от ответа, сказал незнакомец.
– Как людей на земле, – подсказал Иванка. – Сказывают, что человек, то и звезда, и от одной звезды вся судьба людская.
– Не от звезд судьба человечья, малый. От людского лиха, от темноты душевной, от корысти али от добросердья. Тот горбат, а тот нищ, у того сына не стало, а тот по зазнобе тоскует. Вошла она в дом – ему и светло с ней, хоть крыша худая и сам в лохмотьях… А тот богат, да гложет его алчба и зависть… – сказал незнакомец, глядя в темную воду, словно позабыв уже об Иванке. Высокий лоб его поблескивал под отсветом пламени…
– А то бывает – холоп! – подсказал Иванка, неожиданно его перебив.
– И то бывает… Ложись-ка спать, – вдруг оборвал незнакомец и как-то внезапно сам вытянулся на спине и, положив за голову руки, мгновенно уснул, как засыпают очень усталые люди.
Тогда Иванка решился проверить свою сеть.
При слабом свете звезд, отражавшихся в реке, он вытряхнул небогатую добычу и покидал в ведерко.
Где-то совсем рядом, не боясь отблеска гаснущего костра, перекликались кузнечики. Звезды, казалось, опускались все ниже и ниже, иные летали над головой и падали рядом в траву, путались и жужжали в мягких ее шелестящих стеблях.
Когда Иванка проснулся, стоял молочно-белый рассвет и в мутноватом небе едва поблескивали перламутром высокие облака… Иванка услышал приятный, негромкий, но четкий голос, читающий словно молитву. Он разом вспомнил вчерашнего неожиданного соседа и прислушался, едва приоткрыв глаза.
Новый знакомец его читал, держа вплотную у самых глаз исписанный лист.
– «Немец деньгу по деньге от богатства считает, а мы и от бедности на рубли не скупимся. Русские люди душой горячи и щедры и прямы – хотим сильно и любим крепко, а невзлюбим кого, то – насмерть. А бедность наша от темноты и вящего насильства боярского. Во тьме живем, как кроты могильны, что свет есть, не ведаем, а как узрим свет, то и силы вашей не станет держать народ от воспарения к славе…» – читал новый Иванкин знакомец, и негромкий голос его звучал необычной внутренней силой.
Иванка привстал и оперся на локоть, уже не притворяясь больше и широко открытыми глазами глядя на грамотея, но тот так его и не видел. Он взялся за перо и принялся снова строчить… Иванка глядел на него, не шевелясь. Вот снова поднес он свой лист к глазам, не замечая пробуждения Иванки.
– «…От вашей боярской корыстной неправды желчь человечья к сердцу из печени прыщет, – снова раздался его негромкий волнующий голос, – кровавые слезы землю кропят и травы и нивы губят. Всюду лжа и нечестье, и солнце божье померкло… Ан, не хотя во пророки дерзати, вижу – грядет суд земной над неправедными законами вашими и ниспровергнет вас весь народ… всею землею и станет во свете и славе Русь пуще Рима и Византии…»
Странный рыбак замолк и, задумавшись, глядел на восток, откуда вставала заря.
– «Желчь человечья из печени в сердце прыщет, кровавые слезы ниву кропят, и солнце померкло от злобы сильных…» – подражая летописцу, сказал Иванка, и голос его слегка дрогнул на последних словах.
Он сказал все это невольно, словно зачарованный язык сам произнес, без его желания.
Новый знакомец взглянул на него удивленно, будто только что вспомнив, что он не один у реки.
– Как, как ты сказал? – живо спросил он.
– Не я – твои речи, – возразил Иванка, смущенный собственной выходкой.
– Думы мои, а речь твоя. Так-то лепей, как ты сказал. Ну-ка, сызнова! – весело поощрил грамотей, прищурившись добрыми серыми глазами.
– А бог ее знает… – растерянно оглянувшись и почесав затылок, сказал Иванка. – «Из печенки желчь в душу ударила и кровь слезами пошла, оттого и солнца не видно, а все богатей да воеводы…» Так, что ли? – спросил осмелевшись Иванка.
– Так-то так, да не так… – тряхнув волосами, сказал новый знакомец.
Он снова взялся за перо.
– А ты архирея забыл. Владыка тоже, а сам холопов дерет батожьем, – бойко сказал Иванка, но, взглянув на грамотея, смущенно умолк, поняв, что мешает его мысли.
Услышанное от нового знакомца вызвало в Иванке доверие к нему, и, не стесняясь больше его присутствием, Иванка перескочил на плот вытягивать сети… Он убедился снова лишь в том, что рыба к прикорму «еще не обыкла», как говорила бабка. И, размышляя о своих неудачах, Иванка старался припомнить торжественные слова незнакомца, которые так чаровали слух.
Сбросив в ведерко свой небогатый улов, Иванка хотел разжечь остывший за ночь костер и, взявшись за топорок, случайно взглянул на товарища: тот снова сидел нахохлившись и писал. Губы его едва шевелились.
«Прочти-кось, что написал еще», – хотел попросить Иванка, но внезапно взгляд его скользнул по трем удочкам, воткнутым в землю у ног грамотея. И как раз в этот миг одна из них согнулась лучком, шлепнулась в воду, нырнула одним концом и поплыла прочь.
Иванка и странный рыбак вскрикнули в один голос. Иванка, как был в одеже и с топорком, ринулся в воду, успел схватить удочку, стоя выше колена в воде, и ощутил огромную рыбу. Он замер.
– Давай, давай! – поощрял незнакомец, протянув за удилищем обе руки.
Иванка поспешно и осторожно сунул ему конец удилища, а сам ступил глубже… Леса натянулась и, упруго дрожа, ходила кругами. Вот-вот добыча метнется и оборвет крючок… Леса крутилась… Осторожно одной рукой Иванка помогал подтягивать рыбу, пока в воде рядом с ним показалась приплюснутая лысая голова и широкая усатая харя с выпученными глазами. Иванка наметился и рубанул по башке топорком… Отчаянный рывок дернул его в глубину… Он упал с головою в воду и захлебнулся, барахтаясь… Когда он вынырнул на поверхность, добыча плыла невдалеке от него вверх брюхом. Это был неслыханных размеров налим. Иванка даже и не мечтал о таком, но в увлечении охотой он просто не думал о том, что рыба попалась не на его удочку.
– Вот так рыбина! Экой во сне не видал! – поворачивая налима, весело похваливал грамотей. – Эка рыба – кит-рыба!..
В Мирожском монастыре хрипло ударил колокол. Счастливчик хлопотливо сложил свои листы, сунул за пазуху, надел колпак и стал сматывать удочку.
Что-то в новом знакомце привлекало Иванку, и он даже почти не жалел, что чудак-рыбак выловил на его месте самого лучшего налима, какого уж не поймать тут второй раз.
– Ишь, удача тебе! Знать, легка рука, – дружелюбно, хоть и не без зависти, сказал Иванка. – Валяй, приходи опять…
Но грамотей вдруг сказал, указав на налима:
– Ты бери его, твой.
– Пошто мне? Твое счастье! Тебе он попался! – от радости покраснев, громко воскликнул Иванка.
Но летописец весело засмеялся:
– Бери, бери! Он небось твоей каши горшок сожрал!
Подхватив низанку мелкой рыбешки, чудак вскинул свою единственную удочку, кивнул и торопливо легкой походкой направился в город, не дожидаясь, когда соберется Иванка.
Не помня себя от счастья, Иванка спешил на торг с драгоценной добычей. Дорога вела мимо дома, надо было закинуть домой ведерко с мелкой рыбешкой, но это значило заходить, задержаться, оттянуть, может, на целый час свое торжество и радость домашних.
«Кабы Федюнька по улице бегал, дал бы ему ведерко, а сам бы и мимо, прямо на Рыбницку площадь», – думал Иванка.
Он шагал вдоль окраинных огородов. Важно тащился за ним тяжелый и длинный налимий хвост. Он вошел уже в улицу, гордо неся добычу, как вдруг на углу задумался, остановился перед знакомым высоким домом с зелеными ставнями. Это был дом кузнеца Михаилы.
Иванка выбрал окно Аленкиной светлички, в которую никогда не посмел заглянуть, живя более года у кузнеца…
Он открыл потихоньку ставню, как делал это не раз по просьбе самой Аленки, и чуть потряс раму. Она неожиданно легко распахнулась…
– Кто там, кто там? – спросонья забормотала Аленка.
Иванка присел и высунул вверх покрытую кровью налимью расплющенную башку.
Он услыхал отчаянный девичий визг. Испуганный сам этим криком не меньше Аленки, он с силой толкнул громадную рыбу в окно и бросился прочь… Он услышал второй, еще более страшный крик уже на бегу…
Так он отдарил Аленку за все – нескладно, да здорово!