Степан Павлович Злобин
Остров Буян
10
На пеньке у дороги, возле Пантелеймоновского монастыря, сидел старичок с топором и котомкой…
–Шерстобит со своим лучком и с ним монастырский служка по дороге на Псков поравнялись со старичком-плотником.
– Здоров, дед! – поклонясь, окликнул его Шерстобит.
– Заспались, молодые. Тут чуть не замерз, – сказал плотник, встав с места. – Пора, пора, – тихо добавил он. – Пистоли заряжены ль?
– Все припасено, отец Яков, – ответил Шерстобит.
– Ну, гляди, не зевать! Не схватили бы нашего молодца.
– Не дадим! – уверенно сказал Шерстобит.
Из снежной дали встали псковские стены и башни Великих ворот.
По дороге тянулись обозы по пять, по десять саней, шли пешеходы, редко – в валенках, чаще в лаптях, с узелками и с котомками, закинутыми за плечи…
Одетый плотником поп Яков, служка и Шерстобит шли вместе. По мере приближения к городским воротам все суровее и озабоченней делались их лица.
То отставая от них, то равняясь, то обгоняя, шли пешеходы – крестьяне, монахи, стрельцы, горожане по трое, по четверо вместе, и поп Яков значительно переглядывался с прохожими, но ни разу не скинул шапки, не поздоровался и не сказал никому ни слова…
У самых Великих ворот их нагнал обоз из пяти возов с бочками. У передней лошаденки распустилась супонь. Обоз почти обогнал их. Старик плотник крикнул хозяину:
– Эй! Супонь рассоплил, подбери, раззява!
– Спасибо, папаша, – кротко ответил тот, остановился и стал возиться у конской морды, затягивая хомут. Все воза с бочками остановились за ним, и пешеходы их обогнали, подходя к воротам…
На многих санях ехали в город к торгу крестьяне, везли продавать кто свиную тушу, кто битых гусей, кто сено. И воротные стрельцы у Великих ворот осматривали воза, чтобы не было какого-нибудь неуказанного «воровского» привоза.
Молодой стрелец Костя Волосяник стоял у ворот. Он вскакивал на воза, повертывал тушу, ворошил сено, протыкал его копьем и пропускал крестьян в ворота. Он подошел к возу с двумя бочками.
– Что у тебя?
– Квашеная капуста, не видишь? – развязно ответил хозяин.
Костя Волосяник вскочил на сани и скинул покрышку с бочки. Он открыл рот, да так и остался.
– Накрой скорее, дурак! – проворчала из бочки «капуста», направив на него пистоль.
Костя опомнился и накинул покрышку. Хозяин саней стоял белый как снег. В ожидании, когда проедут воза, застряла в воротах толпа пешеходов. Лица их были напряжены, руки всех были сунуты в пазухи…
– Чего встал!.. Чего встал посреди дороги? Пошел! – закричал на хозяина «капусты» Костя. Тот взмахнул кнутом так, что чуть ли не пересек пополам лошадь.
– Н-но-о! Ме-о-ортвая! – заорал хозяин, торопясь проехать в ворота…
Костя Волосяник скинул шапку и задумчиво почесал в затылке.
– У тебя чего? – спросил он следующего мужика.
– Вишь сам – капуста.
– Ступай живей! – огрызнулся Костя, даже не смея взглянуть на бочку…
Толпа пешеходов с дружным и облегченным вздохом двинулась в ворота за санями.
Но они запоздали…
11
«Чтобы Гаврилка с товарищи во Пскове, сидя за приставом, злого умысла не учинили и воровства и смуты не завели, отослал я их, по вашему, государь, указу…» – писал воевода, окольничий князь Львов к царю.
Под сильным конвоем дворян и казаков тронулась вереница саней. Было раннее утро, а город уже проснулся.
Увидев печальный поезд, две-три женщины крикнули:
– Повезли!
– Казнить повезли!
Одна запричитала, подхватила другая, и вдруг – как это вышло, что молва неслась быстрее коней, но только до Петровского конца города долетела она раньше, и, когда подъехал санный поезд, улица была уже вся запружена толпою народа.
– Дорогу! – выкрикнул пристав, боярский сын Марк Тимашев, тот самый, что охранял поезд Логина Нумменса при въезде его во Псков.
В другое время, в другом месте боярский сын не постеснялся бы огреть плетью двоих-троих ближе стоявших людей, но на этот раз его одолела робость. Правда, он не видал оружия ни у кого в руках, но толпа была так велика и густа, что могла просто так, руками разорвать в клочья стражу вместе с конями…
А народ притекал еще сзади. Отставшие догоняли поезд, на ходу натягивая шубейки и зипуны, женщины с ребятишками, ребята постарше – сами собой… Бежали посадские и стрельцы с криками, с плачем и бранью.
– Не велели во Пскове казнить, в Новгород повезли! – кричали в толпе.
– Эй, пристав, скажи там боярам, коли велят их казнить, и нам быть всем с ними в казни!
Пристав обернулся.
– Кому скажу? – спросил он. – Нас-то, сирот, и не пустят к боярам.
– А ты дойди! – крикнула крендельщица Хавронья. – Всем городом сказываем!
– Всем быть опять в татарыку, коль их казнят! – крикнул каменщик Прохор.
– Дядя Гавря! – окликнул Иванка, пробившись в толпе к саням, в которых ехал хлебник с семьей.
Хлебник оглянулся, и хотя Иванку было трудно узнать в лицо, он узнал его.
– Дядя Гавря, я всех вас отобью. Глянь, как город кипит! – сказал Иванка дрожащим от радости голосом.
При виде толпы, вышедшей провожать своих вожаков, он поверил в немедленное восстание города. Он видел волнение Пскова, такое же бурное, как в тот день, когда год назад в такой же толпе бежал по льду Великой, наперерез поезду Логина Нумменса…
– Уймись, Иван, – строго сказал Гаврила. – Вишь – люди плачут. Кто плачет, тот уж не воин!..
– Гаврила Левонтьич, как битва пойдет, так и слезы просохнут! – воскликнул Иванка.
– Уймись, говорю! Погубишь себя, и только.
– Да что я – один, что ли, в город прилез?! У меня ватага вокруг. Все на меня глядят. Только двину шапку, стрельцы и дворяне с коней упадут!..
Хлебник смолчал.
– Страшишься?! Своей головы бережешь! – воскликнул Иванка с упреком. – Аль крестное целование боишься нарушить и милости хошь заслужить смирением?!
– Эх, Ваня! – со вздохом сказал хлебник и ничего не прибавил.
– Поп Яков с нами и тоже ждет, – сказал Иванка, не отставая от саней хлебника.
– Скажи старому, чтобы тебя унял. Пора все кончать. Уходите подале – на Дон, что ли, али в Брянские леса… – тихо сказал Гаврила.
– А вы?! Вас на казнь отдать?
– За правду и смерть не страшна… А может, помилует царь – пошлет в ссылку, как знать!.. – ответил Гаврила.
Это был уже не тот человек, которому безраздельно верил и кого так жарко любил Иванка.
Борода Гаврилы свалялась и поседела. Голос его был глух, под глазами и на скулах отеки, взгляд поблек, и весь он был сгорбленный и прибитый. Железная цепь гремела у него на руках, как на собаке, от каждого движения.
Жена и дети расширенными и тревожными глазами глядели на хлебника, слушая его разговор с Иванкой и не вмешиваясь, даже не переводя своих любящих испуганных глаз от лица Гаврилы к лицу Иванки, словно его здесь и не было…
Слова Гаврилы нагнали отчаяние на Иванку. Но если хлебник отказывался от того, чтобы быть отбитым, то не откажется от задуманного Томила, и если не ради себя, так ради Аленки согласится, конечно, кузнец… Иванка глазами нашел впереди сани, в которых везли кузнеца, и, взглянув ему в спину, узнал с ним рядом в санях Аленку… Ее, ее тоже увозят!..
Иванка обогнал сани и протолкался к Мошницыным…
К ним протискивались соседи, знакомые, обнимали и целовали их. У всех отъезжающих на глазах стояли слезы умиления, благодарности и глубокой печали. Что бы ни ждало их впереди, но никогда не увидеть им больше родного города!..
– Михайла, здравствуй! – произнес Иванка над ухом Мошницына, улучив минутку…
Кузнец вздрогнул.
– Схватят тебя, – не оглянувшись, ответил он, сразу узнав Иванку. – Пошто ты сюда прилез?
– Дочку сватать к тебе прилез! Слышь, кузнец, пятьдесят сватов, пятьдесят пистолей. Кони ждут и невесту и тестя. Таких коней понабрал у дворян – никто не догонит.
Аленка слышала все и не смела поднять глаза.
– Слышь, Алена, – негромко сказал кузнец.
– Не мочно мне бачку покинуть, – ответила она. – Куды он один, без меня!
– И бачку твоего отобьем. Все готово: робята мои вокруг. Оглянись – все глядят на тебя, ждут согласья. Как окажешь, так враз и подхватят тебя из саней и дворян с коней мигом постащат, – говорил Иванка, идя за санями.
– Не балуй, Иван, – возразил кузнец. – Сколько крови прольешь в городу, и кровь та падет на Алену. Какое ей счастье будет? Сколь малых детишек, глянь!..
– Робята мои не попятятся, дойдем до ворот, там посадски отстанут, тогда отобьем. Аль не любишь больше? – спросил Иванка, склонившись к Аленке и заглянув ей в лицо, закутанное платком.
Она увидела усатого черномазого молодца, и, хоть было грустно и тяжело, она засмеялась – так был непохож усач на ее Иванку…
– За бачкой поеду, Ивушка, – тихо шепнула она. – Люблю я тебя, как Якуню любила. А бачку как кинуть?..
– Михайла, ты слышишь, пошто дочь свою губишь?! Слышь, отобьем вас обоих!.. – твердил Иванка с упорством.
– В чепях я, в колоде: сам бечь не могу, – возразил кузнец.
– Снесем на руках до коней, а поскачем что ветер! – твердил Иванка.
– Гаврила, Томила и Прохор да все – все поедут, а я убегу? Бесстыдник я буду! – ответил кузнец.
– Пропустите, посадские, дайте дорогу! – выкрикивал пристав.
Но его не слушали. Люди подходили к саням, совали деньги, лепешки, сало и яйца, обнимали и целовали уезжавших…
Целый час пробирался поезд через толпу к Петровским воротам, и сын боярский охрип и не мог больше кричать, и казаки не кричали, а только старались при первом случае каждый раз продвинуть хотя бы на шаг коней…
Иванка, не отставая, двигался за санями. Не стесняясь отца, он твердил Аленке, как будет ее любить и лелеять, что нет жизни ему без нее… Она опустила глаза и молчала.
Иванка в волнении перебежал к саням, в которых везли Козу и Томилу. Он обнялся с летописцем.
– Сын боярский глядит на тебя, – шепнул Томила, – бежал бы, рыбак.
– Уходи живей, баловень, двуголовый! – сказал Прохор Коза. – Где Кузьма? Тоже тут?..
– Кузьма в деревне вас ждет, – слукавил Иванка. – Я пришел за вами. Как уйду?! Да вы не бойтесь, нас не дадут в обиду: со мной ватага, всех отобьем…
– Иван, не балуй! Пропадешь и иных погубишь: старые стрельцы у ворот в караулах – на нас они злы, всех побьют вместе с семьями, и царь им спасибо за службу скажет, – строго заметил Прохор.
– Иди… Спасибо – пришел проводить. Рад, что вижу тебя напоследок, – ласково добавил Томила.
– Томила Иваныч, да как же тебе не срамно?! Что в сбитенной говорил, ты забыл?
– Другая неделя – другие думы, Ванюша. Уж поздно ныне!..
Вот уже рядом Петровские ворота, вот-вот кончится все…
Ватага Иванки сбилась толпой впереди коней, преграждая дорогу, оттягивая минуты, не зная, что делать дальше, не решаясь перемолвиться словом со своим атаманом, чтобы не выдать его…
– Слышь, Алена… Ворота, смотри!.. Слышь, кузнец, аль доселе в тебе все гордость, что я холоп?! Отдай мне Аленку!.. – твердил Иванка, снова перебежав к саням кузнеца.
– Глуп ты, Ваня, – сказал Мошницын. – Люблю я тебя. И Аленке счастье с таким… И гордостью не кори колодника… Я дочь отдаю тебе, да видишь, сама не идет… Хошь, чтоб я сговорил, – не смею: то крови стоит, а дочери счастье чужой кровью купить не хочу.
Не вступая без знака Иванки в стычку, ватага его отходила к воротам. Сколько ни оттягивали, а выезд близился. Вот-вот и вырвется поезд из городских ворот.
Последний миг… Сани уже в воротах…
– Алена! Нет жизни мне без тебя! – воскликнул Иванка.
– Не кричи, безумок! Башки пожалей. Тут убьют тебя, нас всех убьешь: нам по тюрьмам, по ссылкам везти твою смерть, – остерег кузнец.
Аленка упала на грудь отца, громко плача.
Стоны, крики, прощальные возгласы раздавались вокруг за Петровскими воротами…
– Берегись, берегись! – вдруг заорали ямщики.
Казаки и дворяне вырвали сабли из ножен.
Взлетели кнуты над конями…
Обдав окружающих снежной пылью, взметнув комья снега из-под копыт, поезд рванулся вперед. Люди в санях шатнулись. Толпа раздалась, и сани помчались, оставив позади скопище провожатых.
Несколько мгновений молча глядела вся тысяча человек вслед несчастным…
Первая, тяжко вздохнув, перекрестилась в слезах бабка Ариша. Стоявший рядом посадский, сняв шапку, тоже перекрестился, а за ними – вся толпа провожатых.
И воротник Петровских ворот, и стрелецкий десятник, и караульные стрельцы – все сняли шапки, желая доброго конца тяжелому пути вожаков восстания…
– Идем, Ваня, идем, голубчик, – уговаривал поп, одетый в непривычное платье…
Иванка глядел вперед по дороге, туда, где уже не вилась и снежная пыль, где скрылись за лесом сани…
– По коням! – внезапно крикнул Иванка. – Наперерез! В угон, братцы!..
Он кинулся бегом по дороге к лесочку, где были заранее приготовлены кони.
– Ишь, дурак, налил бельмы с утра винищем! – воскликнул Гурка, схватив его за локоть.
Иванка рванулся, но крепкие руки брата вцепились в него.
Это было невдалеке от ворот, и стрелецкий наряд мог слышать выкрик Иванки.
– Вали его в сани, робята, – сказал Гурка, – что с пьяным-то толковать…
Четверо повалили его в подоспевшие сани и быстро погнали коней…
Иванка был в самом деле как пьяный или в бреду; если бы не Гурка и поп, он сгубил бы себя и свою ватагу…
Потеря любимого друга, разрушенные мечты о заветном «острове» и расставание навеки с Аленкой сломили его…
Лежа в санях, он больше не рвался и не кричал, он стал, как дитя, покорным и неподвижным, и Гурка и поп смотрели с любовью и жалостью на утихшего буяна и чувствовали всем сердцем его горе…
12
Все засуетились в деревеньке, запрягая и взнуздывая коней, набивая добром мешки, заседельные сумки и укладывая узлы в сани… Никогда еще в глухой лесной деревушке не бывало так много народу и не клокотала жизнь таким кипучим ключом.
Пищали бросили. У кого были, те взяли с собой пистоли, ножи, кистени, незаметные топорки; кто посмелей, те – сабли.
Гурка запряг лошадь в сани, посадил Федюньку.
Иванка зашел к Максиму. Максим лежал, как все дни, никуда не собираясь.
– Едем, Максим!
– Куда мне ехать, Иван?
– На Дон, в вольное царство казачье…
– Помираю, милый, – сказал Максим. – Одна нога померла, а дни через два-три всему помирать, глянь!
Максим показал ногу: она была синяя, страшная, мертвая.
– Прощай, Иван. Расти да умней, – пожелал Максим. – Поцелуемся.
Уже половина людей отъехала из деревни, когда Федюнька тронул сани, запряженные парой. Гурка тихонько поехал верхом вслед за ним.
– Снег пошел, слава богу! Час-два пройдет – и не станет следа, – заметил один из отставших людей ватаги.
Из деревни тронулись последние беглецы, поспешая верхом и в санях.
– Ива-анка! – позвал издалека Федор.
– Слышь, брат тебя кличет, – сказал Максим. – Чего же ты не идешь?
– А как вас покинуть!.. – признался Иванка.
– Иди, Ваня, – сказал Максим, – мы с бачкой оба покойники, а у тебя все житье впереди, жить да жить!.. Ступай. До острова своего доберешься, тогда и меня помяни добрым словом…
– А чаешь, до острова все же дойдем?
– Ноги-то молодые и душа молода, – чего же тебе не дойти! – уверенно подтвердил Максим.
– А вдруг не найдем?
– Глаз зоркий, слух чуткий, – чего же тебе не найти! Ты и все-то на верной дороге. К Буян-острову сердце ведет, а сердце твое человечье, прямое – знать, и дорога пряма будет. Ну, иди, не болтай. Братов держишь. Чай, ждут, а ныне вам каждая духовинка в опаску. Ступай, Иван, а до острова доберешься, то нас помяни.
– Да бражки за упокой души чарками стукнитесь. То нам и слава! Христос на дорогу! – добавил старый Рогоза.
– Ива-ан! – раздался голос Гурки.
Иванка вышел.
– На то ли я брата нашел, чтобы его тут покинуть! Живо скачем! – поторопил Гурка.
Иванка вскочил в седло. За избами среди темных елей белел березовый крест.
– Эх, Кузя, Кузя! – качнув головой, прошептал Иванка и снял шапку.
Гурка пустил свою лошадь рысцой, и Иванкин конь тоже сорвался за ним без всякого понуждения. Иванка надел шапку и оглянулся с дороги: в мутной сутеми деревенька растаяла среди леса. Они догнали своих, ожидавших в санях. Кормленные овсом кони фыркали, бодро труся по дороге. Под полозьями поскрипывал снег. Голос деда Рогозы слышался Иванке:
«Через Брынски леса – «медвежью державу» – вам путь. Татарин в тот лес не смел лезти – привык на копях, собака, по степи скакать, а в лес устрашился… И бояре в тот лес не смеют, а живут там русские люди из беглых, расчистят себе луговинку, на ней и пашут… Может, слюбится – там сести можно, а нет – и далее идти на восход, на город Орел да на Курск – так-то сказывали бывалые люди. А за Курском-городом близко ли, далеко ли – казачья земля Донская, а городок казачий стоит на низовьях, на острову…»
Тучки несколько развеялись на небе, и впереди блеснула одинокая звезда. Дорога вела прямо к ней.
«Сердце прямое – знать, и дорога будет пряма», – вспомнил Иванка. «Эх, Аленка, с такими сватами пришел, а вот не пошла!» – с горечью прошептал он.
– Иван, шел бы в сани на сено. Поспишь – ободришься, – сказал Гурка, внезапно его нагнав. – А после я лягу, ты станешь скакать верхом.
Иванка послушно сошел с коня. Их нагнали двое саней, остановились. Иванка хотел привалиться к попу, но Федя окликнул его:
– Ваня, иди ко мне!
Он укрыл его сеном, рогожей, уселся рядом.
– Куды едем, Ваня? – спросил он.
– Звездочку видишь?
– Ну?
– Она и дорогу кажет.
– Куды?
– Туды вот и едем, – ответил Иванка, подняв воротник тулупа и чувствуя, как невольно сами смежаются от усталости веки.
Пурга поднялась и заботливо заметала следы беглецов.
Примечания
Замысел романа «Остров Буян», в котором изображена борьба народных масс России против феодально-крепостнического гнета, в известной степени связан с появлением в середине 30-х годов ряда работ советских историков, посвященных городским восстаниям в Русском государстве XVII века. Среди них прежде всего следует назвать монографию известного ученого M.Н. Тихомирова «Псковское восстание 1650 года» (М.-Л., Изд-во АН СССР, 1985). В этой книге впервые были научно проанализированы причины и движущие силы известного Псковского восстания, с марксистско-ленинских позиций определены его роль и значение в истории Русского государства.
Книга M.H. Тихомирова привлекла внимание Ст.Злобина и послужила одним из основных источников будущего романа. Писатель приступает к работе в 1936 году, однако в 1938-м откладывает ее, переключаясь на роман «Степан Разин», действие которого происходит также в XVII веке. В 1939 году он продолжает работу над «Островом Буяном» и почти завершает роман, но начавшаяся война обрывает все его творческие планы.
Ст.Злобин с первых же дней уходит добровольцем на фронт. После войны, в 1946 году, он возвращается к неоконченному роману. Увиденное и пережитое за годы Великой Отечественной войны заставляет его по-новому понять, осмыслить описываемые в произведении события. Впоследствии в одной из лекций на Высших литературных курсах при Литинституте им. А.М. Горького писатель вспоминал, что после войны «снова увидел ее (тему романа. – Р.Г.) и подумал: «Нет, это не то. Это сделано не так». А я ведь не в XVII веке побывал за это время. Нет. Я повоевал, голодал, я вел подпольную работу, чувствовал себя командиром и вожаком, терпел поражения и т.д. Жизнь была вокруг меня. И вот знание человеческой души, которое было почерпнуто мною из общения с советскими людьми XX века, оказалось необходимым для того, чтобы положить его в основу жизни и души людей XVII века».
Ст.Злобину как бы становится яснее главная внутренняя идея романа – показать жизненные истоки народного оптимизма, благодаря которому преодолеваются самые тяжкие невзгоды. «Люди восставшего Пскова, – говорил он в той же лекции, – переживали тяжелую форму поражения, они осмысливали сложную жизнь общества, размышляли о ней, боролись, погибали и оставались сильными духом».
Именно о этих позиций пересматривался и переписывался вновь почти уже готовый роман о народном восстании.
Впервые «Остров Буян» был опубликован издательством «Советский писатель» в 1948 году и с интересом был встречен широкими кругами читателей (еще ранее в издательской рецензии роман был положительно оценен историком M.H. Тихомировым – см.: ЦГАЛИ, ф. 2175, оп. 2, ед. хр. 436). Через год, в 1949 году, роман выходит в Детгизе. В связи с профилем издательства автор внес в текст ряд изменений, а также, стремясь улучшить произведение, перестроил некоторые сюжетные линии. Этот же вариант романа опубликовало в 1953 году издательство газеты «Псковская правда».
При подготовке четвертого издания «Острова Буяна» Ст.Злобин композиционно перестраивает произведение, расширяет отдельные главы, углубляет образы вождей Псковского восстания, ярче дает исторический фон повествования. В переработанном виде «Остров Буян» выходит в Воениздате в 1965 году. Данное издание романа является последним прижизненным, по которому и осуществляется настоящая публикация.
Р.Гузаиров