Степан Павлович Злобин
Остров Буян
Глава двадцать шестая
1
Думный дьяк Посольского приказа Алмаз Иванов расхлебывал брагу, заваренную во Пскове на пиру у Федора Емельянова: бес дернул тогда его за язык-то про шведский хлеб!.. Теперь с датским посланником Грабом вышла беда в Новгороде, а во Пскове сидит в тюрьме Логин Нумменс. Датчане и шведы требуют возмещения убытков и казни виновных. Голова Федора Волка, напавшего на Граба, в Новгороде уже отскочила под топором палача. А псковских воров поди ухвати!..
Для расправы со Псковом, не решаясь взять все на себя одного, царь указал созвать в Москве Земский собор[191], а готовить дела к Собору повелел боярину Морозову.
Морозов вызвал к себе думного дьяка.
– Государев указ сочинити нам с тобой надо, Алмаз Иваныч, о созвании всех чинов людей на Земский собор, – сказал он и, зная в Алмазе Иванове верного друга, добавил по-свойски: – Романов с Черкасским и с ними святейший отец патриарх Иосиф в бобки играют: хотят во народны печальники вылезть и попущенье ворам чинят. Вишь, войско к стенам поставили, а воевать не моги! Хованский от сраму горит: «Мне, пишет, царское дозволенье – и я бы в три дня был в стенах, а ноне кормам да и людям расход, а мятеж все множится что ни час…»
– Шиши везде по уездам. Иноземным купцам нет проезда, и торг скудеет, – согласился Алмаз.
– Вот то-то! – сказал боярин. – А я мыслю так: коли не хотят добром, то указать Хованскому приступом город взять, задавить их кровью и стены в песок рассыпать.
– Стены себе дороже, боярин, город-то – порубежный! – качнув головой, возразил Алмаз. – Не стены виновны – люди.
– Новые стены поставить на новом месте, а тут бы и память стереть о мятежном граде – всем ворам мятежным в науку… – сказал Морозов. – Я б к тому сговорил государя, да пусть не на нем будет кровь – пусть всей земли Земский собор присудит Хованскому приступом лезти. Покуда пиши указ: быть на Соборе святейшему патриарху Иосифу, властям, боярам, окольничим, ближним и думным людям, стольникам, стряпчим и дворянам московским, быть дворянам из городов и детям боярским, московским гостям, гостиных, суконных и черных сотен торговым людям[192], стрельцам…
– По скольку, боярин? – перебил Морозова дьяк.
– Мыслю так: из гостиных и из суконных сотен со старостами по пяти человек, из черных сотен по соцкому… да из стрельцов, я чаю, по одному пятидесятнику, ото всякого приказа будет доволе. Как мыслишь?
– Мыслю – доволе будет, – согласился Алмаз Иванов.
– Так и в позывных грамотах станем писать. Да, слышь, думный, прибери-ка дела обо всем. Какие там есть расспросные речи, сказки, что ведаешь к делу, – и все прибери. Послезавтра ко мне привезешь, посидим с тобой купно, посмотрим, как обернуть… Собор – собором, а нам прежде надобно видеть.
– Слушаю, боярин Борис Иваныч. Да мало мне двое сутки. Многих людей в дело мешать неладно, а с малыми понадобится с неделю.
– Нельзя промедлять, – возразил боярин, – дни три тебе дам на все. Бог в помочь, – пожелал на прощанье Морозов.
Алмаз Иванов трудился три дня и три ночи почти без сна, собирая нужные сведения и связывая все воедино: псковские челобитные, письмо Собакина, извет Ордина-Нащекина и расспросные речи людей, схваченных с возмутительными грамотами.
За это время два раза дьяка вызывал Морозов да раз звал к себе царь, расспрашивал о ходе работы и будет ли все готово к началу Собора.
Широкий рабочий стол Алмаза Иванова был завален свитками, книгами и листами, готовыми к докладу царю отписками Хованского о побитых людях, о вылазках псковитян, о нехватке кормов для людей и о разорении дворянских поместий и вотчин.
Морила июльская жара. Алмаз Иванов работал, не выходя из приказа. Жена его прислала обед с запиской: «Мужа не вижу сто лет, сто зим, скучилась без тебя, друг Алмаз Иваныч, кушай во здравье. Не забудь молодую жену, приезжай скоряе».
Дьяк улыбнулся, прочтя записку, но обедать не стал, только выпил прямо из кувшина квасу со льдом и опять принялся за работу, сидя по-домашнему в одной полотняной сорочке с расстегнутым воротом и беспорядочно всклокоченными волосами.
Псковский мятеж стал уже на виду не только у Русского государства – все державы следят за тем, как псковские мужики затворились в стенах от своего государя.
У них самих мятежи не в диковину, а радуются, окаянные, прости господи, что у нас тоже смута, размышлял за работой Алмаз. Голландский купец пишет к себе домой, что у нас всей земли потрясенье: цеховые-де люди готовы подняться по всей Руси. Промысел божий отдал его письмо в руки Посольского приказа. Читать досадно, а все же пришлось дослать дальше. Датский посланник прислал письмо, что ждет себе жалованья за убытки от грабежу новгородских воров и на леченье: вишь – нос проломили, теперь, проклятый, по всем государствам расславит, что в «азиятской» Москве послов почитать не могут… На глаза не покажешься без стыда иноземным дворам!.. Шведский посланник намедни сказывал, что опасается мятежу в Москве; просил иноземных солдат поставить для охранения его персоны. Алмаз Иванов его успокоил, что на Москве мятежу быть никак не возможно. Но тот покачал головой, говорит – английский лорд-канцлер-де тоже не ждал в прошлом, сорок девятом, году, что в Лондоне сотрясется… Поди с ним поспорь!.. Грехи, грехи!.. Королева Христина серчает: сидела в Париже в гостях у Лудовика-короля[193], ан получила отписку, что Нумменса во Пскове схватили. Пишет, надобны деньги… Подождет, не к свадьбе! А все же неладно – и до Парижа, вишь, вести дошли, что в Московии смута… Да хуже всех ляхи: сидят, проклятые, под боком, как все равно вороны над мусорной ямой, – нельзя ли чем поживиться?!
Алмаз Иванов взял свежий столбец – тайный список с расспросных речей литовского выходца Марчка, присланный с пытки:
«И тот Марчко сказал, что-де в Полоцке у литовских панов тайные съезды, наймуют рати для помочи псковичам и объявился-де на Литве человек, зовется царевичем, сыном царя Василия Шуйского[194], и тот-де воровской царевич сбирается вотчины своей на Москве воевати…»
С литвой и с турками уже не в первый раз поднималась речь об этом «царевиче». В прошлом посольстве тягались выдать его Москве. Паны говорят – человек он-де смирный и худа не затевает, живет на своих харчах, в церковь ходит, вино пьет, как благородный пан… «Пан»!.. Подьячишко беглый Тимошка. Хоронился перво в Туретчине. Доходишков мало стало – бежал к панам. Чаял – нужнее тут. Ну и впрямь – эти всегда готовы любую смуту в России раздуть: только искру увидят, а им уже пожар на уме, латинцам безбожным!.. В Москву засылают шишей – отколе еще быть таким случаям: ордынской черной сотни староста пишет сказку: «У нас-де объездные имали окольничего Семена Ртищева беглого человека Ивана Чугая, и тот беглый Ивашко человек, в кабаке сидя, питухам сказывал, что государя-де на Москве нет, съехал в Литву от бояр, а в царском-де дворце намест государя бояре держат вощаное чучело…»
В дверь постучали. Думный дьяк поднял голову от бумаги.
– Псковский торговый гость Федор Омельянов просится для очной беседы с тобой, Алмаз Иваныч, – сказал подьячий в дверях.
– Что ему?
– Алмаз Иванович, я к тебе, осударь! – сказал за спиной подьячего Федор.
– Недосуг мне ныне…
– Сам ведаю – недосуг, да скорое дело, – настаивал Федор.
– Ну, чего? – нетерпеливо спросил Алмаз.
– Алмаз Иванович, только в Москву я приехал, слышу – Собор. Я позывной грамоты получить на Собор к тебе приволокся.
– Коли бы надо было, Федор, и ты получил бы, – ответил Алмаз Иванов. – Пошто тебе на Собор?
– Как пошто?! Кровное дело мое. Сколь моих животов от мятежников разорено!
– Так что же, Собор для челобитья об разорении, что ли?! Не место Земский собор об своих животишках плакать. Дела державы решатися будут, – внушительно пояснил думный дьяк, словно Емельянов не понимал и сам, для чего собирается Земский собор.
– Помилуй, Алмаз Иванович, – взмолился Федор, – ведь всякому ведомо – дело тут всей земли. Ну а я-то что же – пустая балбешка, что ли! Государь будет, всей земли большие люди…
– Перед царские очи влезть хочешь? – с насмешкой спросил Алмаз. – Без тебя будет много такого народу, что на Собор прилезут не ради царского дела, а краснобайством покрасоватись да государевы очи трудить.
– Да что ты, Алмаз Иванович, за что меня так-то страмишь? Я ли о государевом деле не пекся! – с обидой воскликнул Федор. – Ты сам натолкнул на хлеб надорожь подымать.
– Ты «пекся»! – обрушился думный дьяк. – Ты «пекся», «пекся»! Ты славно все сделал, как я указал, как государь повелел. Одно только худо: для всей земли делая, ты себя и мошну свою не забыл – пуще всего об своей бездельной корысти ты помнил, об разоренье людей заботился, тать и грабитель! Города испустошил, отнял хлеб у вдов и сирот, до крови довел и до смуты. Псковитяне ли винны? Ты винен! Гаврилку-хлебника да Томилку Слепого на плаху, а тебя-то куды же?! Куды?!
– Алмаз Иванович!.. – умоляюще сказал Федор, но дьяк перебил:
– В соляном воровстве у расспроса ты слался тогда на подьячишку Шемшакова, а после кнутов опять не отстал с ним знаться. «Я, мол, свят – я об деле державы пекусь, а Филипка к корысти склоняет». А ты что ж – младеня?! Корабли мореходны, вишь, грезишь под стягом державы Российской? Умножение славы русской?! Корыстник алтынный! Не такими держава славна станет! Государево дело тебе доверили, а ты из корысти напакостил эку гору, что вывезть на свалку во сто крат дороже!.. Всем державам на срам и бесчестие выставил нас да еще и теперь тщишься в Соборе дела решати!.. Уйди, говорю, с тобой недосуг… Уходи, бога ради!..
Алмаз Иванов, облокотясь о стол, прикрыл глаза левой ладонью, как козырьком, и, обмакнув перо, что-то быстро и сосредоточенно стал строчить по бумаге.
Емельянов задом ступил за дверь и, обливаясь потом, вышел вон из приказа.
Думный дьяк в раздраженье не сразу мог возвратиться к работе…
Патриарх Иосиф прислал к Алмазу андроньевского архимандрита Сильвестра.
– Святейший отец патриарх всея Русской земли Иосиф просил тебя для него списати список со сказок и всяких дел, что к Собору готовишь, – сказал Сильвестр. – Мыслит святейший, что едино лишь церковь божия господней десницей мятеж уймет.
Алмаз Иванов посадил двух подьячих списывать для патриарха дела, но сам знал хорошо, что и в «церкви святой» не все-то спокойно: среди других была у него сказка рыночного старшины, что псковский выборный черного духовенства, старец Пахомий, «приехав в Москву с челобитьем псковских людей, на торгу в Москве говорил нелепо, будто по всей Руси по монастырям трудники скоро встанут и что-де монахам рабами владеть – то дело антихристово. И псковские-де заводчики за то встали, чтобы ни дворянам, ни обителям крестьянами и деревеньками не владеть, а всем жить по воле…»
Посланный с указом о Соборе стрелецкий пятидесятник, когда отдавал ему Алмаз бумаги, бесстыже сказал:
– И у нас на Москве гость Шорин того же добьется своим воровством…
– Тебя бы в Земский приказ к расспросу поставить за экие речи! – ответил строго Алмаз. Но сам он знал, что пятидесятник прав я в Москве неспокойно… Да по всем городам неспокойно, – вот они, вот листы, и листы, и столбцы:
«В Перьяславле Рязанском посадский мужик Прокофей Гуня схвачен, собирался ударить сполох да, ходя по дворам, чел грамоту Псковския Земской избы о заводе мятежу по всем городам против бояр и, окольничих…»
«В Калуге расстрига поп Федорка с сыном Егорием на торгу грамоту чли, чтобы всем городом за Псковом в мятеж идти…»
Алмаз Иванов пытался расспрашивать средних посадских – молчат, а смотрят что волки, только сказать не смеют.
«Нет, надо кончать с этой язвой, – заключил про себя думный дьяк. – Не кыргизска орда Российское государство!.. Боярин Борис Иваныч прав: так ли, эдак ли – надо кончать».
Завершив работу рассылкой позывных грамот к Собору, закончив выписки и подборку всех дел, Алмаз Иванов с подьячим повез бумаги на дом к Морозову.
– Долго, долго, Алмаз Иванович! – встретил его боярин. – Ныне еще забота: чтоб не сумнились бояре и дворяне на Земском соборе, – сказал он, – мы нынче под пытку поставим псковского вора, звонаря Истомку. Указал государь боярам, окольничим и думным людям безотказно быть там – пыточны речи слушать. Запорист вор и предерзок. Послушают – приговорят боярину Хованскому не бавиться[195] боле с ворами… Давай свои записи, едем-ка вместе…
И вместо того чтобы ехать домой, Алмаз Иванов отправился в Земский приказ.
2
Как, бывало, в праздничный день у дворца, так в этот вечер перед крыльцом Земского приказа столпилось боярских коней со стремянными холопьями. Общее тревожное настроение в Москве заставило каждого, глядя на ночь, брать с собою в охрану двоих и троих и более вооруженных людей. Все это скопище вместе со стрельцами, стоявшими в охране, выглядело как войско, собранное к походу, но, несмотря на обилие людей, не было того пестрого шума, какой обычно родится в большой толпе. Собравшиеся стояли кучками, переговариваясь вполголоса, или сидели, лениво развалясь на земле и в молчании расплевывая подсолнечную либо тыквенную шелуху да вишневые косточки.
Несмотря на июльский зной, зарешеченные железом окна приказа были плотно затворены, и ни один звук, произнесенный там, не доносился до окружавшей зловещее здание толпы, хотя все знали, конечно, какие дела творятся за этой кирпичной стеной.
В глубокие сумерки въехали Морозов с Алмазом Ивановым на Красную площадь и подскакали к каменному зданию Земского приказа. Сошли с коней. Лениво поднялись с мест развалившиеся слуги других бояр и дворян, давая им проход на крыльцо. Стрельцы пропустили их, брякнув в сенях бердышами. Из распахнувшейся двери ударила в лицо потная духота с запахом топленого сала и дегтя. Просторная пыточная палата была набита людьми. При входе Морозова и думного дьяка все зашептались, оглядываясь на дверь. Борис Иванович знаком показал, что останется тут, где стоит, не желая проталкиваться вперед и прерывать столь важное дело. С задней скамьи, уступая место, угодливо вскочили дворяне, вытесненные с передних мест необычно тесно усевшейся знатью. Морозов с величественной досадой отмахнулся от их услуг. Юркий подьячишка, вынырнув сзади, ухитрился подставить все же коротенькую скамейку обоим – Морозову и думному дьяку… Брезгливо обмахнув ее полой ферязи, Морозов сел. Алмаз Иванов остался стоять у двери.
В чадном сумраке тускло, потрескивая, горели свечи перед иконами в переднем углу и у стола, где двое подьячих и дьяк писали расспросные речи. Только лица сидевших впереди были видны – бояр Романова, Черкасского, царского тестя Ильи Даниловича да боярина Пронского, – все сидели в задумчивости, уставясь взорами в колени, опершись на тяжелые набалдашники посохов. Остальных бояр можно было распознать в толпе прочих людей лишь по десятку вздымавшихся над собраньем высоких, как башни, шапок.
По кислому воздуху от испарений и свечного чада и по усталым лицам собравшихся можно было судить, что расспрос затянулся. «Слава богу, никак, уж к концу поспели!» – с облегчением подумал Алмаз Иванов. Он положил руку на плечо какого-то дворянина, сидевшего впереди на скамье.
– Что сказывал вор с расспросу? Давно пытают? – спросил он шепотом.
– Пытали уже в три накона – и все молчит. На виске трясли, огнем палили, и ногти щипцами драли, и ребра ломали, и кнутом… Все молчит. Кремяный попался!.. А глянешь – мусорный мужичонка! – словоохотливо отвечал также шепотом дворянин.
– Сухой, – вмешался его сосед, – сухие всегда жиловатей да крепче. Кой вор подобрев собой, тот на пытке слабже…
Алмаз Иванов сам, прежде других приказных, расспрашивал всех псковских челобитчиков по прибытии их в Москву. Его дело было «отговорить от худа» казака Никифора Снякина и его товарищей, отпущенных с царской грамотой обратно в мятежный Псков. Он первый расспрашивал также и не пожелавшего дожидаться царского приказа монаха Пахомия, убежавшего из-под стражи, и этого бородатого дерзкого звонаря Истому, который сказал, что он послан не с челобитьем к царю, а с челобитьем к простому народу всех городов…
– Очнулся? – громко спросил дьяк, сидевший у стола.
Палач с помощником склонились к лавке в углу.
– Очухался, что ли? – спросил палач в свою очередь.
Полувздох, полустон раздался оттуда. Палач и его помощник, скинув на пол лохмотья, подняли под руки пыточного. Истома запомнился Алмазу Иванову: смелый и страстный, сухой, чернявый, он отличался особым блеском в глазах, резкостью всех движений и прямотою речи. Узнать его теперь было нельзя: богатая борода была спалена и спеклась от крови, на пораненном лбу была кровь, волосы на темени нагладко выбриты, все тело, черное от побоев, безвольно обвисло в руках палачей. Это был уже не человек, а кровавый мешок с поломанными костями, среди обломков которых, кое-как зацепившись, застряла еще не покоренная пыткой душа. Ее огонек светился в отекших черных глазах, со страданием взглянувших на всех собравшихся.
Алмаз Иванов увидел знакомое в этих искрах страдания.
«Постой, дай бог памяти, где же видал? – посилился он припомнить и вспомнил: – На иконе дедовского письма, слева от царских врат Троицкой церкви – Иисус Христос в терновом венце!..» Алмаз Иванов мысленно отшатнулся от этого греховного сравнения и под полою тайно перекрестился…
– Сказывай, вор, кто воровские письма писал ко всем городам и кто сей мстивец великий, кой в твоих воровских листах писан?
И в первый раз за весь вечер псковский звонарь произнес какое-то слово. Все напряглось. Голос пыточного прозвучал неясно, едва слышно от муки и слабости.
– Внятно сказывай! – поощрительно произнес дьяк. Подьячие торопливо макнули перья в чернила, готовясь писать.
Все затаили дыхание, чтобы лучше слышать слабый предсмертный лепет запекшихся губ.
– Пить просит, – сказал палач.
– Дай ему пить, – приказал дьяк.
В тишине послышалось бульканье наливаемой воды. Многие из сидевших облизнули сухие губы и завистливо вздохнули, пока помощник палача поднес ко рту Истомы кружку с водой.
– Ну, сказывай, – приказал дьяк.
– И скажу… Все скажу… – произнес Истома.
Голос его после воды окреп, но был не громче сонного бессвязного бормотанья больного ребенка.
– Ребра вот поломали… щипцами… – прерывисто и тяжело дыша, не произносил, а надсадно выдыхал каждое слово псковский звонарь, – ногти сорвали с мякоти… Шкуру содрали кнутьем… сыромятным… Руки из мыщелок повырывали… Мыслите, внове мне муки такие?.. Ан мы обыкли… Мы, простой народ, веки так-то живем… и ногти повырываны, и кости поломаны, и огнем нас палите вы, и на дыбу вздынаете… с колыбели…
– К делу сказывай, вор! Снова на дыбу хошь?! – пригрозил, прервав его, дьяк.
– Не стращай… нельзя больше… на дыбу… сдохну… шиш ты тогда узнаешь! – сказал Истома. – Я все к делу веду… Ты слухай… и вы там, большие шапки, слухайте тоже… Я всю жизнь волочился без шкуры, аж жилы все кровяные сквозят наружу… По всем городам и уездам так-то… И весь народ – хоть жги, хоть мучай, а хуже не мочно сделать… За то и встаем!.. – Голос Истомы стал громче, слова ясней.
– Ну-ну, сказывай к делу! – снова прервал его дьяк.
– К делу? Ладно. Кого великого мстивца знаю? – с неожиданной кротостью согласился звонарь. – Аль сединою разума не скопил, дурак ты приказной?! Весь народ его знает, окроме вас… Вон холопья стоят у крыльца… Потягните… на дыбу покрепче – спросите… И того не надобе… сами скажут… Постой день, два, три, а много – неделю… Придет он… в Москву… С большой ратью придет… Воевать… вас!..
– Имя как его? Где рати наймует? Отколе придет? – спросил дьяк.
– А рати наймует по всем городам… да придет из дворов боярских, с городов и уездов – со всей Руси. А письма я нес от него… – прерывисто говорил замученный звонарь. – Придет и ударит в сполох, и вздынет он и Москву и все города, и с уездами вздынет… А звать его Тимофеем… Кудекушей… звать…
Взгляд умирающего горел, он с усилием поднял искалеченную голову, озирая выпученными от удушья глазами собрание бояр.
– Что врешь, какой пес Кудекуша! – воскликнул дьяк. – Одурел ты от пыток!
– Кудекуша Тимофей трепец… аль, может, сапожник… али мясник… – снова слабея, сказал Истома, – вас воевать придет… воевода с драною шкурой… В опочивальнях вас резать и жечь… Как ударит сполох… в приказах не упасетесь… В самом дворце… у царя вам… спасенья не станет… от меньших людей… от крестьян да от ваших холопьев…
Истома умолк, задыхаясь, и в напряженной тишине все явственно услышали звон сполоха, доносившийся с улицы тонким, возвещающим бедствие воем.
– Сполох! – крикнул вдруг кто-то.
Все затаились слушая.
Непонятный звук, похожий на смех и кашель, вырвался из груди пыточного…
Все разом вскочили с мест и смятенно кинулись к выходу. Морозов гневно поднялся со скамьи, заслонив собою дверь.
– Срам, господа! Лето ныне, и каждую ночь где-нигде загорится. Сухо!..
– Дьяче, давай спрошать дале, – обратился Морозов к дьяку.
В смущенье опускались собравшиеся по своим местам…
– Сказывай к делу, вор, отколе ты взял… – дрожащим от стыда, волненья и гнева голосом начал дьяк, но, увидев, что голова Истомы повисла над лужею крови вниз, сурово и нарочито грубо спросил палача: – Помер, что ли?
– И то крепок был, дьяче! – ответил палач, взглянув снизу в лицо пыточного.
Мертвого звонаря положили на лавку.
Алмаз Иванов первый шагнул за дверь. Из Замоскворечья доносились звуки набата. После душной избы июльская ночь показалась прохладной и свежей. Над приказом небо было глубокое, синее, с яркими звездами. На фоне звездного неба рисовалась Спасская башня Кремля, а за Москвой-рекой поднималось желтое зарево загоревшегося пожара…
– Где горит? – спросил у стрельца, выходя вслед за думным дьяком, Морозов.
– С башни кричали воротники – лавки горят на Болоте, – ответил стрелец.
Толпой выходили из духоты приказа бояре, окольничие, дворяне.
Среди холопов, вскочивших с земли, поднялась суматоха. Отпрукивали коней, побрякивала сбруя, выкрикивали имена и звания. В темноте на зов отзывались люди, заржали заждавшиеся и встревоженные кони… Ночь ожила голосами людей, торопившихся выкриком, окриком и грубой шуткой рассеять гнет пережитых часов и вдохнуть всей грудью непыльный прохладный воздух ночной и пустынной площади.
Алмаз Иванов заметил, что Морозов хочет поехать с ним вместе, и в нем шевельнулась какая-то ему самому непонятная неприязнь к боярину.
– Домой ко двору, Алмаз? – окликнул Морозов.
– Недосуг домой. С соборными-то делами свои посольские позапустил, – возразил думный дьяк, – надо в приказ ворочаться.
– Ин завтра с утра ко мне заезжай, Иваныч, кой-что рассудим.
– Заеду, боярин. Спокойно тебе почивать!
Морозов коснулся шапки и, окруженный свитой, скрылся в ночной мгле.
«Размыслить раз да размыслить два, прежде чем лезти на приступ, – думал Алмаз Иванов, возвратясь неожиданно для себя в Посольский приказ, – спешит боярин Борис Иваныч. Пожар-то пожар, ан как все от сполоха вскочили!.. Не зря! Семь раз примерь, один раз отрежь…»
Думный дьяк отворил опечатанный сундук и вынул расспросные речи псковских челобитчиков, писанные ранее в Посольском приказе. Он разыскал расспросный лист звонаря Истомы. К нему пришита была взятая у покойника воровская мятежная грамота.
«А вставати купно всем городам, чтобы порознь бояре не задавили. А вместе встанем – и силы нет против нас – мы силой бояр задавим. А стояти крепко, до смерти. И страшнее смерти не буде. Да и так от неправды боярской смерть», – прочел думный дьяк.
– Спешит боярин Борис Иваныч! – убежденно сказал он сам себе вслух.