Степан Павлович Злобин
Остров Буян
Иванка схватил веревку сполошного колокола, и город вновь ожил – начался всегородний сход…
4
На сходе разные люди стали кричать, чтобы, оставив гиль, составлять челобитную к государю. Томила с товарищами догадались, что это выдумка Ордина-Нащекина, но не отговаривали народ. И земский староста Иван Подрез радовался, что так легко ему удалось отвратить бунтовщиков от насилья и бунта и сговорить к мирному челобитью… «Может, помалу и вовсе утихнет мятеж!» – надеялся он.
Всегородний сход поручил составлять челобитную «выборным от всяких чинов». В числе их были и сам Иван Подрез, и Томила Слепой, и хлебник Гаврила, с ними были стрельцы и попы и даже – дворяне. Когда эти выборные сходились в Земскую избу, поднимались крик, споры, и все мешали друг другу и не могли сговориться.
Глава двадцатая
1
Бабка Ариша сразу всем сердцем поверила в великую правду восставшего города, и, когда во Всегородней земской избе выборные «ото всяких людей» приступили к составлению челобитья царю и толпа горожан собралась у дверей Всегородней избы, чтобы узнать новости, она первая поощрила Истому:
– Иди-ка, иди! Да послухай, как нашу сиротску правду к царю-то пишут. Вот клюшки твои, ступай! Что попусту дома сидишь! Весь город на площади…
Несмотря на метель, народ толпился у Земской избы. Изредка то один, то другой из выборных показывался в дверях. Разбившиеся на кучки посадские тотчас обступали крыльцо и расспрашивали, о чем говорят выборные. И под снежной метелью, сняв шапку перед народом, подставляя под свежий ветер голову, усталую от непривычных мудреных споров и духоты, с крыльца Всегородней или взобравшись на дощан, выборный рассказывал народу о составлении челобитья.
Истома в толпе встретился с Кузей.
– Дядя Истома, ты, чай, измаялся стоять тут! Давай на дощан подсажу! – предложил он.
С дощана было видно всю площадь, но ветер кружил охапки колючего снега, бросал их в лицо, сыпал за ворот, и Истома попросил одного из знакомцев помочь ему снова слезть вниз. Собравшиеся у самой избы дали ему местечко на крыльце Всегородней.
Прохор Коза вышел из Земской избы, отирая варежкой пот с лица. За ним столбом подымался пар из неплотно притворенной двери, за которой слышалось множество голосов.
– Что, Прохор, ай веничка ищешь? Какова банька топлена? – пошутили в толпе.
– Банно парево кости не ломит! – откликнулся Прохор на шутку.
– Будя попусту барабошить! – степенно остановил зубоскалов стрелецкий десятник Соснин, знакомец Козы, и спросил: – Сказывай, Прохор, ладом: чего там?
– Здоров, Тимоша! – поклонился Коза Соснину. – А что ладом скажешь, когда все неладом идет! Обрали нас двести, посадили вместе. Сидим-то мы вкупе, а смотрим врозь!
– Кто с кем сварится, Прохор?
– От веку свара одна: посадским с дворянами не поладить. Не хотят писать на Собакина. Сказывают – все обиды от Емельянова, а воевода, мол, государем посажен. На него-де писать челобитье – то государю будет обида…
– Своек-то свойку и лежа поможет! – крикнули из толпы. – А посадские что на отповедь?
– Мошницын-кузнец с дворянином Чиркиным в бороды уцепились, поп рознял…
Шум из-за двери послышался громче прежнего.
Прохор нырнул обратно в избу. Народ у крыльца оживленно загомонил, обсуждая разногласия выборных, как вдруг снова дверь распахнулась и, словно бомба из пушки, потный, встрепанный, в распахнутой лисьей шубе выскочил на крыльцо дворянин Сумороцкий.
– Хамье! Холопишки! Нечестивцы, гилевщики! Не сидеть нам, дворянам, в нечистом вашем соборе! Тьфу вам, окаянным! Тьфу! Тьфу!
Дворянин трижды плюнул на порог Всегородней и через ступеньку пустился с высокой лесенки вниз, на площадь.
– Эй, бороду оплевал себе, дворянин! – крикнули из толпы Сумороцкому.
Народ пропустил его.
Дворяне Чиркин и Вельяминов выскочили за ним.
– Иван Кузьмич! Иван Кузьмич! – звали они.
– А ну-ка, дворяне, за ним в бежки!
– А ну-ка, кто прытче! – насмешливо поддразнивали в народе.
…Истома пришел домой уже в сумерки.
– Заставили богу молиться, а он уж лоб весь вдребезги! – ворчала бабка, собирая Истоме еду. – Куды ж ты до вечара?
– Как люди, – отогреваясь у печи, ответил Истома. – Никто по домам не шел. Стоим в снегу по колено да ждем, а чего ждем, не ведаем…
Поставив миску со щами, старуха села напротив него на скамью и проникновенно слушала пересказ событий и споров.
– Гаврила Левонтьич, хлебник, сказывал – завтра на Федора Емельянова станут писать государю. Какие обиды кто ведает, все соберут к челобитью, – заключил Истома.
– Слава Иисусу Христу, пришло наше время! – воскликнула бабка.
– У попа пироги пекут, а ты духом печным не нарадуешься! – с насмешкой сказал Истома.
С утра отправилась бабка к обедне, по привычке в Пароменскую церковь, где был у нее любимый уголок, любимые иконы святых, с которыми говорила она по-свойски, попросту, не стесняясь.
Выйдя из церкви и встретившись с попадьей, бабка Ариша в том же восторге и ей поведала свою радостную уверенность в божьей заботе о бедняках.
– Не даст господь никому загинуть без правды, в душевном ропоте. Послал меньшим милость! – воскликнула она.
– Грех тебе! – строго прикрикнула попадья. – Стара ты для радости гилевской. Что тебе в нечестивом их ликовании! Воеводу от дела согнали, лучших людей разоряют, самого владыку Макария, боже спаси, из крестного хода со срамом прогнали. Кому же то ликование, окроме бесов!
– Ты б, попадья, не брехала! Гляди, перед городом на дощане бы не стать к ответу! – внезапно пригрозила ей бабка, словно сама она была властна поставить попадью на дощан. – Разоритель и враг человеков, сам Федор бежал от народа. Стало, есть божья правда на свете! – твердила старуха. – Слыхала ты, попадья, в Земской избе челобитьице пишут к царю, чтобы все по правде соделать. Всяких чинов люди держат совет, и всяк пишет правду свою к государю, кому об чем надобно!..
Не сообщив о своих намерениях никому, бабка приоделась, как только могла, и отправилась во Всегороднюю избу.
У крыльца Всегородней опять толпился народ.
Смело проталкивалась бабка через толпу, важно взошла она на крыльцо, решительно распахнула дверь и прошла в просторную «соборную» горницу.
– Тебе чего, бабка? Нельзя сюда, – остановил ее молодой подьячий у дверей, удержав за полу.
– Кому бабка, а тебе Арина Лукинишна! Постарше люди и те величают! – гордо оборвала бабка и, выдернув полу, прошла мимо подьячего в горницу.
Выборные оглянулись на нее, оставив свои дела.
– Тебе чего, Арина Лукинишна? – спросил хлебник Гаврила, как-то оказавшийся заводилой среди посадских выборных.
– Правду мою посадскую к царю написать, – громко сказала бабка. – Федька Омельянов, мужа моего разоритель, из города ускочил, а добро свое тут покинул. Вот вы, господа, и пишите к царю – кого неправдами разорил разбойник, тому бы сполна все добро воротить. А моего разоренья на семьдесят восемь рублев по Москве исхожено. А воротить, мол, мне мужнюю рыбну лавку… Так и пишите к царю.
– Напишем, Лукинишна. То мы безотменно напишем, – сказал Гаврила, скрывая улыбку.
– Смотри не забудь, Гаврила Левонтьич! На то вас тут миром обрали, чтобы сиротски обиды знали, – строго промолвила бабка.
– Никак не забуду, Лукинишна! – пообещал Гаврила, и сидевшие рядом невнятно пробормотали за ним: «Напишем!»
Бабка вышла торжествующая из Земской избы.
– Ну, как там, бабуся? – смеясь, спросил у крыльца какой-то посадский.
– Не смейся, внучек. Как есть всю сиротску правду к царю напишут. Кому чего надобно, то и скажут, пошли бог удачи! – ответила бабка, крестясь с таким радостным видом, словно все для нее уже было сделано.
2
После дня бестолковых и шумных споров хлебник Гаврила не выдержал:
– Томила Иваныч, мы так-то и год просидим, ничего не составим. Ты бы сам начернил челобитье к царю да прочитал бы во Всегородней, а кто чего хочет добавить, тот скажет.
Томила послушал совета и целую ночь просидел, стараясь не позабыть ничьих нужд и жалоб.
На второй день с утра он вышел на середину «соборной» горницы и, поклонившись выборным, начал читать.
Пока в челобитной шли жалобы на Емельянова, все было тихо, но как только коснулось воеводы, дворяне Вельяминов и Сумороцкий подали голос.
– Будет! Невместное пишешь! Замолчь, пустой лопотень! – закричали они.
– Не любо слушать, – не слушали б, господа, – вступился Прохор Коза, – а другим не мешали б!
– А любо тебе послушать – ступай к нему после обедни, да забавляйтесь. А нам то писанье и слушать зазорно! – выкрикнул стрелецкий пятидесятник Соснин, заставляя Томилу умолкнуть.
– Да что же тут творится, земские выборные! – возмутился Томила. – Меньшие посадские, и стрельцы, и середине говорили вчера, чтобы все нужды писать к государю, а нынче кричите, что слушать невместно. Читать ли далее?
В Земской избе снова поднялся шум.
Среди разгоревшихся споров Томиле еще раза три удавалось прочесть по куску своего челобитья, но каждый раз, как дело касалось воеводы, приказных или дворян, поднимался шум с новой силой.
– Да что ж, господа, писать государю?! – воскликнул Томила, потеряв наконец терпение. – Воеводских обид не писать, как стрелецкое жалованье половинят – молчать. Посулы да помины приказные не поминать. Васьки Собакина бесчинны дола тоже писать не ко времени. Федора-кровопийцы корыстное воровство и то писать вполовину! Пошто же мы тут сидим дураки дураками? Пошто промыслов и торговли своих отбываем, бездельно торчим? Аль богаты стали?!
– Писать надо в совете, на то столь народу обрали. А ты собой нацарапал невесть чего да от города приписей хочешь! – крикнул богач Устинов.
– А я мыслю так, господа: коли писать целым городом, то надо уж разом про все дела, – поддержал Томилу стрелецкий десятник Максим Яга. – Не каждый день государю писать челобитье!
– А куцое челобитье, как Вельяминов хочет, пусть сами дворяне с Устиновым пишут! – опять вмешался Томила. – А нам того челобитья не писать!
Тогда поднялся степенный и рассудительный Левонтий-бочар.
– А ты бы, Томила Иваныч, нас не стращал! Не хочешь писать со всем миром – взял да ушел! – сказал он. – Два дня ты мутишь людей. На дворян, с больной головы на здоровую валишь да долбишь свое. Нам, посадским, к тому челобитье надобно, чтобы житниц градских не пустошить, чтобы хлеба не продавать за рубеж и об том умолить государя. Для того тут вместе посадские и дворяне сидят. А ты сеешь смуту и шум. И ведомо всем, чего тебе надо: хочешь ты на градской беде в первые люди грамотой вылезти, книжную мудрость свою показать и государю советчиком учиниться дерзаешь… Почета ищешь, корыстник, стяжатель!..
Томилу задело:
– Много я настяжал себе! Не плоше дружка твоего Шемшакова Филипки! Не богатеям – меньшим я служу своей грамотой. И полтины не копил!
– Сколько кто накопил да сколько кто пропил, не нам считать в Земской избе! Не к тому сошлись! – закричал стрелецкий пятидесятник Соснин. – Ты бы, Томила, своей добротой в иных местах похвалялся, а нам недосуг…
– А Томилкино челобитье, кое он начертал сам с собой в совете, город и выборных презирая, то челобитье, господа, суесловье! – ввязался дворянин Вельяминов. – Томилка на весь уклад государства брешет, как бешеный пес. От сотворенья мира заведены в державе нашей чипы и уряд. Как мы, грешные, смеем его даже в мыслях порушить! А сей площадный мудрец по плечу себе все почитает… Да хитер: ответа за дерзость страшась, весь город хочет склонить на припись… Мыслит всех обдурить.
– Вознесся тщеславством своим выше лесу стоячего! Аж на бояр государевых распустил нелепый свой лепетун. Мыслишь – мудрец ты, ан ты языня пустой, честолюбец ты самомнивый! – кричали в пылу подголоски дворян и больших посадских.
– Купили вас большие аль запугали дворяне? – выкрикнул Прохор Коза.
– А ты не запуган? Иди пишись под Томилкино челобитье! Иди пишись, а кому после плакаться станешь, коль палач тебе руку отрубит, какою ты припись поставил? На нас возропщешь! Мол, глуп я был, а те умные вместе сидели, а разуму не научили…
И устрашенное такими угрозами собрание выборных мало-помалу оставило своего челобитчика без заступы.
…Обида и горькие мысли прогнали сон. Томила не спал всю ночь. Город, который считал его своим заступником и прославлял как искусного грамотея, теперь от него отшатнулся, позволил его оскорбить и унизить.
«Пошто и шум подымать, коли далее хлебных цен не дерзать! К царю во советчики, вишь, нас не звали! – думал Томила. – А доведись у кого из вас, тихоньких, над своей головой что стрясется, не то что к царю – он и господу богу в советчики влезет… Уж он бы творцу-вседержителю насоветовал целую кучу: не так, дескать, господи, нашей землишкой правишь. Я бы сел в твое место, я краше устроил бы в мире!»
Летописец услышал церковный звон – знак наступления утра.
Он вышел во двор. Метель поутихла. Синие сугробы намело у крыльца. Томила, взяв из сеней лопату, стал расчищать тропу к воротам. Большой кот выскочил откуда-то из сугроба, отряхивая лапки, сел на расчищенном и мяукнул.
– Ишь, ночь-то пробегал, то тебе ныне и голодно. Ан, слышь, обедня не отошла – рано жрать. Потерпи! – усмехнулся Томила.
Кот стал умываться.
– Вот то-то и дело. Люди добры всегда поутру перво рыльце моют! – сказал Томила.
Расчистив тропу до ворот, он скинул сукман и рубаху, схватил в обе пригоршни снегу и стал растирать лицо, руки, шею, грудь и бока, громко кряхтя от холода и стараний.
– Э-эх, благодать!
Он скомкал снежок и пустил им в кота. Кот, терпеливо ждавший на тропке хозяина, резво скакнул в открытую дверь сеней и, уже выгнув хвост, ожидал у двери.
Томила вошел, достал с полки хлеб, горшок с солеными огурцами и налил коту молока в черепушку. После еды он втащил из сеней тяжелый сундук, набитый старым тряпьем и давними черновыми листками никому не нужных чужих челобитных, два дня назад откопанный из земли. Среди бумаг были запрятаны и заветные листы «Правды искренней».
Разбросав по избе ворох разного хлама, он стряхнул пыль с пожелтевших листков своей летописи и при свете свечи начал их разбирать.
Кот привычным прыжком вскочил к нему на загорбок и замурлыкал.
– Сиди, сиди там, молчи! – проворчал Томила.
Он придвинул ближе к себе листок бумаги и углубился в чтение.
«…Иные плетут: не смеешь-де ты, человече, на новое устроение жизни собой посягать. Что есть добро и что зло, о том бог печется. Не человечьим умишком и силами новый уряд на земле ко правде чинить. От дедов, дескать, заведено, а внуки того и помыслить не смеют, чтобы древность порушить. Мол, так все и будет идти, как от сотворения мира, – перечитывал Томила. – А ну-ка, робенький разум, размысли получше: были ль от сотворения мира удельны князья и куды они ныне делись? Как народились, так и растаяли в течение времени. А Русь была ль христианской державой прежде святого князя Владимира[161]? А где Перун? Куды делся?[162] И анператоров славных, и царства великие, и ложных богов, и капища их времена пожрали».
Дверь избы распахнулась.
Томила вздрогнул и, оглянувшись, ревниво сунул под стол исписанный лист. Кот недовольно спрыгнул с его шеи на пол. На пороге стоял Гаврила. Узнав хлебника, Томила привычным движением отбросил с лица нависшие волосы и отложил бумагу.
– Ты чтой-то, Иваныч? – с усмешкой спросил от двери Гаврила. – День божий, а ты со свечой! Аль по ком панихиду служишь?
Томила только теперь заметил, что рассвело.
– В древности был философ Диоген[163] премудрый, – также с усмешкой сказал он. – Тот философ, зажегши светец, ходил днем. И спрашивают его: «Пошто светец носишь?» А он: «Человека ищу!»
– А ты чего шаришь с огнем?
Томила загасил свечу.
– И я – человека. Свечу зажег да сижу. Мыслю, что истинный человек и сам на свет приберется. Вишь, не ошибся! – полушутя отозвался Томила.
– Слышь-ка, Иваныч, дело не в шутку, – прервал его хлебник. – Пошто в такой день сидишь дома? Тебя народ обрал составлять челобитье, а ты отрекся и в Земскую избу нейдешь. Я за тобой. Одолели нас большие да дворяне…
– Шум один в Земской избе: голова болит. Не пойду я больше туды, Левонтьич, – просто сказал Томила. – И не к чему: што на Москву писать? Правды искать? Есть правда в Москве у царя, да не про нас! Боярскую силу писаньем не сломишь! Видишь, наши махонькие дворянишки, да и то как взъершились!
– А куды же писать?
– Ты ворочайся пока в Земску избу, Левонтьич. Ужо приходи. Мы с тобою вместе рассудим, куды писать.
– А как же, Иваныч, нам с челобитьем? – растерянно спросил хлебник.
– Беда-то! Аль без Томилы грамотных нету? Напишут! Ступай, Левонтьич. А спросят – скажи: я недужен… Простыл али что…
Хлебник вышел, а Томила, собрав листки своей «Правды», ссыпал обратно в сундук и вытащил в сени.
– Нет, ныне не летопись, не челобитье к боярам – надо иное писать! Слышь, котище, настало, знать, время на все государство дерзать, дедов и прадедов старый порядок порушить… Чего ты вертишь хвостом, спину гнешь? Разумеешь, куды твой хозяин метит? Скажут, безумием обуян и гордыня заела?.. Ништо!.. Давай-ка писать ко всему народу… Послушаем, что народ ответит…
3
В первые дни своего пребывания во Пскове Иванка еще страшился, что люди владыки могут его схватить. Свержение воеводской власти не освободило ни дворянских холопов, ни монастырских трудников. Спор шел словно только между посадскими и воеводой, и будто все было лишь из-за хлеба. Потому, опасаясь жить у отца во «владычном» доме, где помещалась свечная лавка и куда Истома теперь был переведен сторожем, Иванка скрывался от власти Макария в доме Гаврилы. Кузя тоже почти все время свое проводил здесь. Когда он приехал в Порхов, мать уже оправилась от болезни, и, хотя, отправляя мужа и сына во Псков, она просила их поспешить назад, – они не спешили.
Придя от отца, к которому забегал в сумерках повидаться, Иванка узнал, что заходил Томила Иваныч, взял с собой Кузю и наказал Иванке тотчас же прийти к нему. Иванка застал у Томилы, кроме Кузи, еще и Захарку Пана Трыка. Летописец читал им свое писание:
– «Земские люди малые и середние, стрельцы, пушкари, священники, трудники монастырские, крестьяне, не тошно ли вам житье от бояр, воевод и от больших гостей торговых?! Всех нас пожрут сии лютые звери, коли не встанем в силе по городам. Сбирайте по всем городам ополчение на изменных бояр. Как мы, псковские мужи, встали, так же вставайте!..» – читал Томила.
Захарка и Кузя слушали. Иванка, войдя, снял шапку и остался стоять у порога, чтобы не нарушать тишины…
– Эх, Томила Иваныч, каб ты послал, а то все в сундук да в сундук… Что и толку! – воскликнул Иванка, когда Слепой дочитал.
– Как в сундук?
– А про остров Буян написал царю – да в сундук… Я чай, крысы сожрали – видал у тебя в сенях, во какущие ходят.
– Ты мыслишь – и снова пишу в сундук? – хитро усмехнулся Томила.
– А куда?
– Минуло время в сундук запирать! Ко всем людям русским, во все города разошлем.
– Ой ли! Верно, Томила Иваныч?! – воскликнул Иванка, еще боясь вполне поверить подьячему.
– Садись да пиши, чтоб всем городам тех грамот хватило…
– Томила Иваныч… дак то ведь… взаправдашний остров Буян!..
– «Что умыслил, то вынь да положь!» – напомнил Томила. – Берись-ка, рыбак, за перо, – заключил он.
– Садись-ка, Ваня, станем вместе писать, чтобы всем городам хватило! – дружелюбно сказал Захарка, хлопнув Иванку по плечу.
Когда Захарка ушел домой, а Иванка и Кузя остались наедине с летописцем, Иванка спросил его:
– Пошто ты Захарку призвал и грамоту вслух читал?
– А что?
– Экую грамоту только своим и то в тайности надо!
– Тут, Ваня, земское дело. Свои жениховски дела ты в экое дело не суй! – одернул Томила.
И, встретившись с летописцем взглядом, Иванка вдруг мучительно покраснел.
– Во Всегородней пишут свое челобитье в Москву к царю и боярам, а мы по всем городам к народу! – сказал летописец Гавриле, который тоже пришел к нему.
– Да встанут ли города за нами, Иваныч? – высказал сомнение хлебник. – А коли встанут, что будет? Сколь животов загубим, сколь крови прольем, а что толку!
Томила уверенно тряхнул головой:
– Всюду, Левонтьич, не сладко житье. Житье хуже смерти. Ломать его надо!
Опасаясь, что тайные их дела может кто-нибудь проследить, что враги могут ворваться внезапно в одинокий домик Томилы Слепого, друзья решили, что будут переписывать списки с письма Томилы где-нибудь в ином месте, и, посоветовавшись, решили писать в сторожке Истомы, во владычных владениях, куда не посмеют лезть силой ни большие, ни дворяне.
– Кому что за дело, что ходят к Истоме Кузька с Захаркой! И в мысль никому не придет! – заключил Гаврила.
Захарка приходил вместе с Кузей к Иванке, приносил с собой чернильницу и перо и как ни в чем не бывало, сидя рядом с Иванкой, переписывал тайные послания Томилы. Сердце Иванки замирало тоской и ревностью, но, памятуя завет Томилы не путать своих «жениховских» дел в земское дело, Иванка крепился, редко выказывал неприязнь к Захарке. Истома пустил их в чулан, бывший прежде кладовкой для свеч, а теперь пустовавший.
Часто наведывался к ним Томила Слепой, просматривал письма, готовые списки уносил. Бодрил переписчиков:
– Великое дело, робята, творите для земли Русской!
Иванка писал, быть может, в десятый раз все одно и то же письмо «ко всех городов людем»:
«Гибнет матерь наша Российская земля от измены лютых врагов, бояр и богатых людей. Не жалеючи крови и животов, встанем, братие, земские люди, на недругов наших единой ратью. И кто меч держати не мочен, тот деньги даст, а кто беден и стар, сына пошлет, а кто не мочен воевати, и тот господу вознесет молитву о свершении правды по всей земле…»