Степан Павлович Злобин
Остров Буян
5
– Не мамки мы – горожанам их вожаков выручать! – возразил Иванке Максим, узнав о его выдумке. – Коли сами посадские робки, никто им не пособит!.. Такие дела не сват и не кум вершат – всяк сам для себя старайся! – сурово отрезал он.
Но разгоревшаяся мечта уже рисовала перед воображением Иванки, как, усадив освобожденных колодников в сани, он мчится из города, увозя их вместе с семьями…
Иванка поделился своим замыслом с Кузей. Они решили не откладывать надолго освобождение вожаков, и Кузя собрался поехать разведать дорогу и городу.
В тот день возвратился с базара из Пскова хозяин избы, где стоял Иванка, Лукашка Лещ. Он привез бочонок вина в хвалился всех напоить для «престольного праздника», в канун которого возвратился. «Для почину» поднес он чарку в дорогу Кузе.
В нагольном тулупе, с одним топором, Кузя выехал на разведку, будто бы в лес по дрова. Но едва только смерклось, он прискакал назад. Спрыгнув с дровней, он постучался в избу, где стоял Иванка. Лукашка Лещ вышел на стук.
– У-у, Июда-предатель, злодей! – крикнул Кузя, подняв топор.
– Кузька, Кузька, прости! Не секи, покаюсь!.. – воскликнул Лукашка, но Кузя махнул топором, как рубят дрова, и Лукашка в крови рухнул мертвым.
– Кузька! Что ты?! Кузьма! – оторопело вскрикнул Иванка, выскочив из избы.
– Седлать коней, да живой отсюда! Измена! – ответил Кузя.
Иванка понял, что некогда рассуждать.
– Федюнька, живей вели всем запрягать! Уходим! – крикнул он брату.
Федя пустился бегом по дворам деревеньки.
Только тогда увидел Иванка у Кузи в санях мальчишку-подростка, в лисьей шубейке и ушастой шапке, а за санями привязанного лихого крутозадого жеребца под богатым седлом.
– Что за малый? – спросил Иванка в недоумении.
– Потом!.. – отмахнулся Кузя.
В деревне уже все кипело. Во всех дворах звякала сбруя, слышалось отпрукивание, лязг оружия.
Не прошло и часа, как они покинули насиженное гнездо. Впереди и сзади обоза скакали всадники. Вожаком впереди всех, перемогая боль в раненой ноге, ехал в санях Максим Рогоза. Он вел всех к себе, в недальнюю глухую деревушку, укрытую в лесу в болотах еще лучше, чем только что покинутая.
Ватага разбилась по избам. Иванка с Федюнькой, Гурка, поп Яков и Кузя поместились в одной избе.
В первую ночь опасались выпрячь коней, ожидая, что их по следам нагонят. Поставив за околицей двойной караул, они уселись с дороги повечерять.
– Ну, Кузьма, теперь сказывай, как ты узнал об измене Леща? – спросил Иванка.
– Так и узнал: тот малый поведал, – кивнул Кузя с ласковой усмешкой на подростка, прискакавшего с ним.
– Иди сюда, малый, – позвал Иванка.
Мальчишка шагнул к огню. Иванка взглянул на него и увидел что-то знакомое в выражении его лица.
– Сказывай, что там стряслось? – спросил он.
– Кто в избе сидит в шапке! Иконы святые! – строго сказал поп Яков мальчишке.
Малый замялся.
Тогда Федюнька озорно и ловко сшиб с него шапку. Длинные темные косы неожиданно упали по плечам «мальчишки»… Иванка и Гурка сразу узнали Аксюшу.
– Кусака! – воскликнул Гурка.
Аксюша потупилась и залилась румянцем. Все с удивлением смотрели на девушку в странном наряде, и больше всех остолбенел от собственной дерзости Федюнька…
– Откуль ты взялась? – спросил Иванка.
– В деревню скакала да вот на Кузю наехала, – сказала она.
– Неужто одна изо Пскова?! – воскликнул Гурка.
– Мне бы ехать с Лукашкой! – насмешливо ответила она.
– Ты как про Лукашку узнала? Чего он сказал? Кому? – допытывался Иванка.
– У нашего стольника был он, да к куму зашел, к старику. Сказал старику, а тот Афанасию Лаврентьичу рассказал, где вы стоите. Всех назвал по именам. Я стала пуще слушать, да будто шитье потеряла, хожу, да и тычусь по дому туды да сюды, – рассказывала Аксюша. – Вот наш и послал к воеводе: вина, мол, пошлю с мужиком, напьются шиши. Воевода велел бы, мол, сотне стрельцов собираться скакать в деревеньку… Ульянке Фадееву из лесу, Невольке – с реки…
– Собаке собачья и смерть! – сказал Иванка.
– Кому смерть? – спросила Аксюша, бледнея.
– Лукашке.
– Неужто убьете его? – со страхом спросила Аксюша.
Иванка хотел сказать, но Кузя кашлянул и поглядел на всех так свирепо, что все смолчали.
– А как же ты из дому убежала? – спросил Кузя.
– Выбегла я из горницы – да в конюшню… Малого, конюшка молодого, одежку схватила. Коней тогда тот вон увел, – не глядя, кивнула она на Гурку, – все квелы остались, да стольника коник-то добрый, на коем сам ездит. Ну и взяла… Кто догонит!.. Я в той деревеньке бывала, дорогу знала…
– А что тебе за беда, кабы нас побили?! – в восторге глядя на девушку, спросил Гурка.
– Чай, мыслишь, тебя упасти прискакала?! Ан я вовсе Кузьку избавить, да вот… попа!.. – задорно сказала девушка.
Кузя смутился. Но Гурка обрадовался ее словам, уверенный теперь, что не для Кузи, а именно для него и скакала она из дома…
– Не трещи-ка, сорока, садись вечерять, – сказал он, стараясь казаться суровым, – закусим, а там отец Яков вас с Кузькой и обвенчает…
– Доброе дело! – шутливо сказал поп.
Аксюша вспыхнула алым румянцем, а Кузя смутился еще пуще прежнего.
Скоморох подвинулся к краю, уступая Аксюше место у миски, и поневоле ей пришлось сесть рядом с ним.
– Оголодала, краса? – спросил поп.
– Вчера пообедать поспела, – прихлебывая просяную похлебку, ответила Аксюша.
– Ну, дева, не так-то венчаться, как надо тебе скорее нас, грешных, покинуть, – сказал поп с заботливой теплотой. – Да что ты, дочка, своим в доме скажешь?
– Что ни что, там надумаю, батюшка, – глухо ответила она, снова залившись румянцем. И вдруг сорвалась: – Пойду коня посмотрю, загнала я его по дороге… да враз и поеду.
Кузя, прихлебывая похлебку, исподлобья взглядывал на девушку и сопел. Он понимал, что ей не место здесь, в этой ватаге, где каждый миг подстерегает опасность… При общем молчании хлебнув еще несколько ложек и наскоро перекрестившись, Кузя незаметно нашарил шапку, чтобы тайком от других помочь Аксюше с конем и проводить ее к городу, но во мраке конюшни он вдруг услыхал шепот и затаился в двери.
– …И конь, вишь, дрожит весь, сама устала, и ночь на дворе, да и черт его знает, кто там на дороге встретит, чего содеет!
– А что мне тут делать?! Зачем поскакала, то сполнила! Матка, чай, дома плачет…
Кузя, узнав голоса Аксюши и Гурки, хотел войти.
– А поп обещал тебя с Кузькой венчать, – сказал Гурка с насмешкой.
Кузя замер в двери…
– Сам с ним венчайся!.. Пусти уздечку! Дай нуздать, не мешай!.. – со злостью воскликнула девушка.
Кузя услышал возню и бряцанье уздечки.
– Ну что, что? Опять, что ль, укусишь? Кусай!
– Уходи, окаянный! Пусти меня к Кузьке!
– Кусай!
– Не хочу!.. Скоморохи поганы…
Последнее слово ее оборвалось, словно ей накинули платок на рот…
Кузя стоял, не переводя дыхания. Лошади в конюшне хрустели овсом и лениво переступали с ноги на ногу. Было так тихо, что, казалось, слышно, как опускаются и садятся в сугробы снежинки.
– Скоморошить-то кинешь? – спросила Аксюша. Голос ее стал детским и нежным.
– Не от сладкой жизни во скоморохах, – ответил Гурка. – Малым украли меня от отца и матери… Один был, как дуб, во всем свете…
– А ныне? – еще нежней и томительнее спросила она.
– А ныне? – переспросил скоморох, и все снова утихло…
Кузя хотел уйти, но не мог сдвинуть ноги.
– Мыслишь, бесстыжая… к парню сама прискакала… – услышал Кузя шепот Аксюши, прерывающийся быстрым, тяжелым дыханием. – Теперь мне и всем-то в глаза глянуть стыдно – любовь свою всем показала…
– А что за беда! За любовь кто корит?! – сказал Гурка. – Наше дело молодое: не гулять, не любить, так зачем и жить?! Медовая ты, – добавил он тихо, – цалуешься сладко…
– Пусти, Гурушка, милый, пусти, срамно… люди узнают, – молила Аксюша.
– Обычай не мой – из сетей рыбу в воду спускать! А ты рыбка-то не проста – золото перо… Сколь девок меня любили, а такой не бывало! – Голос Гурки дрожал и срывался.
– Ой, Гурка, не лапай, срамно! – вскрикнула девушка.
– Что за срам?! Мыслишь – Кузька любить не станет? – с насмешкой сказал скоморох.
Кузя услышал возню в конюшне. Он не выдержал и с прерывистым вздохом толкнул дверь…
– Кто тут? – спросил Гурка из темноты.
– Я, – глухо откликнулся Кузя.
– Иди, брат, иди-ка в избу… Что те надо? – нетерпеливо прикрикнул Гурка.
Кузя почувствовал жар на щеках и ушах и, не помня себя, быстро выскочил за ворота…
6
– Не к месту дева-то завелася в ватаге, – сказал поп Яков. – Спасибо ей, всех упасла, а ноне бы ей и к дому. Соблазн один с ними, и братства не станет, пойдут раздоры да вздоры… Не девичье дело война!..
Кузя вздохнул. Вздохнул и Иванка, и каждый из них – о своем: Кузя видел любовь Аксюши к Гурке и боялся, что сам полюбил ее, навсегда обрекая себя неудачной тяжелой доле. Иванка же тосковал, с горечью вспоминая Аленку.
«Кабы удача была и увез бы из воеводского плена старост и выборных земских, и мне бы Михайла теперь ее отдал!» – мечтал он.
– Влезем все-таки в город, Кузьма? – спросил Иванка.
– Влезем, Ваня! – решительно согласился Кузя.
Кузя не хотел оставаться в одной избе с Гуркой и девушкой. Едкая и мучительная ревность терзала его. Не раздумывая, собрался он на разведку дорог и поспешно выехал по направлению ко Пскову, обещая вернуться с рассветом.
Иванка, пройдя по дороге в обе стороны от деревеньки, проверил расставленные засады и караулы, сам посмотрел коней и щедро подсыпал овса, готовясь к отважному делу.
Но к утру Кузя не возвратился…
Иванка выехал вслед за ним на дорогу.
Мирная снежная целина лежала повсюду по сторонам. Дорога шла неглубокой лощинкой, и лишь потому ее можно было узнать под снежком. Встречных не было.
Едва заметные вешки оставлял за собой в снегу Кузя, и за ночь их уже занесло, но все же Иванка ехал по вешкам, торчавшим кое-где близ дороги. И вдруг он услышал зловещий грай воронья. Он знал его по голосам птиц, этот крик, подымавшийся над телами убитых.
Оглянувшись, Иванка увидел на холме, на одинокой сосне, повешенного человека. У него стеснилось дыхание. Он подхлестнул коня и, не опасаясь, взлетел на пригорок. Вспугнутые вороны затмили от него свет… Иван поднял голову, вгляделся в едва качавшееся тело казненного и с криком спрянул с седла: выклеванными темными глазницами глядел на него обезображенный пытками и вороньем труп любимого друга, Кузи…
В слезах, скрежеща от боли зубами, мешая страшную брань, обращенную к палачам, с нежными именами, которыми называл Кузю, Иванка дрожащими руками привязал к сосне коня, скинул тулуп и бросился к дереву… Окровавив ладони о сучья и сам не заметив этого, он добрался до ветвей и ножом обрезал веревку. Застывший труп тяжело рухнул в сугроб, подняв снежную пыль. Испуганный конь в страхе шарахнулся и захрапел…
– Эх, Кузьма, Кузьма! Кузя, Кузя, мой Кузя! – твердил Иванка, не находя больше слов и, сам дрожа, стараясь взгромоздить застывшее, негнувшееся тело на спину дрожащего коня.
– Эх, Кузя, Кузенька, Кузя!.. Эх, Кузя, мой брат дорогой! – крепко сжав зубы, твердил Иванка, на измученной лошади пробираясь назад к своим…
Когда Иванка подъехал к деревне, все вышли его встречать и перед мертвым Кузей в молчании скинули шапки.
– Ой, штой-то! Кузенька! Господи, Кузя! – страшно взвизгнула Аксюша, залившись слезами, и неведомо зачем кинулась в избу…
Вся ватага стояла в молчании…
– За лопаты, братцы, – первым опомнившись, просто сказал Гурка.
Он сам помогал рыть могилу, широкими взмахами выбрасывая мерзлые комья земли.
Поп Яков плакал, читая надгробное слово Кузе.
– «Приидите, последнее целование…» – произнес поп и больше не мог служить панихиду.
– Кузенька, милый, голубчик!.. – всхлипнув, залепетал он и сам, наклонившись, приник губами к холодному выпуклому лбу мертвеца.
Аксюша вскрикнула и повалилась в снег, закрыв руками лицо, словно чуя свою вину в этой смерти. Вся ватага терла глаза кулаками. На бородах застывали слезы.
Встав с колен от свежей могилы, Иванка подобрался, надел шапку и обратился к товарищам.
– На кони, – сказал он сурово.
Никто не расспрашивал его ни о чем. Всем было понятно, что Кузя требует мести, и вся ватага дружно и молча взнуздывала коней…
– Ты, Гурей, останься тут с дву десятками наших. Неравно налезут стрельцы, и было бы кому отбиться, – сказал Иванка.
И Гурка с небольшим отрядом остался.
7
Расправившись с Кузей и зная, что он был близким другом Иванки, самого смелого атамана крестьянской ватажки, пятидесятник Ульянка Фадеев разослал почти всех стрельцов в разведку по селам и деревням, чтобы найти следы неуловимой и дерзкой ватаги. Наутро он ждал подкрепления в пятьдесят стрельцов во главе с пятидесятником Неволей Сидоровым. Они уже сговорились, что будут действовать заодно и постараются окружить Иванкиных шишей, чтобы поймать Иванку живьем и получить за него объявленную награду.
Оба боялись, что эту добычу могут выхватить у них московские стрельцы, которых, по слухам, выслали для подавления крестьянских восстаний…
В ожидании, когда возвратятся лазутчики из окрестностей, а из Пскова прибудет полсотня Невольки, Ульянка коротал вечер в помещичьем доме с хозяином и местным попом.
– Слышал я, господа, – рассказывал хозяин, – заехал намедни к островскому дворянину проезжий помещичий сын. Разговорились про шишей. Дворянин говорит: «К другим Иванка-вор проберется, а ко мне николи». – «Что так?» – спрашивает проезжий. «А псы у меня голодны, как волки, всякого загрызут!..» Хватили они по чарке вина – да спать. Утре проснулся хозяин связан… Дверь настежь, мороз… Кричит… Никого! Кое-как сам распутался, вышел, глядь – собаки висят на заборе мертвы и хвостами связаны, а людей – ни души. Стал ходить, наводить порядок, глядит – корыто, и тесто замешено. Понюхал – винищем разит. Подивился. Ан тут собаки и ожили на заборе, а были они не мертвы, а пьяны да спали связаны за хвосты. Как учали рваться, визжать – вот хвосты оторвут да потом хозяина в клочья! Испугался он, заперся в доме, а там письмо: «Голодны кобели до беды довели»… Ан то сам Иванка к нему наезжал – и пограбил, и дворню свел.
– Сказывают, хитер! – согласился Ульян Фадеев. – Да завтра придет конец его хитростям. Я его уследил…
– А не с тобой ли то было, что ты его мертвым схватил? – спросил сельский поп.
– Как мертвым, когда он живой! – удивился Ульян.
– А так: ездит с ним бунтовской поп Яков. Раз их окружили стрельцы, а в ватаге ни зелья нет, ни свинцу. Иванка и лег мертвым. Сладили ему гроб. Зажгли свечи, а поп стал молитвы петь. Стрельцы их схватили. Они дались да стали просить, чтоб сначала похоронить ватамана. Пятидесятник стрелецкий не хочет, говорит: «Представлю его живым или мертвым, за то меня наградят». Сковали всех, повезли. И стали шиши рассказывать по пути страшные басни про мертвецов. А есть у Иванки товарищ Кузька…
– Врешь, поп! Был Кузька, да весь вышел: повесил вчерась я Кузьку. Крепок был вор. Один порубил семерых стрельцов, – вставил Ульянка.
– …Вот ехал тот Кузька, царство небесно, в одних санях с упокойником, – продолжал поп рассказ. – Он и просит пятидесятника: «Укажи гроб забить – боюсь я к ночи с мертвецом, а тут еще страшное бают, а он, глянь-ко, си-ний лежит…» Пятидесятник смеется, а у самого и поджилки взыграли. «Где, бает, синий?» Пошел к саням, а Иванка – скок! Да как взвоет! Стрельцы – кто куда, и ружье покинули. А Иванка-то был незакован… – Поп оборвал рассказ и прислушался.
Во дворе подняли лай собаки.
– Кого-то послал господь?! – с тревогой молвил хозяин.
– Не бойтесь – товарищ мой, верно, – сказал Ульянка, но в голосе его была неуверенность, которой он не хотел показать другим.
Со двора послышались голоса. Скрипнули ворота. Хозяин и гости тревожно переглянулись. Стрельцов почти не осталось в сельце, и случись, напали б шиши, некому было оборонить дом. Кто-то в сенях околачивал сапоги от снега и стукнул в дверь. Хозяин окликнул:
– Кто там?
– Государевы слуги – стрельцы.
– Еще стрельцы! – со вздохом сказал хозяин. – Все ныне пожрут!.. А много ли вас? – спросил он.
– Людей со мной сотня, так я их в селе оставил, а сам к тебе.
Хозяин скинул крючок. Стрелецкий сотник шагнул через порог. Он был весь в снегу и в инее. На бровях, в усах, в бороде и кудрявых волосах его заблестели капли. Он снял шапку и стал молиться на образа. Потом поклонился хозяину и гостям.
– А ты кто таков? – спросил он Ульяна.
– Стрелецкий пятидесятник из Пскова, Ульян Фадеев.
– Здоров, пятидесятник. Слыхал про тебя. Окольничий Афанасий Ордин-Нащекин мне сказывал: шиша Иванку полгода ловишь.
– Не я один! С десяток таких, как я, ловят.
– Стыда-то, ратные люди! – сказал сотник. – Дождались, что нас государь из самой Москвы послал!
– А мы тут – не ведаю, как тебя величать, – про него, про Иванку, все толковали, – сказал хозяин, – хитер, бес!..
– Басни баете! – остановил московский сотник. – Те басни стрельцы псковские выдумали себе в оправдание перед государем: он, мол, бука така, что его не одолеть ни пулей, ни саблей! Колдун ваш Иванка, что ли?!
– Бука не бука, колдун не колдун, а хитер! – возразил Ульянка. – И я было раз изловил его, да он и меня обошел…
– Врешь! – перебил сотник.
– Ей-богу! – воскликнул Ульян.
– Укрепляешь баснями вора. За такое тебя самого, как вора, – в тюрьму! – крикнул сотник.
Он навел на Ульянку пистоль и твердо сказал:
– Смирно сидеть, Иванка-псковитин! Я тебя разом признал, шиш проклятый!
– Кой я Иванка, чего ты грезишь! – воскликнул Ульян.
Он привстал, но сотник крикнул:
– Сиди, убью!
Ульянка покорно сел.
– Поп, вяжи-ка его, да покрепче! – сказал сотник.
Испуганный поп стал вязать Ульянку.
– Ты и не знаешь Иванки, – запричитал Ульян. – Он молодой, у него ни бороды, ни усов…
– Может, и ты нацепил! – возразил сотник. – Ну-ка, поп, рви с него бороду, – приказал он.
Поп дернул за бороду, Ульян вскрикнул.
– Своя у него борода, – неуверенно сказал поп.
– А-а, вон вы как! Стало, ты, поп, с ним заодно! Ты, стало, и есть поп Яков! – воскликнул московский сотник.
– Смилуйся, господин сотник, я тутошний поп Егорище! – завопил поп.
– Коли не врешь, рви шишу бороду! – потребовал сотник.
Поп снова дернул Ульяна за бороду. Пятидесятник взвыл.
– Не ори! – сказал сотник. – Москва слезам николи не верит. Крепче дери, поп!
Поп дернул крепче и вырвал клок бороды. Ульянка перекосился.
– Еще! – приказал попу сотник.
– Не стану! – вдруг взбунтовался поп. – Я поп – не палач! И вор – человек! Иванка-псковитин других не хуже, пошто его драть! Сами его гоните, и он тем же вам платит!..
Поп вдруг опомнился и замолчал.
– Ай да поп! – воскликнул московский сотник. – Спасибо! Не Иванку ты, поп, связал, а псковского изменщика Ульянку. А борода у него своя, не как у меня!
Московский сотник дернул себя за бороду и оторвал ее вместе с усами.
– Ива-анка! – заголосил Фадеев.
– Не старайся орать, изменщик, – сказал Иванка. – Стрельцы твои все повязаны, а за Кузю тебе, проклятому, собачья смерть! Повешу тебя на том самом суку, где ты Кузю весил!
Со двора послышался говор многих людей.
– Вот и ватага моя к дворянину в гости! – сказал Иванка.
Дверь распахнулась, во вместо Иванкиной ватаги на пороге стоял псковский стрелецкий пятидесятник Неволька Сидоров, и за его спиною толпились стрельцы…
Глаза Иванки расширились от удивления и смятения.
– Держи Иванку, робята! – крикнул Ульян.
Взмахнув пистолем, Иванка рванулся к двери, но несколько дюжих рук схватили его…
– Вот и кончились басенки про Иванку! – сказал Ульянка, уже развязанный тем же попом.
Ватага Иванки, войдя в сельцо, захватила и повязала оставшихся там стрельцов и готова была прийти на помощь своему атаману, как было условлено, когда внезапно прибыл из Пскова со свежей полсотней Неволя Сидоров… Он проехал прямо к дворянскому дому и неожиданно захватил Иванку в самый решительный миг для Ульяна Фадеева.
– Везти его наскоре, что ли, во Псков, – вполголоса предложил Неволя.
– Ночное время – куды! Того и гляди, отобьют, – шепотом возразил Ульянка. – Шиши тут каждую тропку знают. Пождем до утра…
– Расспросим его легонько, – сказал Неволя.
– Слова не скажет, проклятый. Уж я их знаю!
– Спрос не беда!
– Эй, Иван! – громко обратился Ульянка к пленнику. – Как ты, курья башка, полез на меня один?! Аль не знаешь указ воеводский – где тебя словят, там и по» весить!
– Дурак! – сказал Иванка, стараясь казаться спокойным. – Что я – мальчонка, что ли? На мне «государево слово и дело» – как ты меня повесишь!
– А я и не ведал – Иванка ты али нет: поймал шиша, да на сосну!
– Ты сперва до сосны меня доведи – кто из нас вперед в петле будет? – проговорил Иванка.
– Мыслишь, твои шиши две сотни стрельцов одолеют?! – вызывая на дальнейшую откровенность, сказал Неволя.
– Прежде нос вытри, потом тебе воевода две сотни даст! – отрезал Иванка. – Моих пятьсот мужиков али вашу силу не одолеют!
Ульянка вызывающе захохотал:
– Тебе бы орешками торговать – дорожишься! Али с пытки правду сказывать хочешь?
– Пытай. Тебя впятеры мучить станут! – сказал Иванка.
Пятидесятники переглянулись. Дерзкая угроза связанного пленника говорила о том, что какая-то сила повстанцев поблизости есть и что Иванка надеется получить от них помощь. Однако шиши не нападали. Это позволило стрельцам заключить, что их не достаточно много для нападения…
Они послали разведку к селу и ждали. Лазутчики не возвращались…
– Силу копят шиши! – убежденно сказал Неволя. – Надо наскоро уходить, покуда можно пробиться.
– Отобьют они по дороге проклятого кобеля, – опять возразил Ульянка. – Одно остается: в рот кляп да покинуть его в подвале. Кто станет искать? А после наехать с сотней да вынять его и везти во Псков!
– Не к тому схватили, чтобы самим его кинуть! – взъелся Неволька. – Ехать, так и его везти. В рот кляп забьем, привяжем вора к седлу, окружим стрельцами. Ночью кто его разберет!..
По знаку Невольки двое стрельцов повалили связанного Иванку, и, прежде чем он успел вскрикнуть, в рот его всунули кляп и завязали платком…