Степан Павлович Злобин
Остров Буян
2
– Неволя, – позвал хлебник пятидесятника.
– Чего изволишь, Гаврила Левонтьич? – отозвался Неволя Сидоров, поспешно и угодливо подскочив к старосте.
– Сдается мне, что посадят они засаду в Любятинском да пойдут к Снетогорскому монастырю, хотят дороги у нас отнять. Скачи к Варламским воротам да пошли по городу десяток стрельцов, чтобы собирать дворян и детей боярских к Варламским.
Земские выборные снова вскочили в седла и помчались дальше вдоль городской стены. На стенах у бойниц повсюду затаились стрельцы. Посадские подносили на стены камни. Несколько конных стрельцов обогнали выборных, промчавшись к Варламским воротам. Гаврила узнал одного из них и окликнул:
– Якуня!
Стрелец придержал коня и обернулся веселым румяным и безусым лицом. Это был сын Мошницына. Они поехали рядом.
– Для почина, может, вылазить придется, – сказал Гаврила.
– Ну что ж, и полезем! – лихо ответил Якуня.
Они подъехали к Варламским воротам. Здесь почти никого не было под стенами. Все силы были сосредоточены у Петровских, на подходе с Новгорода.
Хлебник с товарищами забрались на стену.
– Глядите, братцы, ведь он помаленьку сюда идет, не иначе как на Снетную гору, – сказал Гаврила.
Пришедшие с Новгорода Великого войска теперь занимали Новгородскую дорогу и понемногу развертывались вправо от нее по опушке леса, обходя город, продвигаясь к северу, – явно для того, чтобы занять Снетогорский монастырь, покинутый Тюльневым и Сорокаалтыновым. Хованский рассчитывал этим маневром отрезать Псков от восточных и северных пригородов и погостов.
– Пушкари! – крикнул Гаврила. – Досягнет ли снаряд до опушки?
– Попытаем, Гаврила Левонтьич. Попытка не пытка! Вот еще подойдут – и пустим, – сказал пушкарь, не хотевший даром тратить снаряда, и приказал помощнику заряжать пушку.
В это время подъехало несколько дворян. Они соскочили с коней и поднялись на стену.
– Где пропадали, господа дворяне? – строго спросил Гаврила. – Ты пошто, Сумороцкий, обитель покинул?
Сумороцкий покраснел. Отвечать на такой вопрос простому посадскому мужику он считал для себя бесчестьем, но хлебник глядел сурово, и хлебник был сейчас главой и хозяином города. Кроме того, кругом слушала недружелюбная толпа меньших людей.
– Чаяли – у Петровских надобней, – ответил за всех Сумороцкий.
– Эх вы, воеводы! – сказал хлебник. – Сбились в кучу, словно бараны, а город открыли! Гляди, он куды идет, – указал он.
Между тем Хованский перестроил войска и теперь уж открыто послал отряд в обход города.
– Обходит, – сказал дворянин Всеславин. – А мы и не чаяли!
– «Не чаяли»? – передразнил Гаврила Демидов. – «Не чаяли»! Христопродавцы! Мир продаете! – выкрикнул он. – Я не ведал, не чаял, Михайла не ведал, не чаял, Микула, Яков… Так я же хлебник, мужик, Михайла – кузнец, Микула – мясник, Яков – поп, а вы, господа, сукины дети, вы – ратные начальники, вам надо ведать, где ставить защиту! Надо было до конца в Любятинском да в Снетном свое войско держать… Вам надо ведать, где чего оборона стоит!..
– Помилуй, Гаврила Левонтьич, какая уж там оборона от эдакой рати?! Ведь силища лезет! – воскликнул Тюльнев. – Неужто нам было сидеть в осаде в Любятинском – и во Пскове-то не усидишь!
– Степан Баторий был с большим войском, да наши отцы усидели! – прервал Гаврила.
– Да тут ведь не ляхи – свои: все тайности ведают. Они нас, как крыс, поморят… Не драться же с ними взаправду! Боярин и миром поладит! – вмешался дворянин Вельяминов.
– Продаешь! – оборвал его хлебник. – В подвал укажу засадить и голодом поморю. Все вижу: затем вы, дворяне, бежали сами и стрельцов увели, что дороги задумали выдать боярам. Увижу – станете еще продавать, и головы порублю вам к собачьей матери!..
Дворяне смятенно умолкли.
– Ну, ладно, чего уж сейчас горячиться, было б мне раньше смотреть, – махнул рукой хлебник. – А теперь ты, Сумороцкий, пойдешь на вылазку лезти, дорогу не дать, – резко сказал он, – а вы, дворяне, в засаду сядете эвон в той луже, а ты, Всеславин, начальство тут у стены возьмешь. Да посмотрим, дворяне, как вы станете биться, и только станете биться худо, и всех вас побьем до смерти. А побежите к боярам – и семьям смерть!
Сумороцкий хотел что-то ответить, но Гаврила его перебил:
– Языком трепать часу нет! Вылезать станешь с молодыми стрельцами да с посадскими охотниками, беги к воротам.
И дворянин Сумороцкий пустился бегом со стены. За ним последовали другие дворяне.
3
Якуня Мошницын вышел на вылазку из городских ворот. Мелкая дрожь пробегала по всему его телу, а глаза смеялись, и румяное лицо раскраснелось еще больше. Его дрожь была не от страха. Битва была просто новый ощущением. Вероятно, с таким же замиранием сердца Якуня венчался бы в церкви или откапывал бы клад. Якуня чаял поскакать на коне наперерез врагу и врубиться саблей в гущу дворян, но ему велели прежде всего слезть с лошади, дали в руки тяжелую пищаль и повели пешком… Потом велели ползти на четвереньках. С пищалью в руках это было неловко и трудно, всякая дрожь прошла, только глаза продолжали смеяться.
Якуня услышал гулкий удар пушки где-то рядом над самой головой. Еще удар и еще… Потом затрещала пальба из пищалей.
– Палить, что ли? – спросил Якуня соседа и поднял голову.
– Ложись! – цыкнули на него сзади. – Ползи, щенок, не вылазь наверх!
Якуня опять полз по траве, через тропинки, через мелкий можжевеловый поросняк, между каких-то избушек, возле плетней, слушая пищальную и пушечную пальбу и только следя за пятками стрельца, ползшего впереди.
У конца плетня, в долу между несколькими деревьями, собралась в мочагу вода. Под солнцем в мочаге нежились слободские свиньи, и Якуня с удивлением увидел, как стрелец, приподняв пищаль, полез прямо к свиньям в воду. С тяжелым хрюканьем полдюжины жирных свиней оставили свое мягкое ложе в воде и выскочили на бережок, а стрельцы и посадские охотники полегли в воду во всю длину мочажины и лежали, как свиньи… Якуня в первый раз в жизни забрался одетый в воду. Вода оказалась тепловатой, стало смешно и приятно. Теперь между трав было видно все, что творилось.
Люди Хованского частью проехали мимо Петровских ворот и скакали к Снетогорскому монастырю, другие отстали от них против Гремячей башни на самой опушке. С городской стены по войску били снаряды. Ядра выли со всех сторон – от Петровских ворот и из детинца. Часть из них со свистом и воем проносилась над мочагой, где лежала засада. Конные и пешие люди, вышедшие из Варламских ворот с Афанасием Вельяминовым, стали за деревьями, присели за кустами, за плетнями, легли за пнями и палили из пищалей, но из войска Хованского не отвечали на их пальбу. Люди Хованского бежали вперед, словно боясь отвлечься от главного дела, спешили к Снетной горе.
Мочага лежала невдалеке от тележной дороги, соединявшей Любятинский монастырь со Снетной горой. По дороге под охраной немногих ратных людей двигались коши – тележанки с походным добром ратных людей и с харчем. Охрана телег не ждала засады. Она следила за полетом ядер, бивших из Пскова в сторону Любятинского монастыря, и все поворачивали головы за каждым ударом. По кошам не стреляли ни из пищалей, ни из пушек, и обозные были спокойны за свою участь. Вдруг кто-то крикнул в мочаге, и все вскочили, вспугнув свиней, залегших рядом в траве. Все выстрелили по разу из пищалей и побежали на дорогу. Якуня тоже выстрелил в сторону кошей, ни в кого не целясь, и побежал. В сапогах хлюпала вода. Пищаль была тяжела, но он поспевал за другими и так же, как все, что-то кричал. Мужики у кошей стали хлестать лошадей и помчались рысью, но засада уже выскочила на дорогу, им наперерез. Выстрелы из пищалей ударили рядом, и Якуня вдруг увидал московского стрельца, который направил на него ствол. Только теперь Якуня понял, что он уже в ратном деле, что надо драться, и вдруг, метнувшись к стрельцу, он ткнул его в нос дулом своей тяжелой пищали. Стрелец отшатнулся, выронил оружие и упал. Тогда Якуня наскочил на другого стрельца, сидевшего на телеге, и ударил его в грудь стволом пищали. Возчик схватился за грудь и свалился поверх поклажи. Это было похоже на уличную драку с мальчишками. Якуня разошелся: он подбежал к третьему стрельцу, но тот бросился бежать.
– Го-го! – крикнул ему Якуня вдогонку и хотел уже пуститься за ним, когда один из псковских стрельцов, голубоглазый и ярко-рыжий, схватил его за руку.
– Садись на телегу, садись, сукин сын, побьют! – крикнул он.
Якуня вскочил рядом с ним на телегу. Еще двое стрельцов ввалились к ним же. Рыжий схватил вожжи и подхлестнул лошадей.
Они поскакали к городу. Впереди них также мчались отбитые телеги. Пушки, бывшие позади телег, повернули обратно и на рысях катили к своему войску…
С жужжанием несколько «шмелей» пролетело возле телеги.
– Слышь, как гудят! – прокричал один из стрельцов, весело погоняя лошадь.
– Кто?
– Пули, чудак! – пояснил стрелец.
Якуня рассмеялся тому, что все было взаправдашнее и вовсе не было страшно. Он поглядел назад. Вдогонку телегам скакали всадники. Возле одной из отставших тележанок шла драка псковичей с московскими стрельцами.
Рыжий стрелец остановил коней.
– Пособим! – крикнул кто-то.
Все стали заряжать пищали и нацелились в скачущих всадников. Якуня выстрелил вместе со всеми. Один дворянин упал с лошади, и Якуня подумал, что это попала его пуля. Дворяне рассыпались с дороги, и тогда стало видно, что ранены две лошади – они бьются по земле и возле них возятся еще двое ратников… И вдруг с криком от Пскова пробежали люди Сумороцкого; стреляя из пищалей, они наступали на дорогу. Тогда рыжий стрелец сунул Якуне вожжи.
– Скачи в город живей! – крикнул он.
Якуня забрался на телегу и дернул вожжи, а стрельцы побежали назад к дороге помогать в драке людям Сумороцкого.
Впереди Якуни катились отбитые телеги, но теперь на каждой было не по три-четыре, а по одному человеку. На возу у Якуни лежал стрелец, которого ушиб он пищалью; лежал и стонал…
Якуня вместе с другими влетел в открытые городские ворота, и почти в то же время вбежали несколько стрельцов и посадских охотников. Все о чем-то кричали, а Якуня улыбался, сидя в телеге, не выпуская вожжей… Вбежали последние псковитяне, и ворота захлопнулись, а со стен раздалась пальба из пищалей – это отгоняли от ворот преследователей из войска Хованского. Якуня увидел рыжего стрельца. Лицо у него побелело. Он скинул кафтан и зажимал рукой бок, а через пальцы из-под рубахи сильно текла кровь. Вокруг рыжего сомкнулась толпа, его подхватили на руки и, суетясь, толкаясь, мешая друг другу, понесли в один из соседних домишек…
Стрельба из пищалей прекратилась теперь, только редко и нестройно ударяли пушки. Якуня все еще сидел с раскрытым ртом на телеге и глядел на ворота, куда унесли рыжего, когда его хлопнул по плечу Михайла, только что прискакавший от Великих ворот, взволнованный вестью о том, что Якуня участвовал в вылазке.
– Здоров, сын! – воскликнул он. – В полон взял стрельца?
Якуня вмиг позабыл о рыжем, соскочил с телеги и обнял отца. Их окружила толпа, и какие-то люди, спустившись со стены, громко и услужливо рассказывали всегороднему старосте, как смело дрался его сын.
– Тот кык нацелился, а он его кык в морду тык. Тот брык!.. – рассказывал кто-то с веселым восторгом.
Пленный, бородатый стрелец, все еще охая и держась за грудь, тоже рассказывал…
Якуне очень хотелось самому рассказать отцу о сражении, но слушать, как рассказывают другие, было также приятно, и, разрумяненный и смеющийся, он молча, раскрыв в удивлении рот, слушал других вместе с довольным отцом…
4
Хотя псковитяне с первых часов осады показали, что не боятся московского войска и могут стоять за себя, хотя они отбили шесть обозных телег из кошей Хованского и увели в плен шестерых московских стрельцов, но удержать и отбить дорогу они не смогли.
Хлебник видел в этом свое поражение, но признать его вслух – значило бы ослабить дух осажденных, а надо было во что бы то ни стало его укреплять, и Гаврила, не сказав ни слова дворянам, которые ждали грозы и страшились кары, направился к молодежи, к возу, на котором сидел Якуня.
– Вот так добыча! Вот молодцы! Едва-едва пушек не отняли у боярина. Ну, смотри, робята, в другой раз отнять! – восклицал он, бодря молодежь. – С полем, робята, с крещением огненным! С богатой добычей!
Толпа тесно сбилась вокруг возов.
– Пищалей новых небось тут!
– И сабли, чай, добрые!.. – говорили в толпе.
Толпа посадских требовала раскрыть отбитые воза и раздать оружие по рукам. Земские старосты указали воза развязать.
Одни ждали самопалов, другие пищалей, третьи сабель. После первой удачной вылазки воинственный дух охватил всех. К телегам тянулись руки, нетерпеливо прощупывая оружие под рогожами и в мешках. Стрелец скинул веревку, запустил под рогожу руку и потянул первый попавшийся предмет. Это оказалась старинная варяжская секира, блеснувшая самоцветными камнями у обушка.
– Вот так топор! – воскликнули в толпе.
За топором попался такой же старинный меч в чеканной оправе, потом – самострел из турьих рогов. И толпа встречала богатое оружие удивлением. Дивились богатству, дивились и тому, что оружие было старинное.
– То княжьи доспехи, а ты для нас, для простых мужиков, добывай скорей! – кричали стрельцы.
Стрелец вытащил серебряный позолоченный подсвечник, другой, третий, потом несколько кубков, соболью женскую шубу…
Толпа закричала возмущенно, чтобы распутывали другие воза. Нетерпеливые люди вскочили на телеги и стали резать веревки, и вот из возов, вместо пищалей, посыпались шелк, бархат, сукна, меха, женские опашни, телогреи, кокошники, несколько бочонков вина, серебряные блюда, посохи с роговыми набалдашниками, ковры, чаши, сундучки с женскими уборами, с зеркалами, жемчуг, ларчики перламутровой отделки, золоченые крохотные башмачки, песочные часы, богатая сбруя на шестерную упряжь, три ящика с шахматной игрой разной выделки, собачьи ошейники, плети с рукоятками рыбьего зуба, камчатные скатерти, кизилбашские шали, курильницы для благовоний и даже – стол и два кресла заморской резьбы с перламутром.
Пленные московские стрельцы сказали, что на шести передних возах везли добро самого воеводы Хованского.
– Кто в поход с собой возит на шести телегах?! – возмущались псковичи. – В Новегороде грабил воевода добро, а во Пскове отняли от него.
– Краденое впрок не идет!
– Боярин не тать! – шутили другие.
– Тать не тать, да на ту же стать!
И псковитяне смеялись, что после первого малого боя боярину в походе не осталось даже на смену исподников…
Они были уверены в своей силе.
5
За несколько дней собралось в отряде Иванки и Павла с полсотни крестьян. Они стали в лесу, невдалеке от Московской дороги, построили себе в чаще шалаши из ветвей для обороны от разорения людьми Хованского, поставили возле стана острожек и высылали дозоры к дороге.
Пораненный в схватке с дворянами, Иванка третий день оставался лежать в шалаше, пока Печеренин выезжал со своими людьми для дозора дорог и в деревни.
Для тех, кто оставался в лесном стане, когда часть людей выезжала в набеги, жизнь была тиха. У шалашей и землянок дымились костры от мошкары. Оставшиеся в лесу повстанцы были уверены, что если случится опасность, дозорные им дадут знать. Босиком бродили они в лесу, собирая землянику. Иные из них ладили себе луки и стрелы, стругали длинные ратовища для копий, к которым прилаживали в наконечники косы, тесали длинные топорища для топоров, которым было теперь суждено служить ратную службу, делали деревянные латы, обивали бычьей кожей щиты, на кострах обжигали тяжелые набалдашники палиц, сделанных из молодых деревцев, вырубленных вместе с корнем.
Однажды в такой тихий час Иванка в своем шалаше проснулся от шума.
– Туды еще и дубиной дерется. Тебе б не в монахи, а медведей давить! – кричал старшина дозора.
– И кто тебя знает, что ты монах! Может, десятник стрелецкий в монахи оделся! – галдели дозорные. – Вот в волчьей яме теперь насидишься. Лезь в яму!.. Кидай его в яму, робята!
– Чего там стряслось, робята, что за чернец? – окликнул Иванка.
Один из дозорных к нему подошел.
– Одет чернецом, на коне, как татарин, скачет и лезет на нас с дубьем, ничего не страшится. Кабы ручищи его окаянные не скрутили, он всему дозору башки посорвал бы! – сказал дозорный. – Покуда мы в яму его посадим, пускай там смирится да богу помолится.
– А где вы его схватили?
– Мы грамоту у него спрошали. Сказывает – нету с ним грамот. Мы, мол, сами в суме поглядим. А он за дуб да дубцом по башкам… Нас пятеро, а он один, старый черт, и на всех!
Иванка вскочил с подстилки и вышел из шалаша.
Возле глубокой ямы с круглыми краями, в которой держали пленников, толпились ватажные молодцы, перебраниваясь с только что спущенным пленником.
– Вот ужо на углях тебе пятки поджарим – расскажешь, зачем тебя посылал владыка к боярам! – кричали в яму.
– Дурачье вы мякинное, светы-голуби! – услышал Иванка знакомый голос из ямы. – Меня не владыка слал, а народ. А слали меня к царю, не к боярам, да я нагостился скоро, домой поспешил: простому брюху, светы, царские пироги нездоровы.
– Отче Пахомий! – обрадовался Иванка и кинулся к яме.
– Здоров, сыне! Ты, что ли, у дураков ватаманом ходишь?
Старцу спустили жердь. Он легко вскарабкался наверх, еще продолжая браниться.
– Нево я для того тебя вызволял из владычня подвала, чтобы ты разбойничьим ватаманом стал! – отозвался монах. – Опять коней по дорогам хватать?!
Иванка засмеялся:
– Я не разбойник, батя, я – человек ратный города Пскова, а коня твоего нам не надо.
– А чего же ты тутенька деешь, коль ратный ты человек? Пошто подорожничаешь да людей хватаешь? Пошто твои ратные люди с дубьем на прохожих скачут, да руки вяжут, да коня отымают?
– Не слухай, Иван, он сам на нас наскочил с дубьем! – воскликнул один из дозорных.
– Невиновны робята, отче Пахомий, – сказал Иванка. – У нас наказ земского старосты грамоты глядеть у проезжих, чтобы боярам с Москвой не ссылаться.
– Я на Москве с боярами не прощался и грамот не брал, а голову наскоре уносил.
– Что с бачкой, отче Пахомий? – спросил Иванка, усадив монаха на куче хвороста в шалаше.
– Худо, свет, худо. Таить не стану, как худо! Видал я его в Посольском приказе. Кремяный твой бачка. Пытали его, отколь письма к заводу мятежному, – слова не молвит. Велел тебе завет его снесть. «Чует сердце, – сказал, – не отпустят бояре меня живым из-под пыток. Вели Ивану Кудекушу помнить, а коли придет его час, то помстился бы за меня над дворянами вдосталь и больших посадских людей не забыл бы».
– Уж я не забуду, отче… Спасибо тебе за бачкино слово, – сказал помрачневший Иванка. – Огнем бачку жгли?
– При мне, свет, не жгли – кнутьем секли. Опосле, может, – не знаю.
– А прочие где челобитчики псковские, батя? – спросил Иванка.
– Прочие, светик, воры-изменщики: на бачку на твоего, на Томилу Иваныча, на Гаврилу и на Ягу боярам сказывали, что от них весь завод во Пскове. Они меня обогнали тут недалече. Боярских застав они не страшатся, поехали прямо в Хованского стан с боярскою грамотой из Москвы, что в ответ на псковское челобитье. Страшусь, придут они раньше во Псков – и люди верить им станут. Отпустил бы ты меня поскорее в город.
– Днем не пролезешь, батя, – сказал Иванка. – Днем схватят тебя и к боярину поведут. А как стемнеет, то мы тебя сами проводим…
– А мне с теми не по пути, – сказал старец, – на курью нашесть кречета не садят. Изменщицки мыслят те воры, и я от них розно иду.
– Пошто же не прямой дорогой, а лесом? – вмешался старик крестьянин, вооруженный рогатиной и одетый в кольчугу поверх холщовой рубахи.
– Не тебе бы, старый, спрошать: прямо сорока летает, а сокол кругами ходит! На прямой дороге бояре стоят, а я до боярской ласки не падок. Грамоты проходной, вишь, взять позабыл, уходить от боярской ласки поторопился. И вы меня, голуби, чем на дороге держать, пустили бы в город скоря – в Земскую избу.
– Ладно, – сказал Иванка, – посиди тут до вечера. Днем заставы боярской не минешь. Что там у царя? Видал ты его в глаза?
– Молодой он, не плоше тебя, свет, и умом живет не своим – изо рта у бояр смотрит, то и беда! – сказал старец.
В лесу послышались голоса, перекоры, топот коней. Столпившиеся вокруг старца крестьяне вмиг рассыпались, похватали оружие и завалились в кусты, выглядывая в сторону приближавшихся голосов. Иванка тоже насторожился. Сквозь шум леса он узнал скоро голос Печеренина.
– Товарищ мой ворочается из гостей – ко дворянам ездил обедать, – сказал он шутливо.
Но Павел приехал не от дворян: пересекая большую Новгородскую дорогу, он встретил трех всадников, которые назвались псковскими челобитчиками, ездившими в Москву.
– Я челобитчиков псковских не знаю, да коли вам не в боярский стан, то едем со мной, а вечор мы вас в город проводим, – сказал Печеренин.
Встречные заспорили, но их было всего трое, а с Павлом был целый десяток не хуже вооруженных людей. Павел их окружил и повел к себе силой. Едучи поневоле в лес, всадники перекорялись с мужицким атаманом:
– У нас царская грамота. Никто нас держать не мочен!
– И держать не стану, да как вас пущу на беду – вдруг боярские люди вас схватят да грамоту изолживят продажно, – убеждал их Печеренин.
– Не смеют того бояре: до псковских градских ворот подорожный лист у нас писан от государя – смотри.
– Я в грамоте чего смыслю – не дворянин! – ответил им Павел. – А есть у меня человек книжный в товарищах – тот доглядит.
Они подъехали к стану.
Взглянув на них, Пахомий, присевший было возле Иванки, вскочил.
– Во-от они, светы-голуби, хари продажные! Радетели сиротские! – громко воскликнул старец. – От их злобы бежал из Москвы, – указал он на всадников. – В Новегороде Истому-звонаря испродали митрополиту да воеводе.
– Пес бешеный, мутосвет, пошто брешешь! Трепал на Москве нелепы слова про государя да про властей духовных, за то и на нас опалу навлек. Сам убег, окаянный, а нас на дороге погоня схватила, – мол, кой тут из вас Пахомий? Чуть палачам не кинули! – громко обращаясь ко всем, сказал казак Федор Снякин.
– То бы вам по заслуге, лагодам боярским! Не то-то упословали вы у царя! Чай, милостей царских в гостинец везете всяких чинов псковским людям! За то вас весь город любити да жаловать станет!
– А ты не шпыняй напрасно. Городу рассудить нас, – вмешался товарищ Снякина, стрелец Рузувай.
– Не тот-то городу служит, кто языком торговую площадь метет. Нас город к царю посылал с челобитьем, а ты, беспрочный каркун, полетел середь площади по всему народу звонить. Напусти бог смелости, а ума у соседа взаймы спрошу!.. Дура старая! – разошелся Снякин.
– Ну, буде лаять, не дома! – прервал его Павел. – У нас на деревне люди темные – стариков почитаем и в обиду другим не даем… Сказали бы лучше, гости любезные, чего на Москве у царя слыхали. И нам, крестьянишкам, ведать бы.
– Нам царской грамоты не распечатывать до мирского схода! – ответил третий челобитчик, стрелец Коновал, слезая с седла.
– А подлинно ль царская грамота с вами? Может, бояре лжою писали? – вмешался старик в кольчуге. – Сказывают, государь от боярской лихости в Литву съехал и там войско собирает против бояр.
– Грамоту от государя из рук приняли, – ответил казак. – На Москве государь во своем дворце.
– Каков же собой государь? – спросил кто-то из окружающих.
И все тесно сдвинулись вокруг челобитчиков, усевшихся у костра.
– Ну-ка, братцы, «призвал в гости, так сади за стол». Подавайте-ка чего бог послал закусить да поболее выпить! – весело крикнул Павел Печеренин, обращаясь к своим.
– Да не всем, смотри, ухи развешивать, а которы в дозоре, стоять накрепко и вина не касаться! – напомнил Иванка.
Казак Снякин взглянул на него и только теперь узнал.
– Ты тут, малый, отколе? Сын звонарев? – спросил он.
– По наказу от земских старост, – важно сказал Иванка.
– Ну, гости, гости, не даром вас угощать: сказывай, чего на Москве видали, каков собой государь! – обратился к челобитчикам старик в кольчуге. – Коли подлинно он на Москве да сами видали его, то сказывайте.
– А государь, он, братцы, собою молод, ликом он, братцы мои, пресветел, голосом кроток, обычаем ласков… – начал слащаво Снякин.
– Стелет мягко, да жестко спать! – перебил Пахомий.
– А ты уймись, старче! – остановил его Павел. – Сказывай, мил человек, – вежливо пригласил он Снякина.
– А дворец, братцы мои, пресветел, и корма у царя индейки да гуси, да свежа телятина, да икра… А платье царское как попова риза и все в камнях самоцветных… А ездит царь в золоченом возке. А икон в палатах и не сочтешь, и повсюду лампады горят да свечи, и ладаном всюду благоухает…
– Да ты нам скажи – что велел государь псковитянам молвить на их челобитье? – спросил Иван.
– То нам неведомо, – возразил казак. – Нам запечатану грамоту дали. Как будем на площади, то узнаем.
– Мы люди малые. Нам государь зачем сказывать будет! Грамоту дал – и то милость. Нам не в послы лезть! – воскликнул стрелец Рузувай.
Челобитчики пили и ели в лесу с крестьянами, но даже хмель не развязал их языков. Они ничего не сказали о своем свидании с царем, ссылаясь на самую грамоту.
К вечеру крестьяне решили послать своих людей в город, чтобы слышать царскую грамоту на всегороднем сходе; Павел остался в своем отряде. Иванка же с десятком крестьян пустился во Псков.
Миновав без шума в вечернем сумраке лесные заставы Хованского, они добрались до Великих ворот. Их впустили. Снякин с товарищами поехали по своим домам, а Иванка с Пахомием и крестьянами сразу двинулись в Земскую избу.
Пахомий обнялся с Томилой.
– Здоров, свет Томилушка! Насилу я воротился с Москвы, – сказал старец. – Государь молоденек, бояре ласковы. Московский люд гинет от ласки боярской. Стал я на площади говорить про наши дела, письма твои туды-сюды сунул, ну и пошла заваруха! Учали хватать людей. Смятение, господи!.. Незнаемый человек гусли ткнул мне в руки – глаза, мол, закрой, я тебя как слепца поведу. И повел. Я иду да пою Лазаря, ан у самого все мышечки живчиком ходят… – рассказывал старец. – Так и убег. Днем сижу у дороги, слепеньким представляюсь, белки заведу под веки, индо в глазах ломота, а ночью бегом на коне бежу… Успел все же… Изменщики нынче поспели в город – и я поспел.
– Что за изменщики? – удивился Томила, еще не успевший узнать о челобитчиках.
– А челобитчики наши градские – продажные головы. Истомка-звонарь – тот добрый был человек, да ныне, чаю, ему на свете не жить – загноят в темнице, а Снякин, да Коновал, да Рузувай – те продажники…
– Где же они?
– По домам пошли. Чаю, станут они весь город мутить. Их бы ныне схватить к расспросу. Истомку они продавали…
– Проша! – окликнул Томила Козу. – Пошли стрельцов по домам схватить Коновала, да Снякина, да Рузувая. Скорым бы делом вели их сюды.
– Разом, Иваныч! – отозвался Коза, уже выходя из избы…
Но в этот самый миг, без указа земских старост, с площади вскрикнул сполошный колокол и залился тревожным зовущим воем.
– Не приступ ли на стенах?! – воскликнул Томила, выскакивая из избы.
Пахомий, Иванка, гурьба крестьян – все выбежали на крыльцо Всегородней…