Юрий Сергеевич Аракчеев
Пирамида жива…
Еще попытка
И тут… Что бы я делал без фотографии? Моя знакомая, можно сказать «единомышленница и соратница», писательница Лилия Беляева написала книгу о легенде советской литературы Сергее Владимировиче Михалкове. Можно по разному относиться к автору текстов нашего Гимна, но не секрет, что несколько поколений воспитывалось на его детских книжках. А еще я помнил, что Сергей Владимирович был единственным из чиновников от литературы, который не посчитал для себя унизительным позвонить мне домой и поблагодарить за написание «Пирамиды». И вот теперь для иллюстраций в книге понадобились современные фотографии. Сергей Владимирович, как выяснилось, очень не любил фотокорреспондентов, но когда Лилия Ивановна предложила ему в качестве фотографа меня, автора «Пирамиды», которую он помнил, он согласился. Я приехал и сфотографировал его одного, а также вместе с двумя его родными братьями, Александром и Михаилом. Сергей Владимирович подарил мне две свои книги и CD-диск с записями стихов, а я свою последнюю книгу, вышедшую в издательстве «Вече» в 1995 году – в нее входили еще одно переиздание «Пирамиды» и новая повесть «Презентация» – о воображаемом мною, хотя так и не осуществленном героем этой повести, бывшим «афганцем», покушении на президента Ельцина и его ближайшее окружение, то есть на этот «высший круг ограниченных», занявших самый верх пирамиды власти и принесших огромные беды стране. Появление этой книги, кстати, было совершенно случайным – чисто личная инициатива одного из редакторов издательства «Вече» Виктора Перегудова, который случайно же оказался на презентации моего альбома фотоживописи «Прикосновение»…
Буквально через день-два после того, как я подарил ему свою книгу, Сергей Владимирович позвонил мне и сказал, что он полночи читал «Презентацию», восхищен ею и удивлен, что это напечатано в нашей стране. Но этим не ограничился. Он сказал, что уже рекомендовал эту повесть для переиздания, а также меня как автора в то самое издательство, где выходит книга о нем. В качестве особого уважения он даже включил меня в Оргкомитет по празднованию своего 85-летия…
В издательство я позвонил. Главный редактор, женщина, очень хорошо восприняла мой звонок и пригласила на встречу с ней и директором издательства.
Дальнейшее происходило словно в счастливом сне. Директор принял меня, что называется, с распростертыми объятиями, и предложил заключить сразу два договора – один на переиздание, но не «Презентации» (которую они в издательстве, как он сказал, пока еще не читали), а «Пирамиды», успех которой он хорошо помнил, – а другой на будущую новую мою книгу «о судебных ошибках» в новой издательской серии «Адвокат».
Все это не могло меня не порадовать, но я согласился для начала лишь на один договор – на новую книгу, – а по поводу второго вместо «Пирамиды» попросил обязательно прочитать «Презентацию».
Договор заключили тут же.
Размышляя над новой книгой, я вдруг вспомнил: «Пирамида-2»! Она ведь так и не опубликована, хотя прошло уже шесть лет после ее написания. Можно ли придумать что-то более выразительное «о судебных ошибках»?! И, приехав в издательство, я рассказал директору о рукописи «Пирамиды-2». Он согласился.
Я снова перечитал свою «повесть о «повести о повести», тщательно отредактировал ее, стараясь сделать так, чтобы она подходила под рабочее название в договоре: «Тяжкий груз судебных ошибок». На это ушло что-то около месяца. Наконец, я привез отредактированную рукопись «Пирамиды-2» и оставил ее Главной редакторше. Назвать я ее решил на этот раз по-другому: «Паутина». Суть остается ведь той же.
Тут надо сказать, что в связи с выходом альбома «Прикосновение» – он был целиком посвящен моей фотографии красоты природы и женщин – общество «Мостюрк» посылало меня в Турцию. Поездка предоставлялась мне бесплатно – я ехал как фотохудожник, а одна из крупных туристических фирм собиралась затем устроить выставку моих фотографий о Турции.
Вот радость-то! Неужели все становится «на круги своя»? То есть я побываю в Турции, а вскоре после приезда выйдет из печати моя так долго жданная книга – «Пирамида-2» (хотя и под другим названием)!
В Турции я побывал, туристическая компания «Ketav» предоставила мне великолепный номер в пансионате «Клуб Фазелис», а также дала в мое распоряжение автомашину с шофером. Мы объездили часть побережья от Анталии до Финикии, я наснимал полтора десятка слайдовых пленок и оставил их фирме с тем, чтобы напечатав выставочные фотографии, пленки мне вернули. Мало того: я договорился лично с директором «Клуба Фазелис», что на будущий год, в конце сезона – октябрь-ноябрь – они организуют мой приезд с приглашенными мною же молодыми девушками, и я осуществлю давнюю свою мечту – съемку «Земного Рая», параллельно сделав рекламные буклеты для фирмы, что и будет моей платой за поездку, которую фирма оплатит из своих средств. Неплохо, правда? «Земной Рай» я хотел снять так, чтобы люди смотрели этот фильм и плакали, видя, какой прекрасной на самом деле может быть жизнь и как убого, уныло, глупо они живут…
Кажется, моя жизнь начинала принимать совсем другую окраску… Из «недодавленного шестидесятника», большинство рукописей которого, а также подавляющее большинство фотографий не находили применения в своей стране, перебивающегося с хлеба на воду в крошечной однокомнатной квартирке старого дома, ставшей и «рабочим кабинетом», и спальней, и «гостиной» для сотен гостей, приходивших на бесплатные слайдконцерты, и «студией», крошечным размерам которой крайне удивлялись приходившие «на слайды» иностранные гости… – из всего этого внешне совершенно убогого, почти нищенского – в материальном отношении, конечно, – существования я, кажется, перехожу в нормальное! Которое – самое главное! – даст мне возможность делать свое дело эффективно. А не «в стол», по удручающей традиции как бывших советских, так и теперешних «демократических» писателей, художников, музыкантов, кинематографистов, не желающих вступать в унизительную игру, всячески поддерживаемую ограниченными.
Приехал из Турции я в самом радужном настроении. В почтовом ящике меня ждала телеграмма: «Не могу вам дозвониться, вероятно вы куда-то уехали. Ваша рукопись отвергнута, но еще есть шанс поправить положение. Срочно, как только приедете, звоните в издательство». Вот тебе и раз! Телеграмма подписана женской фамилией – главный редактор издательства…
Опять?…
Рецензия
– Вот ваша рукопись, а это рецензия, – сказала главный редактор, приветливая милая женщина восточной внешности. – Почитайте внимательно, я с рецензентом согласна. Еще есть шанс все исправить. Почитайте внимательно, подумайте, потом позвоните. Мы с вами решим, что делать.
Дома я начал читать «внутреннюю» рецензию.
Дорогой читатель! Эта рецензия оказалась для меня настолько ценным документом, что я вынужден процитировать ее почти целиком. Сначала хотел просто пересказать, потом увидел, что пересказ не сможет передать все тонкости, подумал дать куски из нее, но она написана настолько выразительно, что частичное цитирование может не передать истинной ее прелести. Писал профессионал, писал грамотно и логично, достаточно доказательно и по существу вполне уважительно. Но писал он НЕ О МОЕЙ РУКОПИСИ. Как и Рецензент, преградивший путь еще одной – другой! – моей повести когда-то, он наглядно показал мне, КАК читают рукописи (и, очевидно, книги) мои соотечественники-профессионалы – «специалисты»! – и теперь, в наше «демократическое», «бесцензурное» время. В какой безнадежной зависимости они находятся вовсе не от официальных цензоров, не от цензуры ЦК или КГБ, даже, видимо, не от своего непосредственного начальства, а – от привычных установок и правил! Как никогда четко и ясно я понял: ОНИ НЕ УМЕЮТ ЧИТАТЬ. Их отучили читать… Они разучились читать… А может быть никогда и не умели… Эта рецензия была гораздо лучше, профессиональнее, чем другая памятная мне отрицательная рецензия многолетней давности, написанная когда-то другим рецензентом и преградившая путь моей повести. Та повесть называлась «Ростовская элегия» и речь в ней шла о том, как в одном из своих велосипедных путешествий я столкнулся с проблемой убогого быта жителей старинного русского города, и в частности на примере провинциальных студенток техникума. А рецензент мое сочувствие студенткам принял за мои «эротические страдания», явно спроецировав на мою «личную линию» переживания свои. Что и подтвердилось в дальнейшем. При этом, отвергая рукопись, он мотивировал это заботой о «моральном облике любимого им талантливого автора». Повесть была опубликована через 11 лет в журнале, и она фактически открыла путь «Пирамиде». И даже те люди, которые потом упорно пытались сократить «Пирамиду», не нашли в той повести «эротических мотивов». В этой же, новой, отвергающей, рецензии на «Паутину» не ощущалось лукавства и явного лицемерия, как в той. Она даже не вызвала у меня отвращения. В отличие от того, прежнего, этот рецензент действительно просмотрел мою рукопись! То есть просмотрел по-своему… И честно написал о том, как воспринял, без лицемерных признаний в «любви к творчеству» рецензируемого автора. Эта рецензия вызвала у меня даже нечто похожее на уважение к ее автору. И – благодарность за отличный наглядный урок. Он наверняка не представлял себе, насколько это ценный материал для меня. Он закрыл путь моей «Пирамиде-2» в этом издательстве, но дал гораздо больше. Он продемонстрировал механизм восприятия «ограниченными» того, что им не нравится, не соответствует их представлениям о жизни и, конечно же, раздражает.
И я привожу ее почти целиком, с весьма малыми сокращениями.
«Издательство заказало Ю.Аракчееву книгу о судебных ошибках. Тема эта чрезвычайно плодотворна, поскольку как ни изменилась вся наша жизнь едва ли не во всех своих проявлениях, вплоть до новых, немыслимых еще лет пятнадцать назад государственных законов, вся карательная система, оставшаяся в наследство от социализма, практически не изменилась, а соответственно не возникло гарантий от того, что меч Фемиды обрушится в любой момент на любую невинную голову. Так что помимо коммерческой цели в этом замысле содержался громадный гражданский заряд. Любая книга на эту тему должна тревожить совесть читателя, к ней, к этой, самой тайной стороне души она обращена.
Вполне естественно, что очень многое ожидалось от книги Юрия Аракчеева «Паутина». Десять лет назад его повесть «Пирамида» о том, как легко и безответственно человека приговорили к высшей мере наказания и лишь на четвертом заседании суда оправдали полностью, произвела сильное впечатление, о ней много говорили, в библиотеках выстраивались за номерами журнала с «Пирамидой» многомесячные очереди.
То была первая волна гласности, когда на головы советских людей обрушилась лавина потаенных текстов и еще была свежа память о запретах и казалось, что вот-вот прикроют эту самую гласность, и опять воцарятся гнилая тишь и мертвый покой. Мы читали взахлеб все, не вдаваясь в оценки, советский страх возврата прежних времен подгонял нашу жадность до вскрывшейся правды.
Так что новая повесть писателя давала почву для больших надежд. Прошло десять лет необычайно бурной жизни после публикации «Пирамиды», и, как думалось, тема ее должна была за это время подвергнуться или углублению, или расширению фактуры.
Все-таки «документальная повесть» – жанр недолговечный, острота и злободневность события поглощают все требования к языку, композиции, глубине спешно набросанных характеров. Вернувшись к ней спустя годы, автор имеет достаточно возможностей для скрупулезной работы в этом направлении, тем более, что здесь открываются колоссальные возможности… Вполне вероятен и другой путь – оставшись верным документальному жанру, привлечь новые факты того же страшного ряда.
В рукописи этот путь намечен, в изобилии процитированы письма жертв советской карательной системы, приоткрываются чужие страдания… Но в том-то и беда, что лишь чуть-чуть приоткрываются. А основное место во всем пространстве повествования занимают страдания автора. И добро бы страдания – неутихшие и непрощенные обиды.
На добрых три с половиной листа излагается история, как в одном толстом журнале печатали «Пирамиду», как не поняли автора ни редактор, ни зав. отделом, ни первый зам, ни главный редактор и заставляли нещадно сокращать вторую часть, где рассказано о долгих безуспешных попытках автора напечатать повесть «Высшая мера» – первую часть «Пирамиды», содержащую в себе самое событие судебной ошибки.
Как материал историко-литературный, интересный узкому кругу лиц, так или иначе вовлеченных в проблемы журнальной кухни, это может в известной степени удовлетворить любопытство. Но если замалчивание рукописи «Высшей меры» в 70-е-80-е годы еще как-то оправдывалось ее содержанием – система защищала себя от правды о себе – и имело в качестве самостоятельного сюжета оправдание в повести «Пирамида», то здесь-то, когда автору предоставили возможность высказаться на страницах самого в тот год читаемого журнала, его страдания по поводу сокращений глав о самом себе выглядят как-то жалко. Тем более, что вслед за временным журнальным вариантом следует издание книги – произведения долговечного, вобравшего в себя все журнальные купюры. А если учесть, что едва ли не все обидчики автора давно на покое, что главного супостата – первого зама нет в живых, все это превращается в борьбу с тенями, мелкую и суетную. Ведь только на исходе 80-й страницы, непосредственно перед изложением сути дела, автор как бы спохватывается и додумывается, наконец, до той мысли, которая изначально должна быть стержнем всей книги: «Да вы только представьте себе, представьте себя – невиновного! – на скамье подсудимых, а до того в камере предварительного заключения, под следствием». Увы, столь поздний пафос не обжигает, к нему надо продраться сквозь ворох обид оскорбленного авторского самолюбия.
Эта погруженность в прошлое спустя десятилетие сыграла злую шутку и с «Пирамидой», текст которой следует дальше. При том, что мы и сегодня остались со старой системой, как бы в насмешку называемой ПРАВОохранительной, и сегодня продолжающей дубинками и шантажом выбивать признания, и сегодня равнодушно штампующей неправедные приговоры, повесть кажется глубоко устаревшей. Столь ценные автору перипетии с рукописью «Высшей меры» жестко привязывают ее к эпохе, которая рухнула в прошлое всего за три дня в августе 1991 года. А намерения углубиться в характеры участников той истории так и остались намерениями… А на первый план выходят былые обиды, давно несущественные: та система, при которой писателя держали в молодых едва ли не до реанимации, а как новинку печатали вещи двадцатилетней давности – труп. И вся эта сюжетная линия потеряла свою художественную необходимость…
В результате «Паутина» – всего-навсего обновленный вариант «Пирамиды» и представляет собой ту же повесть десятилетней давности, расширенную за счет малоинтересной истории ее публикации и последующих отзывов, а основной ее мотив – непрощенные личные обиды автора. Едва ли это представляет интерес и для нынешнего читателя, и для издательства».
Я намеренно процитировал почти весь текст рецензии, не комментируя, хотя, перепечатывая его, с огромным трудом удерживался от вспыхивающего недоумения и досады. Достаточно сказать, что автор рецензии НЕ ПОНИМАЕТ самого главного: «та система, при которой писателя держали в молодых едва ли не до реанимации, а как новинку печатали вещи двадцатилетней давности» – вовсе не «труп», увы. Она ЖИВА и процветает – как и правоохранительная, о чем, кстати, и пишет далее сам автор рецензии: «…При том, что мы и сегодня остались со старой системой, как бы в насмешку называемой ПРАВОохранительной…» и т.д. Ведь что стоят все «десять лет необычайно бурной жизни» в стране, если самый главный регулирующий социальный механизм – «правоохранительная система» – остался старым? И невдомек рецензенту, что именно потому мы с системой этой остались, что такие люди, как он, автор рецензии, как «специалисты» и политики, делающие погоду в стране, а также покорные, молчаливые свидетели того, что творится, так и не поняли, в чем суть Пирамиды. Так и не осознали они, что «личная линия» в моей повести была САМЫМ ГЛАВНЫМ, потому что дело не в частном случае, не в одной лишь судьбе конкретного парня («Оценочное дело» Клименкина…), и не в судебной системе только, а в атмосфере, рабском менталитете народа, и что отношение ко мне Первого зама и редакторов, как и вообще хамское отношение тех, от кого зависит, к тем, кто зависит от них, – по сути ТО ЖЕ САМОЕ, что отношение следователей и судей к Клименкину, а покорное поведение большинства «электората» – то же самое, что было у жителей таежных поселков, которые видели, как двое не спеша убивают третьего, но не вмешивались. Не я, автор повести (теперь «Пирамида-2» или «Паутина»), а они – редакторы и рецензенты – не в состоянии преодолеть свои собственные обиды (от власти), свое собственное оскорбленное самолюбие (властью), свою опутанность этой самой ПАУТИНОЙ, свою слепоту и неспособность связать одно с другим. И меряют – по себе… Он, редактор, автор рецензии (после он признался мне, что 30 лет был редактором советского издательства), считает абсолютно в порядке вещей лихое, самоуверенное редактирование чужой рукописи даже в том случае, если автор, творец этой рукописи, с тем не согласен! Разве это не то же самое насилие, что и с Клименкиным? Он, рецензент, полностью на стороне самоуверенных журнальных редакторов – несмотря даже на то, что в большинстве читательских писем как раз «личная линия» признается самым важным. Именно вторая часть повести, которая проблему общую делает проблемой личной и на которую посягали редакторы активней всего! И – подчеркиваю особенно! – ни в одном читательском письме не было упрека мне, автору, в моей «обидчивости» на редакторов. Ни в одном! Или он, рецензент, не прочитал тех кусков писем, которые я в «Паутину» включил?
«Едва ли не до реанимации» нормального писателя держали тогда «в молодых», кстати, не только из-за цензуры, но и потому еще, что места «в писателях» были заняты либо «преторианцами», о которых очень ярко и образно написал, в частности, Юрий Нагибин в своем «Дневнике», изданном после его смерти, либо теми, кто соответствовал кругозору и уровню правящей верхушки нашей советской Пирамиды. То есть «ограниченными». (А Юрий Нагибин был вообще «раскрученным», в отличие от меня, и – все равно! Почему? А потому что и он не хотел сдаваться «ограниченным», то есть властителям, с потрохами…). Но в те времена все же некоторым нормальным удавалось пробиться – «Советская» Пирамида, как теперь выяснилось, была вовсе не такой черной, как казалось, и не такой печально мощной, какой она определенно стала теперь, когда даже стремление к лучшему официально объявлено «мифом». В «постсоветское», ельцинское время ограниченные окончательно оккупировали все верхи, и пробиться и молодым, и старым нормальным писателям стало еще трудней. Публикуют, «раскручивают» теперь только тех, кто вполне соответствует уровню серости, которая заняла все верхние этажи – ИХ непониманию, ИХ полнейшему неведению, что творят. Так что говорить о том, что та, старая, «система» погибла, значит (по Марку Твену) «сильно преувеличивать». Она не только не погибла, уважаемый рецензент, она усовершенствовалась и окрепла! Увешанная «бабками», она издевательски смеется над нами! Неужели вы этого не видите?
И что уж говорить в этой связи о совершенно поразившем меня, просто фантастическом соображении, которое продемонстрировал автор рецензии почти в самом ее начале:
«…Все-таки «документальная повесть» – жанр недолговечный, острота и злободневность события поглощают все требования к языку, композиции, глубине спешно набросанных характеров. Вернувшись к ней спустя годы, автор имеет достаточно возможностей для скрупулезной работы в этом направлении, тем более, что здесь открываются колоссальные возможности…»
Это пишет рецензент издательства, которое густым мутным потоком выпускает книги в самом прямом смысле слова бездарные, наскоро слепленные, вообще без всяких «характеров» (даже «спешно набросанных»), абсолютно без «языка», совершенно неотличимые одна от другой, не дающие пищу ни уму, ни сердцу – истинную печатную жвачку в однотипных, ярких, «крутых» обложках! Причем, как мне известно, рецензент этот – один из самых активных рецензентов того самого издательства, главный редактор которого чуть позже открыто и честно говорила мне: «Издательство пока не имеет возможности выпускать настоящие художественные книги»… За кого же меня принял автор рецензии? Неужели он думал, что я так и проглочу эти его рассуждения о «колоссальных возможностях», которые якобы «открываются»? Он что, недооценивает мои умственные способности?
Нет, на самом деле. Если вы, читатель, действительно прочитали предыдущие части повести – вместе с письмами, которые в них включены, – можете ли вы представить себе, что ЖИВОЙ человек, прочитав лишь три первых части, касаемые публикации «Пирамиды», с моим недоумением в адрес Первого зама, редактора, «коллег» и «сослуживцев», – прочитав их, автор рецензии, а потом и сам директор издательства, были настолько ОБИЖЕНЫ, что остальное уже фактически не читали? Посчитать все, что связано в моей повести с письмами, «погруженностью в прошлое», видеть во всем множестве серьезнейших историй – Кургиняна, Массовера, Соколаускаса, Лашкина, Валентины Владимировны и других многих… – видеть в них «непрощенные личные обиды автора»? Он, рецензент, неужели серьезно? Он, что, не посмотрел даже мою рукопись дальше, начав читать, приняв на свой счет мои упреки в адрес редактора и Первого зама, инстинктивно восстав на защиту своего редакторского мундира, оскорбившись «в лучших чувствах», ОБИДЕВШИСЬ на меня настолько, что уже и не в состоянии воспринимать дальше? И приняв текст рукописи с письмами за повтор «Пирамиды»? И уже чуть ли не с самого начала вынеся свой вердикт: отвергнуть! Ведь в телеграмме главной редакторши так и сказано было: «Ваша рукопись отвергнута…»
Так кто же «во власти обиды»? Я, автор повести, в которой честно описано все, что на самом деле было, или мои «коллеги» из издательства, принявшие упреки в жестоком обращении с рукописью заранее на свой счет? И настолько они «во власти», что всю рукопись готовы отвергнуть! Всю! Вместе с остальными четырьмя частями, вместе с вопиющими письмами… Ну не чудовищная ли ПОДМЕНА? И ведь писал рецензию профессионал. 30 лет, по его же словам, работающий в этой сфере! Вот это и есть наши специалисты. Вот она, их «личная линия». Вот так выуживают они из контекста именно то, что касается их маленького, тщательно оберегаемого личного мирка… Им, очевидно, и в голову не приходит, что бывает такое «личное» понятие, как ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ДОСТОИНСТВО, и все социальные безобразия – в частности безобразие «правоохранительной системы» (как и редакционно-издательской!) начинаются именно с посягательств на это, очевидно, мало знакомое им понятие…
Да, тут-то я и вспомнил многих, многих моих рецензентов и редакторов, и рецензента той (лукаво «осужденной» им!) моей повести «Ростовская элегия», и Первого зама… И даже первых, самых первых моих «официальных» читателей – «семинаристов» в Литинституте (они тогда даже не поняли, о чем я написал! – хотя именно благодаря тем маленьким рассказам о природе и о трепете перед прелестью жизни я и прошел большой творческий конкурс при поступлении)… Чувства мои тогда были ТЕ ЖЕ САМЫЕ! Недоумение, сомнение сначала в своих способностях, постепенно переходящее в сомнение в способностях их, читателей или слушателей. Ведь я прошел Творческий конкурс, в котором было, как мне стало известно, аж 40 человек на одно место, да и сам я многократно переделывал свои рассказы прежде, чем убедился, что они – честные, искренние и свидетельствуют о главном – понимании окружающей жизни, любви к ней, понимании, в чем ее смысл для нас! Но ведь не может же быть, чтобы они… Не могут же они быть такими бесчувственными и слепыми! Я терялся в мучительном НЕДОУМЕНИИ…
И только с годами – обдумывая, сомневаясь, анализируя, рассматривая бесконечные варианты, все четче и четче стал понимать: МОГУТ! Могут они быть бесчувственными и слепыми, очень даже могут… И ОНИ НЕ УМЕЮТ ЧИТАТЬ! Не научились? Или НЕ ХОТЯТ? Не хотят думать, размышлять о жизни, делать выводы и из своего бытия, и из жизни других. Они еще хуже, чем я о них думал. В детстве я любил и уважал всех, в юности думал, что в каждом человеке – Вселенная! Но постепенно… Они не только не умеют читать – ОНИ НЕ УМЕЮТ ЖИТЬ, стал видеть я. Не научились! И не старались учиться. Они вообще не живут. Но – абсолютно уверены в своей правоте. Которая основана на том, что им сказал кто-то, кого они, в свою очередь, считают правым во всем. То есть какой-то «авторитет», запудривший им мозги. И они, ничуть не сомневаясь, выносят свой приговор, даже не считая нужным выслушать аргументы другой стороны. И действуют по инерции, считая, что живут.
И они не умеют читать. Даже когда написано прямо и четко – все равно они не в состоянии воспринять, осмыслить, сопоставить с собой. Могли бы… Но не хотят. Потому, что их приучали всегда – сначала родители, вообще «взрослые», потом школа. Сначала правы родители. И вообще «взрослые». Потом учителя. Да и потом… Прав тот, кто сильнее физически и успешен материально.
Их учили воспринимать жизнь не так, как подсказывает им собственное чувство, совесть, разум, а – как «НАДО»! Всегда, постоянно над каждым из них был какой-нибудь «начальник», перед которым они, увы, соглашались быть «дураками» («Я начальник – ты дурак»). Вот и привыкли… Всю жизнь, постоянно, изо дня в день они наступали на горло собственной песне, не верили самим себе, делали то, что «нужно», говорили, что «нужно», а потом и думать научились не сами, а – «как нужно». Не им нужно, увы. А как «принято в обществе». Как нужно начальству, хозяину, в большинстве – ограниченному. И не только ограниченному, а – агрессивному, лукавому, желающему добра не тебе, а СЕБЕ, желающему управлять тобой, использовать тебя! И большинство окончательно разучилось видеть, слышать, понимать. И даже – читать.
Это и есть – Пирамида. То есть такое устройство общества, когда всегда прав тот, кто «наверху».
И получается так, что большинство стало утрачивать понятия о том, что такое человеческое достоинство. Отсюда и все. Чего же ждать-то от тех, кто не имеет истинно собственного мнения о происходящем, а поступает так, как принято, то есть фактически как велят «верхи». Я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак. Пирамида.
Они не ведают, что творят… Печально, но факт. У них хромает Личная Линия. Она у них отдана Пирамиде. Об этом в сущности обе мои повести.
И именно потому, что вторая часть моей первой повести была связана с «личной линией», она и пользовалась максимальным вниманием и одобрялась читателями. Потому что они если даже не поняли, то – почувствовали, что это – главная тема и причина всего.
