Юрий Сергеевич Аракчеев
Пирамида жива…
Другу:
…Могу серьезно сказать, что моя военная служба окончена, т.к. собран стройотряд из 400 человек, в число которых вошел и я. Так вот, полтора года я буду иметь дело не с оружием, а со стройматериалами. Я на самом деле радуюсь, что наконец-то вырвался из этой глухой обстановки, в которой находился полгода…
Последнее письмо девушке перед отправлением в командировку, которая началась 10.02.87 г.:
…Что творится, мне неприятно об этом писать. Другие хотят отдохнуть, «заболев», и отдохнуть не физически, а морально. А мне отдохнуть не удалось…
«Для понимания особенностей данного конкретного случая необходимо хотя бы вкратце информировать вас о существе страшной трагедии, случившейся в феврале 1987 года в спецвагоне поезда, в котором военнослужащие МВД Ленинградского военного округа конвоировали заключенных. Один из военнослужащих, первогодок Артур Соколаускас, на протяжении почти двух недель пребывания в вагоне, постоянно подвергался издевательствам, унижениям со стороны своих же сослуживцев: при попустительстве прапорщика его практически не сменяли с поста, не давали спать, поджигая пальцы и ступни ног, систематически били, развлекались, засовывая его голову в унитаз. В конце концов, когда в вагоне остались одни военнослужащие, после попытки совершить коллективное изнасилование, измученный физически и морально, в состоянии физиологического аффекта, Артур взял пистолеты из незапертой тумбочки с оружием и расстрелял всех. По материалам предварительного следствия ему было предъявлено обвинение в умышленном убийстве.
Психологическая характеристика Соколаускаса, данная экспертами института им. Сербского, – дисциплинированный, впечатлительный, ранимый, повышенно социально ответственный, как раз и объясняет этот отчаянный акт защиты своего человеческого достоинства, тем более, что судя по письмам из части, этот юноша был готов к трудностям армейской службы и верил в воинское братство, товарищескую взаимовыручку. А в жизни все было далеко не так… В результате – трагедия многих людей.
Как нам представляется, этот молодой человек не преступник, а жертва тех диких отношений, сложившихся в данном случае между военнослужащими… Придя в себя после совершенного, Артур страдал и мучился от непоправимости случившегося, особенно страдал от того, что ему не верили на следствии. …В конце концов психика обвиняемого не выдержала, и он душевно заболел. Заболеванию, скорее всего, способствовало и затянувшееся девятимесячное следствие, неоднократные следственные эксперименты, изоляция от родных и близких, те условия следственного изолятора, которые сами по себе являются тяжелейшим испытанием.
Помочь Соколаускасу необходимо во имя высшей справедливости и милосердия…
Сотни писем ленинградцев, пришедших после передачи на ленинградское телевидение, свидетельствуют о той же позиции, которой придерживаемся и мы.
Нам хочется надеяться, что Артур Соколаускас вернется к нормальной человеческой жизни, что справедливость восторжествует, но по заключению военного трибунала, в случае выздоровления, он снова должен предстать перед судом, предварительно пройти вновь следственный изолятор, а следовательно нет гарантии, что надломленная психика вынесет все повторно. Мы считаем, что этот юноша уже прошел все круги ада, все искупил своими страданиями и что его надо помиловать.
Хочется надеяться, что эта чрезвычайная трагедия окажется последней в нашей армии, послужит хорошим уроком как командирам и политработникам, так и призывникам, а мы, матери и отцы, сможем спокойно провожать сыновей для исполнения своего долга при службе в армии».
Из письма делегатам XIX партконференции от
служащих НИИ Электрографии г.Вильнюса,
сослуживцев отца А.Соколаускаса. Более ста
подписей с расшифровкой фамилии, професии
и должности каждого подписчика.
…Стучали колеса, покачивался на ходу вагон, и нужно было слезать с полки. Но он не успел. Кто-то взялся за матрас, дернул, и Артур полетел вниз, едва успев схватиться за край полки, чтобы не стукнуться головой. Сильно ударился ногами о столик и нижнюю полку.
– Спишь долго, – лениво сказал Чернявый.
Молча Артур пошел умываться.
Но не успел закрыть за собой дверь туалета…
За что? За что? За что? Фашисты, сволочи, гады. Нет, это были не люди. Вонь толчка, тупые удары, возня в тесноте зловонной камеры, удушье, цепкие пальцы сзади, тяжелое сопенье, что-то горячее, проникающее внутрь его тела… Он рванулся, сильно ударившись об что-то, саданул локтем в мягкое, отпихнул еще кого-то – они не ожидали, они привыкли уже к вялости его и сами с утра были вялы, – тумбочка! – вспыхнуло вдруг в сознании четко и ясно. Тумбочка! Там! СПАСЕНИЕ! Только бы она не закрыта на ключ, только бы… Прости, Грета, простите, папа, мама, Эдвардас-брат, простите, не было другого выхода, простите все… Открыта! Рядом спит сержант, он первый… Все, все одинаковы, здесь нет людей – дьяволы, фашисты, гады, мразь, отродье! Грохот, гарь, мощь отдачи, толчками вливающая в него силу… Вот вам, вот вам, и тебе, скотина, и тебе, что, засуетились, испугались, подонки, мразь, дерьмо собачье, и ты, и ты, и ты тоже, мерзкая рожа, и ты…
И сверкала молния, и оглушительно гремел гром, и запах гари пьянил, и едкий дым щипал глаза, и было ощущение взлета, небывалого торжества, неуязвимости, вечной жизни… Но и непоправимости, невозвратимой потери. Что-то ушло навсегда. Он умер. Нет той, прежней жизни. Началась другая. Внезапно отрезвев, он огляделся. Все вокруг усеяно трупами. Не может быть. Это сон! Нет, это не сон. Неужели… Постукивают колеса, покачивается, поскрипывает вагон. Дым и гарь. Тишина. Неужели всех наповал? Да, он умеет стрелять. Облегчение небывалое, чувство силы. Но что же делать теперь? Он не готов к такому. Идти некуда. Он загнан. Теперь все против него. ВСЕ.
Мертвая тишина. Только стучат колеса и позванивают стоящие рядом стаканы. В отчаяньи он схватил один стакан, с силой бросил на пол. Из под кого-то медленно ползла широкая лужица крови – как живая.
Небо за окном хмуро по-прежнему, и мелькают снежинки. Давно ли… Прошли века. Он – один.
По счастливой случайности никто в этот вагон не зашел. Когда поезд остановился на полустанке, Соколаускас вышел в мир. Поезд, свистнув, покатил дальше, к Ленинграду.
Через некоторое время Соколаускас тоже добрался до Ленинграда. Там его опознали в автобусе. Он не сопротивлялся.
«Уважаемые тов. Соколаускасы!
Я смотрел по телевидению 25.03.88 передачу о судьбе Вашего сына. Вы можете гордиться им. Только так надо поступать с подонками, коих развелось очень много.
Конечно, цена за это слишком велика, очень жаль, что это повлияло на его психику.
Прокурор говорил, что надо было ему обращаться за помощью к начальству. Пустое дело! Честь надо защищать самому. Дворяне в вопросах чести не обращались за защитой к кому-либо, даже к царю. Сейчас, конечно, защищать честь стало труднее, дуэли не признаются. И у него был один выход: совершить правосудие, как он это понимал самому. Вот почему его поведение у всех вызывает симпатию.
Так что Вы можете гордиться своим сыном, его поступок помог привлечь внимание общественности еще к одной ненормальности нашей жизни.
С уважением, Петухов Владимир Дмитриевич.
Мой адрес: Ленинград…»
«КОРРЕСПОНДЕНТ: Но, как стало известно, прапорщик, под началом которого выполнял задачу Соколаускас, не мог не знать об отношении к нему других военнослужащих, но действенных мер по предотвращению ненормальных взаимоотношений не принимал. Знал об этих конфликтах и комсомольский секретарь подразделения…
ГАВРИЛЮК /военный прокурор Ленинградского военного округа, полковник юстиции/: Да, это было. Но, несмотря на это, преступление А.Соколаускаса не имеет оправданий. Он знал и уставы, и порядок действий в подобных случаях… Вместо того, чтобы открыто, смело заявить о хамстве и оскорблениях во весь голос, призвать к этому комсомольскую организацию и воинский коллектив подразделения, где служил, и поставить обидчиков на место, он бесчеловечно расправился с ними, совершив самое страшное преступление – он убил своих сослуживцев…»
/Из статьи Т.Зазориной «Роковой рейс» в
Ленинградской газете «Смена» от 13.IV.88 г./
«Артурас! Артурас! Парень из Литвы!
Как же так случилось? Они теперь мертвы.
Время не воротишь, не сдвинешь стрелки вспять.
Но как ты смог, Артурас, судьбу свою принять?
В мгновение вместились твои все двадцать лет
И тот вагон проклятый, и этот пистолет…
А жаль, что на прицеле не каждый кат и жлоб,
Всадить бы в самом деле, им пулю в медный лоб.
Небось бы присмирели, поджали бы хвосты!
Спасибо тебе, парень, Артурас из Литвы!
За попранные души, за попранную честь,
И хорошо, что пули в стволах каленых есть.
И те, кто нас сильнее, кто волен унижать,
Запомните: придется посеянное сжать.
Артурас! Артурас! Артурас из Литвы!
Ты помнишь шорох капель, весенний шум листвы?
Пусть память о минувшем, привет родимых мест
Умножат твои силы, снести помогут крест!»
Игорь Алексеевич Шептер, февраль 1987 г.
Написал, когда узнал о задержании Артураса
и увидел его по телевидению.
Статья из газеты «Московские новости» от 22 июля 1990 г. Автор – Геннадий Жаворонков. «СПАСИ И СОХРАНИ!» – шепчут солдатские матери, провожая своих детей в армию.
«…Комитет солдатских матерей не спешил самораспускаться. В ходе своей борьбы он узнал об одной цифре, поражающей воображение. В армии только за годы перестройки от уголовных деяний и неуставных отношений погибли 15 тысяч солдат – больше, чем за десть лет войны в Афганистане. Не выдерживая издевательств со стороны старослужащих, а порой и офицеров, восемнадцатилетние ребята кончали жизнь самоубийством. Новобранцев калечили за нежелание унижаться. Все громкие заверения генералитета покончить мигом с дедовщиной так и остались лишь громкими заверениями. Бои местного и неместного значения продолжались. Только за истекший год, по данным комитета, в армии погибли 3 900 призывников. Вот против чего вступили теперь в бой солдатские матери. Я читаю письма, присланные в комитет от солдат, солдатских матерей, и передо мной предстает то, что ни оправдать, ни объяснить невозможно.
ДОРОГИЕ СОЛДАТСКИЕ МАТЕРИ! Посылая своего сына в армию (хотя ему и предлагали двухгодичную отсрочку), я давала ему наказ служить честно. И он выполнил свой долг.
Уже был приказ о демобилизации, оставалось служить какие-то денечки, и он совершил преступление – выстрелил в пьяного прапорщика, который оскорблял и унижал его… Мой сын осужден на шесть лет, хотя на суде было сказано, что прапорщик сам спровоцировал подобные действия…
Мне очень хочется понять, почему, отправляя в армию своих образцовых сыновей, мы получаем инвалидов, уродов, нервнобольных и, наконец, преступников?
Галина Ананьева. Новгород. 15.05.90 г.
В КОМИТЕТ СОЛДАТСКИХ МАТЕРЕЙ. У меня есть единственный сын, ему исполнилось 18 лет, и его стали призывать в армию, но дали отсрочку, так как он учится в техникуме. Очень беспокоюсь за его судьбу. У нас в Минусинске забрали сына одной матери 22 апреля, а затем через пересылочный пункт города Красноярска отправили в стройбат города Томска, и ее сын Калитниченко уже первого мая повесился. Но его спасли и положили в городскую больницу в психотерапию. Все это произошло за восемь дней. Представляете, какой страх вызвало это у всех матерей, которых ждет подобная участь…
Светлана Ничепорюг. Минусинск. Июнь 90 г.
Невыносимо читать эти письма, но еще невыносимее знать, что это все еще продолжается. Конечно же, это началось не сегодня и даже не вчера. А тогда, когда казарменный социализм развратил общество, убил его нравственные начала. Когда слежка, доносительство, оговор стали символами преданности системе. И в мое время службы в начале 60-х годов была стариковщина, но не столь массовая и не столь озверелая…
Конечно, нельзя лечить одну армию, не оздоровляя всего общества. Но для этого необходимо распахнуть в нее двери, тщательно задраенные под предлогом секретности, чтобы в ней, как и во всем обществе, воцарилась гласность – единственный гарант от беззакония.
В ГЛАВНУЮ ВОЕННУЮ ПРОКУРАТУРУ. Мы, родители военнослужащих, призванных в декабре 1989 года и проходящих службу в 557-м военно-строительном отряде (город Ленинград), вынуждены обратиться к вам в связи с возмутительным положением в этой части…
Группа солдат и сержантов устроила дикий ГУЛАГовский террор против новобранцев… Заставляют чистить себе сапоги, подшивать воротники и гладить форму, а за отказ бьют. Бьют молотком по позвоночнику, голове, рукам, суставам рук и ног, сапогами по голове и по почкам. От удара молотком по кокарде каждый потерпевший падает как подкошенный без сознания…
Не меньшее безобразие творится в столовой, где вышеуказанная группа солдат и сержантов съедает большую часть пищи, остальным военнослужащим ничего не остается.
Группа родителей солдат 2-й роты. 8.03.90 г.(Подписи).
ДОРОГАЯ СЕСТРА. Мы были в карауле. И вдруг в караульное помещение поступает сообщение: застрелился часовой.
Первым его нашел мой друг Генка. Возле трупа лежал блокнот. До смерти испугавшись, что его и всех нас, стоявших в карауле, замордуют, потому что кого-то надо замордовать, он схватил блокнот и вырвал оттуда исписанные листки. Потом я убедил Генку вернуть их адресату. Ведь письмо начиналось: «Прощайте мама и папа…»
Застрелившийся Воскресенский хотел стать военным инженером, много читал, занимался математикой. А пришел в армию – и идеал рухнул…
…Меня и Генку и еще двоих увозят в прокуратуру, и там начинается: «Ты врешь». Мат, крик. Достают наручники, играют ими. Один вопрос повторяют пятнадцать раз подряд без пауз, чтобы задавить. Кривляются, запугивают…
Меня отпустили в два часа ночи, Генку посадили на губу якобы за нарушение устава… На самом деле это сделано для того, чтобы Генка «раскололся». Конечно, проще всего дать ход делу с резолюцией: «Дедовщина, доведение до самоубийства». И куда неприятней признать: «Несостоятельность офицеров как командиров и политработников»… Я объявил голодовку…
Надеюсь на твою помощь.
Ефрейтор Джой Курпен. Март 1989 г.
УВАЖАЕМАЯ ЭВЕЛИНА ГРИГОРЬЕВНА И СЕСТРЫ ДЖОЯ! Примите мое соболезнование по поводу безвременной кончины вашего сына Джоя. В пятницу 15 июля на утренней физзарядке с Джоем стало плохо, упал и в результате наступила смерть. По заключению врачей – ишемическая болезнь сердца… Не дождались вы четырех месяцев возвращения домой Джоя…
P.S. Подробности вам расскажут сопровождающие
гроб. С уважением Николай Григорьевич. 17.07.89 г.
Даже если смерть Джоя – случай исключительный, надо было бить тревогу. Поэтому Комитет солдатских матерей начал обследовать наполненные до предела госпитали, где месяцами лежат полуинвалиды, числящиеся «защитниками родины».
Кричат генералы с высоких трибун: «Спасите армию от клеветы в печати!» Что клевета? Самоубийства, дезертирство, антисанитария, неуставной террор? Или вши в войсках, побывавших в Средней Азии, которых обнаружили не армейские врачи, а солдатские матери?
На XXVIII съезде КПСС прозвучала критика генералитета из уст полковника А.Цалко. Генералитет он упрекал за личные самолеты, за шикарные дачи, за роскошь в быту, в то время когда семьи младшего офицерского состава годами не имеют квартир и минимальных жилищных удобств.
И что же в ответ? Упреки в каком-то личном перерожденчестве? Можно ли при подобном диалоге установить истину?
…Если дух расправы царит в самой армии, то где гарантия от того, что такая армия не будет готова для расправы с собственным народом?
Очень хорошо помню телеграмму первому Съезду Советов и Сахарову: «Просим сообщить, сколько детей членов ЦК КПСС и бывшего Президиума Верховного Совета СССР проходило службу в Афганистане. Счетной комиссии во главе с академиком Сахаровым заранее верим. Воины-«афганцы» из Белоруссии». Никто не ответил «афганцам». Даже в нашу эпоху гласности еще не принято говорить всю правду об армии. За точными сведениями о ней легче обращаться в ЦРУ.
Геннадий Жаворонков.»
Экспертизой института им. Сербского было признано, что А.Соколаускас психически здоров, преступление совершил в состоянии аффекта.
Однако один из чинов военной прокуратуры заявил близким А.Соколаускаса: «Мы никогда не согласимся с экспертизой, данной в институте им. Сербского, потому что иначе придется еще сажать людей».
Врач, обследовавший Артураса в упомянутом институте сказал так: «Он психически здоров, был в тяжелом состоянии, но у нас отдохнул. Однако поступает в распоряжение военной прокуратуры, они собираются делать следственные эксперименты, что может непредсказуемо подействовать на его психику».
Из писем А.Соколаускаса, посланных в первые месяцы после задержания:
Родным, от 15.03.87. «Я здоров и хорошо себя чувствую… Очень хорошо со мной обращалась администрация тюрьмы, все меня понимают и соболезнуют… Выбранный вами адвокат мне понравился…»
Девушке, от 10.04.87. «…Грета, поверь, я остался таким же, каким ты меня видела наяву. Только теперь я человек, прошедший огонь и воду, увидевший боль и унижения, и знающий цену радости, дружбы и любви. Да, я знаю, что ты любила и еще любишь. Но как бы ни было горько и тяжело себе признаться, я потеряю тебя надолго, а может и навсегда. Ведь сама знаешь – время безжалостно. В лучшем случае увижу родину через несколько лет, если вообще увижу… Я тебя любил, люблю и буду любить, пока бьется мое сердце. Но я тебе и полслова не скажу, если ты не дождешься меня… Прости и пойми меня. Чем дальше, тем мне тяжелее думать о потерях, которые будут, а может я и не дождусь. Хочу это письмо закончить не мрачными мыслями и поздравить тебя, хоть и с опозданием, с днем рождения.
Твой Артур».
«…Артурас Соколаускас находится в настоящее время на принудительном лечении в психиатрической больнице строгого режима системы МВД города Черняховска Калининградской области, куда он был направлен по решению Ленинградского военного суда, состоявшегося 4-6 апреля с.г. Диагноз больного: парциальный психогенный ступор по истерическому механизму. Физически он истощен, слаб. Девять месяцев, как потерял дар речи».
/Из письма делегатам XIX партконференции
от служащих НИИ Электрографии г. Вильнюса/.
«Здравствуйте, Юрий Сергеевич!
Обещала вам выслать материалы, имеющиеся у меня, о деле Артура Соколаускаса. Высылаю с некоторым опозданием. Артур сейчас в психбольнице города Черняховска. Все еще не говорит, общее состояние ухудшилось… Ленинградцы пишут и пишут письма редактору ленинградской телепередачи… Письма удивительные! Пока еще есть и у нас живые души! Вся надежда на них»…
Янкаускене Э.В., г. Вильнюс 24.06.88 /Письмо № 384/.
Вот такая история. И это не в местах заключения, а в нашей армии. Что добавить к этому? Разве то, что все мои симпатии на стороне Артура. И стрелял он не в людей, стрелял он в нечисть человеческую. Я совершенно уверен, что таких людей, как он, нужно награждать специальным орденом: «За отвагу и честь».
Правдоискатель Мостовой
Испокон веков славилась правдоискателями земля русская. Угнетение и неправда бывали и бывают, конечно, в разных странах, однако нашей стране, похоже, «везет» особенно. «Весь мир насилья мы разрушим», – пели граждане. А что же теперь?
И вот уже наша страна, богатейшая по природным ресурсам, униженно принимает продовольственную помощь от побежденной в последней войне Германии, хотя разруха и бедность в великой России происходит вовсе не из-за посягательств внешних врагов на ее территорию. Президент великой державы едет по миру, чтобы просить кредиты – с миру по нитке… Верховный Совет СССР принимает закон о выезде из страны вовсе не из соображений свободомыслия, а под давлением богатых и свободных стран мира – иначе дышащая на ладан тоталитарная наша власть не получит финансовой помощи. Что же произошло? Ведь вперед шла страна, и стала одной из двух самых мощных стран мира. Победили в величайшей войне. Освободили мир от фашизма. Первыми вышли в космос. Что же случилось потом?
И, похоже, теперь мы терпим власть, которая думает только о сохранении себя на вершине пирамиды из наших полуживых, голодных тел и душ.
Впрочем, терпят не все. Вот и еще один пример…
СОВРЕМЕННЫЙ МАНКУРТ. /рассказ Василия Андреевича Мостового/.
«Что же произошло с Василием Андреевичем Мостовым? Да ничего особенного, если не считать реабилитации. Похожую участь и прежде, и в последние годы разделили с ним очень многие. Так что судьба типичная, только вот спастись удалось не многим.
Квалифицированный рабочий-электрик, рационализатор /более 300 предложений внедрены/, ударник коммунистического труда. Работал на заводе «Красная звезда» в г. Кировограде. И все бы хорошо, да надо же такому случиться – выбрали его в комитет народного контроля завода. Столкнулся с хищениями, приписками, бесхозяйственностью и не стал молчать, а назвал вещи своими именами: «экономическая диверсия, подрыв государства со стороны администрации». Власти отмахнулись от него, как от назойливой мухи. Он так был ошеломлен круговой порукой, бездной коррупции, что неожиданно для себя заговорил стихами:
Я отвык от того, что лелеял в мечтах,
Что когда-то мне грудь согревало.
Разуверился я в голословных речах,
Ибо в жизнь-то внедряется мало…
Не найти мне тропы заповедной туда,
Хоть трудились с мечтой мы завзято.
В коммунизм долгожданный – святыню труда –
Я не верю, как верил когда-то.
Всюду взятки, порука и дерзкий обман
Зажиревших «товарищей» подлых,
И от злобы бессильной кровавый туман
Всплыл в глазах моих непокорных…
Не судите строго поэтическое мастерство Василия Андреевича: свой бесхитростный опус он понес не в литературный журнал, а Брежневу, на день рождения, и отдал заведующему Приемной ЦК КПСС, Николаеву… Нечто подобное он послал также Первому секретарю Кировоградского обкома партии, тов. Кобыльчаку.
Отчаянный крик рабочего-контролера на этот раз был услышан – в ноябре 1980 г. его посадили в тюрьму, в одиночную подвальную камеру, где держали пять месяцев без следствия. Когда же ему предъявили обвинение в клевете на государственный строй, он объявил голодовку почти одновременно с нашумевшими ирландскими террористами, даже несколько раньше, но газеты о нем не писали, так бы и умер – никто не узнал. Однако ему умереть не дали – мучили: вводили насильно через рот соленую жижу и затем не давали воды. Он сопротивлялся – выбили зубы. Он изнемогал не столько от голода, сколько от жажды – снова вливали соленый раствор. И лишь где-то на краю гибели отправили его в больницу, не в обычную, разумеется, а в психиатрическую – кто поверит чокнутому, что бы он ни рассказывал…»
Прерываю рассказ Василия Андреевича «Современный манкурт» и привожу кусок из другого его сочинения, озаглавленного так: «МАТЕРИАЛЫ ДЛЯ ПОЛИТБЮРО ЦК КПСС от рабочего Мостового В.А. НЕГАТИВНЫЕ ЯВЛЕНИЯ, ТОРМОЗЯЩИЕ ПЕРЕСТРОЙКУ» Часть II: Враги перестройки, их лицо и маски».
«Разговор с Анной Павловной Кравцовой /зав. отд. Одесской психбольницы/.
– Вот Вы, Анна Павловна, сказали, что у вас в Одессе дела творятся хуже, чем у нас в Кировограде. А где же вы, коммунисты-ленинцы? Куда вы смотрите? А ведь мы, не давая себе отчета, удивляемся: вот, дескать красивую, добротную, высокого качества выпускают продукцию там, за границей, не вникнув в то, что мы сами и никто другой и не для кого-то, а именно для себя изготовляем то, что нам самим не нравится. Почему же так получается? Кто виноват? Да ведь мы сами в том виноваты: я, ты, он и никто другой.
И не надо удивляться, что вещь, привезенная из загранки, так хороша. Ведь ее делали люди такие же, как мы, только им мешают делать плохо… Они боятся потерять свое место, их бьет конкуренция, за забором на его место ждут в головокружительной очереди тысячи безработных.
Я не хочу сказать, что и у нас на рабочее место должна быть конкуренция, нет! У НАС ДОЛЖНА БЫТЬ СВОЯ РАБОЧАЯ ГОРДОСТЬ – ЭТО СДЕЛАЛ Я! И перестаньте удивляться. Вспомните историю с Блохой, и вам сразу станет ясно, что мы можем, мы обязаны делать лучше. Но… Вы никогда не были за границей?
– Нет, – отвечала Анна Павловна.
– А жаль. Я тоже не был. Но вот хочу рассказать, как однажды я был приглашен к своим знакомым сразу после их возвращения из-за границы. А вы никогда не были в гостях у побывавших за границей? – обратился я опять к Анне Павловне.
Она немного помолчала. По тени на лице во время ее молчания, я понял, что натолкнулся на какое-то воспоминание, заставившее ее глубины души коснуться… но, справившись с мимолетным чувством, она ответила:
– Нет, не была.
Хотя по ее лицу я видел, что она врет. И зачем меня природа одарила такой наблюдательностью? Сам не знаю. Полемика между тем продолжалась…
– Так вот, – сказал я, – сама соль в том, что когда начались обозрения всего привезенного… и эти восхваления, похвальные удивления: «Вот это вещь!»… то мне, поверьте, стало обидно, что эти люди так восхищаются заграничной вещью. Я принял эти восхваления как личное унижение себя, унижение нашего советского рабочего… И тут жена нашего героя, побывавшего за границей, принесла мужские сандалии. Скажу вам откровенно, что я был поражен изяществом, цветом и ароматом натуральной кожи, чуть не начал охать и ахать, подражая ихним излияниям душ. Но когда повернул сандаль, то четко увидел надпись: фабрика «Скороход», Ленинград. Как я обрадовался, я беспредельно был горд за изготовителя /вроде бы сам это сделал/. Поистине мастера своего дела!
Да, видите, могут делать и у нас! И чтобы мы не удивлялись хорошему, надо нам привыкнуть ВОЗМУЩАТЬСЯ. Возмущаться, когда плохо работает рядом товарищ! Возмущаться, когда плохо делаешь ты сам, он… Вот поэтому, Анна Павловна, я и буду возмущаться за это все! А вы же при том хотите приклеить мне ярлык невменяемости. Так возмущайтесь же над собой! Ведь я вскрывал неэффективность труда, приписки, авантюризм в руководстве, бюрократизм и другие изъяны…
– А разве это Вас касается? – спросила тут Анна Павловна.
– А как же, – ответил я.
– Молодой человек, перед Вами стена!
– Анна Павловна, а знаете, что на это ответил Владимир Ильич Ленин?
– Что? – задала она тут же мне вопрос.
– Стена… да гнилая, ткни и развалится, ответил Ленин. – Так сказал и я Анне Павловне.
– Так что же, Вы думаете, что наше государство гнилое? – хитро улыбаясь, спросила Анна Павловна.
– Нет! Анна Павловна, не гнилое. – тотчас ответил я. – Но я не хотел бы, чтобы на здоровом теле нашего общества образовалась плесень. А Вы как врач знаете, что любую болезнь лучше лечить в начальной форме, а не тогда, когда ее запустишь.
– Но Вы, Мостовой, еще и стишками увлекаетесь? – лукаво улыбаясь, проговорила еще Анна Павловна.
– Да, иногда имею такой «грешок», – ответил я. – Немножко подражаю Остапу Вишне. Конечно, не так талантливо, как это делал он, раскрывая в нашем обществе бюрократизм и изъяны другие, но я, хоть и со своею неграмотностью, все же подчеркиваю суть сказанного – искоренение приписок, выпуска некачественной продукции. А вот в Одессе, в 76-й камере, перед тем, как попасть к Вам, восьмого января 1981 года я написал стихотворение о приписках. Послушайте. Вот до чего могут довести в конечном итоге приписки.
И я прочитал наизусть свое стихотворение… Кода я закончил читать, Анна Павловна помолчала, потом вздохнула несколько раз и повторила: «Да, да… да». Я молчал, ожидая, что она скажет. Но она молча усердно рылась в бумагах на своем столе. Не выдержав ее молчания, я спросил:
– Так что, Анна Павловна, разве Вы не видите наяву эти приписки у Вас, в магазине, на прилавке? Это не бредовая фантазия, а реальность жизни. И вскрытие этих изъянов и привело меня к Вам, в Ваше отделение.
Она еще немного помолчала, а потом, улыбнувшись, проговорила:
– Ну, что ж, Мостовой, идите отдыхать. Я Вас понимаю, надеюсь, что Вы докажете свою правоту в суде».
Опять прерываю цитирование объемистых «Материалов» /свыше ста двадцати страниц на машинке в полтора интервала/ с тем, чтобы слегка их прокомментировать. В подлинности описания я ничуть не сомневаюсь – Василий Андреевич Мостовой не раз был у меня, и я лично убежден как в его порядочности, честности, так и в том, что он не только абсолютно вменяем, но и действительно обладает той наблюдательностью, о которой пишет. То есть я не сомневаюсь, что именно так все и происходило в отделении психиатрической больницы. Вопрос: кто из участников «полемики» нормален, то есть здоров психически, а кто находится, скажем так: в состоянии профессиональной невменяемости? Верно… Смотря что считать нормой. И еще важно знать, каков результат этой интеллигентной беседы. А результат таков /продолжаем читать «Материалы»/:
«Таким образом, если бы Юдина соблюдала советские законы и выполнила Клятву Советского врача, то мое дело рассматривал бы суд в моем присутствии… Но, увы! Ошельмовав меня, она проявила прежде всего ПОЛИТИЧЕСКУЮ НЕЗРЕЛОСТЬ, нарушив нормы коммунистической нравственности, что является недозволенным средством буржуазных идеологов по дискредитации неугодных.
И по этому сфабрикованному основанию, а следовательно основанию НЕЗАКОННОМУ, прокуроры Кировограда, покрывая нарушителей социалистической законности от администрации завода, сумели методом ярой фальсификации заточить и продержать меня, народного контролера, в психбольнице Кировограда 8 месяцев!»
Вот так, дорогие соотечественники. Как же хотелось бы в свете последних событий в нашей стране посчитать Анну Павловну нарушительницей «социалистической законности», а Василия Андреевича стойким борцом, несомненно здоровым психически, правым во всем… Увы. Анна Павловна от идеала, конечно, весьма далека – за что же порядочного человека и в психбольницу-то, а? Ну, а что касается Василия Андреевича… Ах, сколькие же из нас, как и он, верили… Верили и тогда в «солнце социализма», когда трупы расстрелянных сограждан скидывали тысячами во рвы. Верили и потом, когда стало это известно всем. Верят некоторые и сейчас, вновь и вновь повторяя, словно в трансе, несмотря на явную уже очевидность: «верны социалистическому выбору»… Кого же в психлечебницу надо? Поневоле запутаешься.
Кстати, о какой «Клятве советского врача» речь, Василий Андреевич? Разве не знаете Вы, что первый пункт всякой клятвы у нас – верность Коммунистической партии, а следовательно, ее курсу на сегодняшний день, а следовательно ее начальникам и вождям… О какой такой «политической незрелости» вы говорите? Анна Павловна как раз проявила ЗРЕЛОСТЬ…
«После восьмимесячного морального истязания 21 декабря 1981 года решением Кировоградского нарсуда г. Кировограда, – продолжает в «Материалах» Василий Андреевич, – меня выписали. До мая 1982 года меня никто не беспокоил…»
