Юрий Сергеевич Аракчеев
Пирамида жива…
Решение
– Что с тобой? – был первый вопрос сестры, когда она увидела меня.
– Что случилось? – встревоженно спросил ее муж.
– Ничего особенного, – сказал я.
– Посмотри на себя в зеркало. Я тебя никогда таким не видел. Ты совсем желтый, у тебя лицо трупа. Что произошло?
Я рассказал. В подробностях. Они поняли.
Но главное было уже позади. Я миновал пик. Произошло понимание. «Страдания даются нам для того, чтобы мы что-то поняли». Еще одно крушение иллюзий и осознанье реальности. Да, критическую точку я миновал. Я понял, наконец, с кем имею дело, осознал, что пока я один по-прежнему. По-прежнему! Рассчитывать на их понимание бесполезно. Они не ведают, что творят. Они судят других, но не судят себя. Все – ровно НАОБОРОТ. Они считают, что я увлечен «личной линией», но на самом деле все ровно НАОБОРОТ. Не я, а они увлечены своей «личной линией». Я написал о своих мытарствах с «Высшей мерой», чтобы показать – каждый у нас в роли Клименкина может быть – я, пишущий о нем, тоже. Ведь я мог подружиться и с Первым замом, и со всеми остальными редакторами, если бы «пошел им навстречу». Но это было бы в ущерб ДЕЛУ. Не мне лично, а ДЕЛУ. Они этого не понимали, не хотели понять. Им в голову не приходило, что могу быть прав я, а не они. Они меня не хотели слушать, не принимали всерьез мои объяснения. От них зависело, печатать повесть мою или не печатать – они были ВЛАСТЬ. А власть в нашей стране «ошибаться не может». Так уж у нас повелось.
Поняв это, то есть поняв почему они так упорны в своем неуважении к моей повести, я понял, что попробую ФОРМАЛЬНО все же сделать то, чего от меня хотят. В принципе можно, наверное, сократить повесть так, чтобы не убить ее. Но зато это будет наверняка. В случае отказа моего неизвестно еще, чем кончится. А тут известно. Рано или поздно я ДОБЬЮ их все равно. Важно не отказаться, важно ПОБЕДИТЬ. Заставить себя уважать хоть немного я, вроде бы, уже заставил. Первый зам, похоже, не привык к возражениям. Он абсолютно уверен в своей правоте, спорить с ним бесполезно. Но если я все же сумею СДЕЛАТЬ – то есть выполнить его требование ФОРМАЛЬНО, – то это будет некоторый крюк, да, обход, но – не отступление! Отказавшись и тем самым проиграв, я, конечно, сохраню себя. «Пробив» же повесть на страницы журнала, я еще и прокричу ДРУГИМ. В том случае, конечно, если удастся сделать так, чтобы ее не убить. И я СОХРАНЮ СЕБЯ в этом случае тем более. Надо не отказываться – надо ПОБЕЖДАТЬ!
Да, именно тогда, пожалуй, окончательно сформировалось у меня решение ПРОДОЛЖАТЬ повесть – писать эту самую книгу, «Пирамиду-2». То есть ОБЪЯВИТЬ ИМ ВСЕМ ВОЙНУ. То есть не им, конечно, а лжи, которая в них сидит. Той самой «кюстиновской» пирамиде. Нужно ни при каких обстоятельствах не сдаваться и не уходить от борьбы.
Нужна правда. Самое главное – нужна правда! Только так можно нам всем жить. Самый большой преступник тот, кто скрывает правду. Во что бы то ни стало, я должен сказать это всем… Вовсеуслышание объявить войну ПИРАМИДЕ.
И я начал внимательно читать верстку.
«…Пишу Вам это второе письмо через пять дней после первого с целью извиниться за предыдущее. То письмо я написал под впечатлением первой части «Пирамиды», а когда прочел в 9-м номере продолжение, то меня просто потрясло все вместе взятое. И вот хотя я сам, на своей шкуре изо дня в день все это переношу, но уж честно сказать и как-то не то, что свыкся, а притерся (с 1966 г.). Но прокрутив барьер между собой и Вами, сравнив Вашу жизнь и свою, то не знаю, а вернее Ваша чаша в той борьбе наверняка перевесит мою. Я преклоняюсь перед Вашим мужеством и стойкостью в неравной борьбе за правду и справедливость. Ведь Вы тоже, как и большинство, могли выкрикивать на съездах пару лозунгов, потопить пару знакомых или незнакомых и блаженствовать на Парнасе. Да и собственно за кого бороться, когда многие сами за себя не хотят этого делать, а благодетеля своего при возможности утопят скорее, чем врага. И не мудрено, что подлецам легче жить – это особенно бросается в глаза здесь, в заключении, когда годами находишься среди себе подобных. Я никогда не писал и не жаловался на свою судьбу, хотя с 16 лет попав в лапы этого монстра испытал все унижения и обиды, какие только можно представить и до каких не додуматься. Но дело конечно не во мне самом, мой поезд ушел, и не то, что я махнул на себя самого рукой, но просто уже поздно что либо изменить, да и нужно ли. Но, однако, очень было приятно осознать, что дотянул хоть до такого дня, почти праздника Света – кто есть кто. Нет, это не злорадство и не подход озлобленного з/к, но все выстраданное десятилетиями. Ведь не берется во внимание такой факт, что преступником не рождаются. На западе, нам все объяснили четко, – система толкает человека, а что у нас? У меня вот в роду никто 15 суток не сидел, а я из тюрьмы не вылезаю, но вот скажу с уверенностью одно, что коснись такой подход в то время как сейчас к молодежи, я бы прожил совсем другую жизнь, а не чах в этих болотах дармовой раб-силой… Не умею я конечно так все рассказать, а в душе огонь сильнее мартеновского, да и не учили нас писать, как и вилку с ножом за столом держать. Все это пишу экспромтом, на одном дыхании, а то потом и этого не получится. Но главное конечно это от меня лично и от моих близких большое Вам спасибо и дай Вам бог здоровья и сил в Вашем праведном труде… Всего хорошего. С уважением».
(Из письма Ширяева Н.И., заключенного. Архангельская область. Письмо № 29).
Последние метры
Ну, в общем, я набрал шесть полос. Повесть пострадала, наверное, но не сильно.
В пятницу, однако, замом главного мне было предложено больше. Он тоже читал внимательно и сокращал и набрал-таки десять. Кое в чем наши сокращения совпали, кое в чем нет. Как я и предполагал, новый редактор почти не защищала рукопись. То есть она пыталась, но напор был очень сильный, а логика просто железная. Он умный человек, и даже мне спорить с ним было трудно.
– Вообще-то я не согласен с вами, – сказал я. – Особенно не согласен по поводу «личной линии». Не согласен был еще и на том обсуждении. Но логика в том, что вы говорите, есть. В какой-то степени я уступаю силе, но уступаю в общем-то сознательно.
– Ну, что вы, – удовлетворенно возразил он. – Я уверен, что вы потом не только со мной согласитесь, но и благодарить будете. Я уверяю вас, что Твардовский сказал бы вам то же самое. Вы зря говорите, что мне не нравится ваша повесть, она мне очень нравится. Вы даже сами, наверное, не представляете, какая это бомба. Местами рассуждения ваши просто блестящи. Не надо говорить, что вы уступаете, вы сильный человек, и в сущности не уступили ничего.
Странный был разговор, странная ситуация. Ведь они приняли повесть, формально мы были по одну сторону баррикады. Впрочем, теперь я перестал удивляться. Все было в порядке вещей. Мы – по разные стороны на самом деле, хотя они, возможно, этого не понимают. Они считают меня упрямым, несговорчивым, гоношистым, обидчивым. Они уверены, что я не за повесть борюсь, а все это мой элементарный гонор. Они на самом деле не ведали, что творили.
Стальной каркас «кюстиновской» Пирамиды высился над нами, как ни в чем не бывало. Перестройка – это легкий словесный дым, от которого конструкция даже не пошатнулась.
Верстка была подписана и сдана. Потом мне показали даже и «сверку» – то есть окончательную верстку, после наших усекновений. Пожалуй, повесть осталась живой. Раненной, остриженной, но живой. Странным было именно это, а не все остальное. Мне – удалось.
И вот интересно: потом уже, когда номер журнала со второй половиной вышел, выяснилось, что кроме моей повести и той статьи, из-за которой возникла нелепая битва, в номере есть и другие повести. Одна из них, например, оказалась настолько затянутой, нудной, изобилующей повторами, сырой, что для нее сокращения были бы просто спасением. Об этом писали потом даже в газетных рецензиях. Однако ее жесткая рука Первого зама даже и не коснулась. И еще момент пикантнейший: повесть эта была сплошная «личная линия» – написана от первого лица, повествует о чисто личных страданиях человека, «молодого писателя», которого почему-то не печатают (в журнале «Новый мир», между прочим), а пишет он исключительно о своих личных переживаниях… Правда, написана была повесть одним из членов редколлегии журнала…
Когда мой редактор вернулась из отпуска, Первый зам сделал ей выволочку за то, что она была, якобы, слишком мягкосердечна в работе над второй половиной моей «Пирамиды».
«…Отмена старой репрессивной системы в 1956 году, по-видимому, подвинула народ, как впрочем и теперь, после объявления перестройки, в центр – за правдой, за надеждой, что происходило в достаточно массовых размерах (мы не имеем доступа к данным статистики, но «мешочники» сидели на своих мешках около приемной Калинина на Моховой почти до самого конца шестидесятых), поскольку все время менявшиеся экономические курсы так или иначе были связаны с ущемлением элементарных прав даже с точки зрения непосредственно производящей личности. Экономические меры в силу своей непродуманности на местах быстро выдыхались, от политической же идеи отказаться было нельзя. Неоспоримые преимущества социализма неуклонно ставились под сомнение. Надо было прекратить эту практику путешествий к доброму столичному барину, который, конечно, рассудит, и тем самым заставить народ принять систему как она есть, отбить привычку сомневаться, а непонимающих или слишком, наоборот, умных поставить в такие условия, что они потеряют и право голоса, само желание говорить.
Кто является автором этого злодейства, кто подал саму идею, кто составлял текст, один ли это человек был, или несколько, к какому ведомству он принадлежал, мне неведомо. Действовала ли эта некая, идущая от средневековья таинственная масонская организация, было ли это происками семитов, копией с американской заграницы, прибегавшей к аналогичной системе раньше нас, или это наше родное российское творчество, так или иначе, новая схема была неповторима, народу не знакома, а потому безопасна для имевших власть.
В 1961 году была выпущена инструкция, полностью перечеркивающая всякий закон и позволявшая расправляться с любым несогласным. Называется она: Инструкция от 10 октября 1961 года. Выпущена не одним, а сразу тремя ведомствами, связанными отныне воедино в осуществлении беззакония. Два ведомства призваны были осуществлять физическое задержание жертв и их обработку, а третье не только самоустранялось от контроля, но и санкционировало в необходимых случаях это задержание. Прежнее ведомство органов госбезопасности свалило с себя грязную работу и прибегало к услугам Инструкции лишь в самых «сознательных» случаях.
Эти ведомства – Минздрав, МВД и Прокуратура СССР. В Прокуратуре тогда главенствовал Руденко, обвинитель (!) Нюрнбергского процесса. В правом углу Инструкции стоит гриф: «Совершенно секретно». А вот ее текст:
«Задерживать и помещать в психиатрические больницы граждан, проявляющих ИПОХОНДРИЧЕСКОЕ настроение к советским организациям, учреждениям, отдельным должностным лицам и строю в целом.
Отличать от этих лиц граждан, находящихся в состоянии временного алкогольного опьянения».
И т.д. еще странички на две.
И началось… Люди, ехавшие в Москву с безграничной верой в Советскую власть, на себе постигали ее сущность. Уколы, подавлявшие волю, память, разум, понижавшие мышечный тонус сильнее побоев, сомнений в отсутствии преимуществ социализма перед другими системами уже не оставляли.
Карались помещением в психиатрическую больницу и последующей постановкой на пожизненный учет:
Жалобы на работников правоохранительных органов, особенно на вымогание взяток прокурорами, нарушение ими своих прямых обязанностей в силу националистических соображений (это на местах),
Жалобы на советское здравоохранение, на работников партии и исполкомов,
Любые обобщения, связанные все с теми же сомнениями в неправильной политической линии, критикой партийного и советского руководства,
Все жалобы на нарушение законности с последующим отчаянным обобщением типа: где же она, Советская власть?
Жалобы иностранным корреспондентам…»
(Продолжение анонимного письма женщины).
Звонок из газеты
Хотя до выхода первой половины осталось немного, эйфории теперь тем более не было. Ясно, что это опять «прорыв из окружения», не больше.
Но тут мне позвонили из газеты «Московские новости», которая стала в те дни наипопулярнейшей. Ее доставали с боем, к тому же выходила она на нескольких языках, в разных странах. Предложение было такое: я даю рукопись, ее читает один из виднейших журналистов, пишущих на юридические темы, потом мы с ним беседуем, и газета публикует материал в рубрике «Диалог по прочтении рукописи».
Ну, что же, отлично. Какие могут быть возражения?
Я был приглашен на встречу с главным редактором газеты, и он принял меня «по первому разряду» – встречая, вышел из-за стола. Ах, как все же приятно, когда тебя уважают! Не даром в ходу у нас «субординация» – приятно было особенно потому, что человек этот – главный редактор – уже овеян славой одного из самых передовых и влиятельных людей перестройки. А вот ведь, удостоил. С какой радостью, с каким чувством верности нашему общему делу, готовности на труд и на подвиг сидел я в этом уютном кресле! И еще, помню, было чувство облегчения: ну вот теперь-то, пожалуй, точно среди своих… Ведь газета на самом деле хорошая. Моя.
Визит был короткий, но чрезвычайно приятный. Правда, главный рукопись не читал, но уже сам факт, что она выходит в таком журнале… К тому же ему хорошо «отрекомендовали» ее.
Договорились, что сделать все надо очень быстро – материал должен обязательно выйти до выхода журнала, иначе смысл рубрики пропадет. И будет повести еще до выхода великолепнейшая реклама.
В этот же день я принес обе верстки, молниеносно с них сняли копии на ксероксе и передали намеченному журналисту.
А дальше начались странности.
Странности
Времени было в обрез, и прочитать повесть нужно было за два-три дня. Журналист знал об этом. В принципе он мог ведь и отказаться, и тогда моим оппонентом выбрали бы другого. Но журналист согласился. Однако он мне не звонил. В чем дело? Может быть, повесть ему не понравилась? Но тогда одно из двух: или он отказывается и возвращает повесть в редакцию, или выступает в диалоге со мной как противник повести. Последнее, может быть, еще интереснее. Но он не звонил.
Женщина, заместитель ответственного секретаря газеты, которая обратилась ко мне с предложением, а потом сопровождала к главному редактору, снимала копию с верстки и передавала ее журналисту, прочитала буквально на следующий же день, сказала, что повесть ее потрясла, сравнила с повестями одного из крупнейших – и честнейших – наших писателей и сказала, что моя лучше. После всех экзекуций в редакции журнала ее мнение для меня было особенно ободряющим.
Но журналист-то не звонил! В чем дело? Прошла неделя…
Его молчание казалось тем более непонятным, что никто ведь не обязывал его давать какую-то определенную оценку повести, в этом он был свободен, но зато получил возможность выступить в столь популярной газете. Заместитель ответственного секретаря – Лилия Николаевна Панюшкина – весьма беспокоилась. Ведь это ей главный редактор поручил организовать материал, и она сделала все, что нужно, и молниеносно. Время шло, материал был под угрозой, к тому же ей неудобно было передо мной.
Наконец выяснилось: журналист уезжал в скоропостижную командировку, сейчас вернулся, повесть еще не прочитал, но прочитает в ближайшие дни обязательно. Лилия Николаевна упросила его мне позвонить, что он и сделал, пообещав, что скоро прочтет. И опять потянулись дни.
– Лилия Николаевна, – сказал я, когда она в очередной раз позвонила мне в полной растерянности, – может быть все же передать рукопись другому? Я ведь не настаиваю, чтобы моим оппонентом был именно он…
– Я уже предлагала главному, – ответила она. – Он не согласен. Понимаете, они с ним раньше работали в одной газете и друзья, как будто бы, ему неудобно… Попробуйте позвонить сами. Сначала журналисту, а если опять будут сложности, то прямо главному.
Я позвонил журналисту. Тот сказал, что прочитал, что да, повесть понравилась – главным образом первая половина, – и что завтра-послезавтра он позвонит мне, и мы встретимся в редакции, чтобы осуществить этот самый «диалог по прочтении», как это у них положено.
Ни завтра, ни послезавтра он так и не позвонил, и я опять позвонил ему сам.
– В чем дело, Юрий Васильевич?
– Да-да, я прочитал все, но дело в том, что… Занят я по-страшному и потом… Честно говоря, я не заинтересован сейчас в том, чтобы материал за моей подписью появлялся именно в этой газете. Вы понимаете, что тут есть служебные тонкости…
– Но зачем же вы тогда вообще согласились?
– Да, вы понимаете, главный попросил… Ну, ладно. Если вы не возражаете, послезавтра. Вы можете послезавтра утром?
– Могу.
– Я договорюсь, и послезавтра утром в редакции мы и встретимся. А сейчас давайте проясним несколько вопросов по повести…
То, о чем мы говорили, касалось главным образом первой части, именно криминальной истории, что мне, конечно, не очень понравилось. Ни слова он не сказал о главном – о насилии, о достоинстве, о «Хлебе и песне» (так называлась даже целая главка во второй половине…), о том, из-за чего «Высшая мера» была продолжена. Единственное, что затронуло его, кроме судебной ошибки, это судьба Каспарова. И образы следователя Бойченко и Милосердовой, бессовестного профессионала и жестокосердной судьи Третьего процесса. Похоже, что с его точки зрения «личная линия» тоже была совершенно лишней. Даже в том виде, в каком осталась. «Интеллигентские переживания», понятно.
«Что происходит с ними со всеми? – думал я опять. – Кто сумасшедший – я или они?» В том, что говорил журналист, я один к одному слышал мнение первого зама. Это – позиция. Ленин, кстати, когда начал «большевистский террор», тоже считал извечные человеческие нравственные ценности «интеллигентщиной» и «буржуазными пережитками».
Я даже Лилии Николаевне перезвонил и поделился с ней.
– Что вы, – живо сказала она. – Как раз вторая половина самая весомая. Криминальная история – повод, не больше, при всей ее, конечно, трагичности. Я тоже ничего не понимаю. Может быть, он вторую часть не прочитал? Или просмотрел по диагонали… Да, это конечно ошибка, что дали ему. С самого начала была ошибка. Но, боюсь, что теперь уже ничего не поправишь. Вы когда договорились встречаться?
Уже и не только сама история Клименкина, не только документальная повесть о нем – «Высшая мера», – уже и повесть о повести – «Пирамида», – похоже, становилась «оценочным делом», этаким индикатором человеческих чувств, пробным камнем. А я-то думал, что объяснил все «как дважды два», что прочтя продолжение «Высшей меры», люди, наконец-то, поймут… Ну, может быть, дело в том, что «Пирамида» должна быть опубликована. Вот выйдет она из печати – тогда! Не может быть, чтобы…
«…Выбирая последние два года, где жить, я прежде всего смотрела, куда выходят окна дома, живет ли кто-нибудь на соседнем участке, есть ли подвал и чердак, запирается ли шкаф изнутри и какая в комнате кровать, лучше, если тахта, ее борта хорошо скрывают, чтобы найти, нужно нагнуться… Глупо, а для Вас к тому же и дико. Но НАМ может помочь. Одна женщина из НАШЕЙ системы продержалась, отсидевшись в коробке из-под телевизора. Пока должностное лицо караулило ее в кухне. Ни муж, ни дети не выдали. Должностное лицо было женщиной, которая ушла из квартиры после того, как муж, рабочий мужик, сказал ей: она, дескать, не придет, поэтому ложись со мной сама.
Так что кровать может помочь ПРОДЕРЖАТЬСЯ. Так и хочется сказать: до прихода наших. Но этого как раз нет. Мы не в оккупации, и Красная Армия не придет, не освободит. Нет аналогов ни в истории, ни в общественном и индивидуальном сознании, именно поэтому мы оказываемся в почти полной изоляции, если вдруг хотим позволить себе роскошь воспротивиться действию противоправной репрессивной системы.
Или не смогли Вы написать, или сам Каспаров постеснялся Вас попросить, а ему как мужчине еще тяжелее, но приезжал он не только для того, чтобы Вам СООБЩИТЬ о своем деле и чтобы было кому походатайствовать, когда его посадят, но и для того, чтобы его УКРЫЛИ. Москва ведь, с его точки зрения, полна возможностей. Знали бы Вы отчаяние человека, который поставил перед собой практически неосуществимую цель ИЗБЕЖАТЬ мучения, предотвратить его! Ощущение Христа перед Голгофой. Но прежде, чем стать совсем загнанным, отчаяться до последней степени, потеряв физические и душевные силы, человек обращается к другим людям за помощью, тщетно пытаясь передать им свое положение и прибегая с этой целью к поискам своего рода мостика – какого-нибудь известного им аналога в истории. Лет десять-пятнадцать назад, когда у меня это только начиналось, не помню уж, при каких обстоятельствах, но мне пришла в голову эта же мысль: со мной делают то же самое, что с Сакко и Ванцетти. И нет в этом ничего удивительного. Структура сфабриковывания дел одна и та же, и фарисейское искажение ценностей такое же , как две тысячи лет назад. Так что постарайтесь не удивляться и тем более не иронизировать, если загнанная жертва вдруг начинает вспоминать трагические факты истории.
Знаю, что хотел бы сказать Каспаров, приехавши к вам: укрой меня, где хочешь, укрой, хоть на даче где-нибудь, дай мне отсидеться, прийти в себя, мне это как снег на голову, я не готов, я морально не готов, а они ведь могут сделать все, что угодно, помоги, может, я что придумаю, а сейчас помоги, продержаться бы… Но как такое скажешь…»
(Продолжение анонимного письма женщины).
