Юрий Сергеевич Аракчеев
Пирамида жива…
Прокуратура Союза
Мое выступление в клубе «Судьба человека» удалось опубликовать в еженедельной газете. Там было процитировано больше десятка писем, и тотчас после публикации дважды позвонили из Прокуратуры Союза, из двух отделов. И предложили их посетить. На что я с радостью – если можно так назвать это чувство – согласился.
Приняли хорошо. Их было трое – трое мужчин среднего возраста: Помощник Генерального Прокурора, заведующий отделом по надзору за следствием и военный, кажется, полковник – по надзору за Исправительно-трудовыми учреждениями. Сначала, правда, ощущалось некоторое напряжение со стороны второго и третьего, но первый – Помощник Генерального, в кабинете которого мы встречались, – был искренне любезен, доброжелателен и интеллигентен, я тоже вовсе не считал, что вижу перед собой непременно монстров пенитенциарной системы, и вскоре взаимопонимание было достигнуто.
– Среди многих публикаций на подобные темы – а их сейчас пруд-пруди – Ваша статья выделяется основательностью и верным подходом, – так сказал Помощник Генерального Прокурора.
Ну, а дальше зашла речь об авторах писем.
Собираясь в Прокуратуру, я рассчитывал на то, что они захотят ознакомиться с конкретными письмами, особенно теми, строчки из которых я цитировал в статье – чтобы «принять меры», – и поэтому долго размышлял, какие именно взять с собой. Решить это было непросто. Где гарантия, что даже если я сейчас, после статьи, передам письма, это сослужит добрую, а не злую службу их авторам? Но ведь и отказываться неразумно: вдруг помогут?
Разговор был в общем хорошим. Когда я прямо сказал о своих опасениях, Помощник Генерального Прокурора обещал, что он сам проследит за расследованием. Подумав, я решил поверить ему на слово: он вызывал доверие. Естественно, я передал те письма, авторы которых так или иначе просили об этом.
Все трое моих собеседников пожаловались на то, как трудно работать в Прокуратуре, особенно сейчас, когда вскрывается столько злоупотреблений и приходится расхлебывать то, что натворили предшественники за долгие годы.
– Вы знаете, сколько жалоб скопилось сейчас в Прокуратуре? – риторически спросил полковник. И сам ответил: – Сто одиннадцать тысяч! Как их все рассмотреть? И кому рассматривать? Ведь каждое дело требует огромного времени – иной раз год и даже больше, – нужны порой дальние и долгие командировки. А положение прокурора у нас отнюдь не из легких, не говоря уже о материальном обеспечении, которое никак не соответствует и временной, и нервной нагрузке. Мало у нас платят прокурорским работникам, очень мало!
Я не сомневался, что это правда. И сказал так:
– Все это я понимаю. Недаром столько говорится сейчас о реформе судебной и вообще юридической, и пенитенциарной систем. И ясно, что изменить все сразу никак не возможно. Я вас понимаю особенно потому, что сам получил так много писем, что даже просто ответить на них не имею возможности, не то, что всем им помочь. Естественно, что канцелярии у меня никакой нет, связей нет, рычагов никаких, мои вещи далеко не все печатаются, а зарплаты я ведь не получаю, живу только на гонорары. Так что я вас хорошо понимаю. Но у нас с вами сейчас есть определенный выход. В статье – конкретные истории, конкретные дела. Я дам вам кое-какие письма. Если вы сможете помочь хоть кому-то из них, это будет очень хороший и показательный прецедент. А я со своей стороны напишу в газету об этом. Это и для вас хорошо, и для тех, кто страдает от несправедливости. Всем сразу помочь нельзя, это ясно, но у них появится лучик надежды.
В принципе мои собеседники согласились, несколько писем я им оставил и попросил разрешения, если можно, принести еще. Помощник Генерального Прокурора не возражал, и мы договорились, что созвонимся в ближайшее время.
Итак, какие же письма отдать в первую очередь? Кому вообще этим можно помочь?
Может быть, письмо некоего Лима З.М. из лагеря в Архангельской области, осужденного на 9 лет «за хищение», хотя в приговоре и сказано, что «без корыстной цели». Отсидел уже 4 года, однако о своем деле не пишет, просит приехать, наивно полагая, что у меня, автора «Пирамиды», есть на это средства… (Письмо № 22)
А вот письмо Попова из лагеря в Красноярском крае (№ 38). О своем деле не пишет, помощи не просит, хотя грамотно и убедительно рассуждает о несовершенстве нашей юридической системы…
Или послание Иванова В.П., заключенного из Пермской области – осужден на 10 лет, сравнивает свою судью с Милосердовой, пишет, что уже много раз пытался жаловаться, но все абсолютно бесполезно, хотя после прочтения «Пирамиды» у него появилось «второе дыхание», и он снова решил включиться в борьбу, причем – что удивительно – помощи для себя лично не просит… (Письмо № 45)
Письмо № 58 из города Братска от юриста со стажем 25 лет (помощник прокурора), по фамилии Соэсон В.А. Просит помощи по делу двух осужденных… Или письмо № 59 от осужденного Раздобреева Г.А. из города Норильска… Письмо А.К.Баташкина, заключенного из лагеря в Сахалинской области – он сидит уже 11-й год (письмо № 127)…
Но не письмо же «урки», некоего Пыхтина из Целиноградской области, который утверждает: «Запомни раз и навсегда, в Советском Союзе правды нет». Увы, это убеждение и позволяло ему, по собственному его признанию подкладывать наркотики подозреваемым по приказу милиции… (№ 27)
Голова кругом от размышления только над теми письмами, что уже зарегистрированы у меня в толстой тетради с помощью знакомой (и любимой) девушки Лены, читающей со мной эти письма и помогающей их регистрировать. Она – моя единственная бесплатная «канцелярия»…
Вот письмо № 317 из города Чарджоу от Э.Бисеровой – очень похоже на «Дело Клименкина», – ее сын осужден, как она пишет, «за 15 рублей»… Письмо В.А.Коротеева (№ 106) из города Шахтинска – он обвинен в убийстве…
Трогательнейшее письмо В.Н.Хрульковой (№ 324) из г.Дедовска Московской области – «благодарность простой русской женщины за правдивую, смелую повесть»…
Письмо № 354 от Янкаускене Э.В. из Вильнюса о ставшем знаменитом деле Соколаускаса… Или весьма, весьма любопытнейшее послание о деле № 51204, подписанное фамилией Кентов (№ 210). Он, кстати, очень аргументировано и достойно выступал на «обсуждении» «Пирамиды» в Центральном Доме литераторов. У него бесследно исчезли сын, внук, невестка, и четыре года обращений в судебные инстанции никаких результатов не дали – письмо содержало его весьма пространный и аргументированный рассказ о происшедшем, с детальным разбором несовершенств нашей судебной системы и фактами вопиющей халатности отдельных ее работников…
Что выбрать? Кому и как помочь в первую очередь – и так, чтобы не «засветить» человека без пользы, на радость тем, кто ведет свою бесчестную, равнодушную игру…
И то помощь…
Разные были письма даже среди «криминальных», совсем разные – от действительно страшных, когда судьба, казалось, с дьявольской изощренностью испытывала человека, и обстоятельства складывались на редкость несчастливо, и никакие попытки вырваться из паутины не помогали: человек буквально погибал на глазах – без вины! – до таких, когда автор письма считал себя осужденным вполне справедливо, но резко осуждал нашу судебную и пенитенциарную систему на примере других, вполне невинных, с его точки зрения жертвах, и именно им просил помочь.
Да, приходилось, конечно, слышать мнения, что, мол, никакой преступник не считает себя неправым, они всегда правы, а неправы у них те, кто их судит. Даже убийцы, мол, считают сплошь да рядом себя невиновными, так как то, что они сделали, нужно было сделать – либо в силу сложившихся обстоятельств («не было другого выхода»), либо потому, что жертва была «достойна смерти».
Человек редко считает себя виновным в своих бедах, как правило, он ищет причину в окружающих людях и сложившихся обстоятельствах. Потому особенно удивляли и радовали письма, где люди, с которыми стряслась беда, искренне пытались разобраться не только в других, но и в себе (вспомнить хотя бы исповедь «поэта-рецидивиста»), а также в системе нашего правосудия, не делая при этом для себя исключения и порой даже признавая справедливость своего наказания, но пытаясь защитить других. Истина многозначна, и моя почта предоставила мне возможность увидеть широкую картину…
Были, были такие, кто пытался добиться оправдания своей совести – и суда! – стараясь все же не видеть себя со стороны, свое равнодушие к жертве, свою преступную гордыню. Они не в состоянии были поставить себя на место потерпевшего, понять, что и он – живой человек, со своим восприятием мира, жизни, он имеет свои права, и что законы, которые приняты в обществе, не абстракция, не блажь законников, что соблюдение их – единственная возможность нам, таким разным, уживаться друг с другом. Эти люди, попавшие за решетку и негодующие, обвиняли во всем других – следователей, судей, адвокатов, жертву… Но таких писем было на удивление мало. И – вот что особенно интересно! – даже в них чувствовалось, что возмущение и протест вызывал не столько сам факт наказания – как ни странно, даже в самых «невменяемых» душах остается все же трезвый островок понимания, – сколько жестокость этого наказания, вызывающая озлобление и напрочь глушащая чувство раскаяния, которое только и может темную душу спасти, просветить. И которое есть, по большому счету, единственная цель всякого справедливого наказания.
«Угрызения совести начинаются там, где кончается безнаказанность» – сказал один умный человек (Гельвеций). Но они же, эти самые угрызения, тотчас перерастают в озлобление и ненависть, если наказание слишком жестоко, добавили бы наверняка мудрые юристы.
Сравнительно много писем было таких, чьи авторы сидели в тюрьме за соучастие – то есть за то, что проявили жестокое равнодушие к жертве чужого преступления и – то ли от страха, то ли от непонимания все того же – своим невмешательством оказали-таки помощь преступнику, а теперь считали, что сидят совершенно напрасно, ибо не они ведь били, крали или убили. Тут присылали мне даже гигантские «расследования обстоятельств дела» с детальнейшими описаниями самого преступления, свидетелями которого они являлись. Но если им верить – а большинству писем верилось, – то и тут было видно, что суд, скорее всего не прав в степени наказания, отчего оно опять же из воспитательной меры превращалось в жестокую, грубую месть и приобретало в сущности противоположный необходимому смысл. Суд превращался из органа очищающего в орган ожесточающий, воспитывал не уважение к закону, а неверие в справедливость вообще.
И каково же было мне смотреть в глаза несчастной матери, приехавшей, например, вместе с невесткой, женой осужденного, из города Сызрани, хлопотавшей за сына, который получил 8 лет лагерей за то, что в компании еще двоих пьяных приятелей, наблюдал за тем, как, пытаясь получить «долг» у старого человека, инвалида войны, эти двое избивали, а потом, якобы для острастки «вешали» его на проволоке в собственном доме. Да, из материалов дела – приговора, кассационной жалобы адвоката, показаний осужденного, копии которых они мне привезли, – видно было, что «инвалид войны» далеко не подарок, и деньги он должен был тем парням действительно, и сын приехавшей, скорее всего, участия активного не принимал. Да, три молодых парня сидят, а «инвалид войны» вроде бы и на самом деле живет, как ни в чем ни бывало, и даже как будто «ведет антиобщественный образ жизни», то есть пьянствует по-прежнему, бессовестно эксплуатирует свое «геройское» прошлое. Все это и дало моральное право сыну писать многочисленные жалобы, а матери и жене хлопотать за него. Они приехали ко мне с сердечным письмом сына, который каялся в «пассивном соучастии» и просил помощи – справедливого пересмотра приговора. Они показали мне бережно вырезанную из журнала и переплетенную в отдельную книжку «Пирамиду»… Конечно, если заниматься этим, надо все тщательно проверять, ехать в Сызрань, листать дело, встречаться с «жертвой», со свидетелями процесса, с судьей, может быть. Но ведь даже если подтвердится по максимуму все, что пишет сын и говорит мать, остается же факт: издевательство над старым человеком, на которого у ребят поднялась рука, а у сына приезжей рука, чтобы остановить их, наоборот, не поднялась. Степень вины была, очевидно, разной, однако эмоциональное ощущение от дела создавалось весьма неприятное, и помочь сыну приехавшей матери было наверняка очень трудно. Все же я направил их к Рихарду Францевичу Беднорцу, но и он посчитал это дело вполне безнадежным.
Или вот еще неприглядный случай: на Дальнем Востоке, в глухом поселке Хабаровского края двое рабочих изнасиловали и убили третьего, при сем присутствовал четвертый, запуганный, очевидно, двоими, бывший лишь пассивным свидетелем, но осужденный потом как соучастник, ни много, ни мало – на 14 лет. Вот он-то и прислал детальный отчет о трагическом происшествии, толстый рукописный том в форме Обращения к «гражданам судьям». Дикие детали быта моих соотечественников зримо вырастали из этого описания – грязь, убогость быта, бесправие и бездуховность, нечеловеческая жестокость и полная беспросветность… Парня было жаль, чувствовалось, что наказание действительно не соответствует степени его вины, к тому же те двое явно его «подставили», так как оказались хитрее, но помочь ему тем, чтобы добиться пересмотра дела и сократить срок, было бы неимоверно трудно. Уж очень мерзок сам факт, и даже из сочиненного Обращения было видно, что человеческая здоровая суть свидетеля-«соучастника» не восстала тогда, когда это было необходимо. Но до чего же страшно живут у нас люди, думал я, читая этот толстый рукописный, аккуратно переплетенный том – плод крайнего человеческого отчаяния. Самое грустное было то, что описывая отвратительное это событие, автор явно не ставил себе целью показать мрак тамошней жизни, его задачей было напомнить «новым» предполагаемым судьям детали, на которые не обратило внимания следствие и первый суд. Похоже, тот дикий быт считался само собой разумеющимся, автор описания не осознавал до какого ужаса докатилась жизнь в «стране победившего социализма». (Письмо № 146)
Весьма удивила меня история Юрия Ассова. Он сначала позвонил, сказал, что приехал из города Свердловска специально для встречи со мной, автором повести «Пирамида», которую прочитал в заключении, отбывая срок за убийство собственной матери, которого он не совершал. Освободился буквально несколько дней назад… Я не мог не встретиться с ним и пригласил к себе. Среднего роста, коротко стриженый, с усами. Удлиненное лицо то ли кавказского, то ли среднеазиатского типа. Какой-то очень спокойный, тихий. За прошедшие годы он, очевидно, как-то привык к висящему над ним обвинению – вернее, не к нему, а к тому, что люди о нем знают. После, выслушав его, прочитав кое-какие из документов, что он принес, я спросил, могу ли описать его историю в своей повести. Он разрешил, но попросил все же изменить имя. Мы остановились вот на таком: Юрий Ассов.
Лет ему под шестьдесят. Так и выглядит. Худощавый, седой. Работает диспетчером на железнодорожной станции. С жильем пока трудно. Приехав в Москву, подал еще одну жалобу. Из заключения тоже писал, но, как и все, получал равнодушные отписки.
«Я не смогу умереть спокойно, пока не добьюсь правды», – сказал он, и эти слова стали как бы эпиграфом нашей недолгой встречи.
Срок, к которому его приговорили, он отсидел полностью – 12 лет, – и все же хочет добиться полной реабилитации. Я внимательно прочитал все документы, что он мне показал. Очень возможно, что он действительно был не виновен, а убийцей его больной матери стала их соседка, у которой была очень понятная цель – завладеть их жилплощадью. Что ей в результате и удалось. Однако эта версия на суде даже и не рассматривалась, суд, по мнению подсудимого, «пошел на прямую подтасовку порочащих данных, обвиняющих меня в убийстве, которого я не совершал»… Что я мог сделать в данном случае, что сказать? Не говоря обо всем другом, прошло ведь больше 12-ти лет…
Каких только историй не было в письмах и рассказах тех, с кем я встречался! Что делать? Хотелось ведь, насколько возможно, людям помочь… В Прокуратуру нести толстенное «Обращение» из Хабаровска или изложение истории Ассова было, разумеется, вполне бесполезно. Но было много других…
На послание из Хабаровска я просто не знал, что ответить, историю Ассова только и мог, что выслушать, да те две женщины из Сызрани тоже уехали от меня ни с чем. Однако… Однако через месяц я получил из Сызрани письмо с искренней благодарностью. Меня благодарили за то, что я выслушал, посочувствовал и, следовательно, хоть так все же помог… (Письмо № 311).
Грустно было читать это письмо. Но уже тогда я начал понимать, что и доброе слово может сыграть хорошую службу и даже не только слово, а просто внимание. Именно потому, что главное и самое страшное ощущение несчастных людей: что вокруг них ГЛУХАЯ СТЕНА.
Падение из окна
Не буду перечислять два десятка дел, которые я в конце концов выбрал. Скажу только еще об одном деле, материалы по которому передал в Прокуратуру.
История эта довольно типичная.
Человек приехал в командировку в незнакомый город, с трудом – через подхалимаж или незаметную взятку – поселился в гостинице. Вечер, заняться нечем. Побродил по пустынным, скучным улицам рядом с гостиницей, постоял у ее дверей, посидел в холле. А тут другие ребята, скучающие. «Слушай, пойдем купим чего-нибудь этакого (до пресловутого Постановления было), девчонок найдем каких-нибудь…» Купили, нашли. Вечеринку устроили в номере нашего героя. Три молодых человека, три девушки. Туда-сюда, выпили, поболтали, потанцевали (у одного из ребят транзистор). Время позднее, девчонки стали домой собираться, ребята, естественно удерживают. Две из троих оказались более упорными, ушли, двое парней отправились их проводить. Одна осталась – с тем, чтобы уйти попозже, ибо ближе живет. Остался и хозяин номера, наш герой. Девушка курила нервно, жаловалась на жизнь, хозяин номера убирал посуду, окурки, выходил, просил у дежурной веник. Зашел – девушки в номере нет. Куда делась, вроде и не выходила? А с улицы крики. Девушка выбросилась из окна – то ли с шестого, то ли с восьмого этажа, – разбилась насмерть.
Арест, следствие, суд. Можно понять и следователей и судей: случай, увы, типичный, девушка пыталась избежать насилия, будучи «в состоянии алкогольного опьянения» не рассчитала, что этаж слишком высок… Молодого мужчину обвиняют в попытке изнасилования, закончившейся смертью потерпевшей, и осуждают на 12 лет с последующей ссылкой на 5 лет. Он отрицает свою вину, утверждает, что попытки не было, но что девушка вела себя странно – жаловалась на жизнь, сетовала на то, что участвовала в этой вечеринке, ее любимый не поймет и если узнает об этом, то не простит, тем более, что он уже ее практически бросил, а в семье у нее очень плохо и вообще жить ей не хочется. К тому же она действительно была «в состоянии алкогольного опьянения», но он, подсудимый, конечно, не предполагал, что все может так кончиться, а то бы не выходил из номера, не оставлял бы ее одну.
У подсудимого жена, дочь, и пока идет следствие, жена попадает в больницу, у нее обнаруживают рак мозжечка, она становится инвалидом I группы. А его самого избивают на следствии, заставляя написать «признание», подсаживают в следственную камеру провокаторов. Отрывки из его письма я уже приводил во второй части (Письмо № 6).
Хотя случай и типичный, но обстоятельства ведь бывают разные, однако исследовать все обстоятельства дела для следователя слишком хлопотно, да ведь и достаточно высокую квалификацию надо иметь – а если ее нет? «Раскрыть» же преступление надо поскорее – ведь оно «висит» на прокуратуре, а с «раскрываемостью» в районе и так не очень, преступность, увы, велика. Подонок-насильник не признается – еще бы, явных-то, прямых улик насилия нет, вот он и рассчитывает ускользнуть, все они такие! – и надо попытаться его «расколоть», используя привычные средства…
То же и суд. Где там разбираться, да и нечего, все ясно и так, девушка-то погибла, а парней-подонков вокруг пруд-пруди, нечего тут «гуманность» гнилую разводить. Этого посадим – другие задумаются, как к девушкам приставать. Резонно? Резонно! Да, есть шероховатости в следствии, подсудимый вины не признает, оно и понятно – кому ж в тюрьму хочется да еще на такой срок! Нет уж, голубчики, хватит: вам лишь бы пить да девчонок крыть, а она, вон, бедная… Не до тонкостей тут, не до нюансов. 12 лет и пять «по рогам». Вот так. Глядишь, другие теперь задумаются прежде, чем…
Типичный ход мысли. Типичная история. Особенно страшная тем, что может произойти с каждым.
Письмо от этого человека я получил одним из первых, ответил ему, он прислал подробное описание происшедшего и неоднократно писал потом.
Письмо с его описанием события я и отнес в прокуратуру. Ведь действительно не были исследованы все обстоятельства дела. Он же уверяет в своей невиновности. А если это действительно было самоубийство в порыве, не связанное ни с насилием, ни с попыткой его? Так могло быть, но эта версия следствием, очевидно, не исследовалась. Кто же тогда преступник? Не следователь разве? Не ослепленный предвзятостью судья?
Несправедливость никогда не родит справедливости. Жестокостью не исправишь нравы.
Но Прокуратура – надзорный орган. Я надеялся на нее.
