Варвара Рысъ
Краткий миг
19
Завтра ей на работу, значит, надо купить костюм. Дело это не хитрое: в Столешниках и окрестностях видимо-невидимо магазинов российских дизайнеров одежды, есть даже правило, введённое Московской Думой, что в Центре должны быть представлены только российские производители. И оно неуклонно выполняется. В Центре сплошные «Сударушки» да «Матрёшки». Правда, говорят, реально работают там итальянские дизайнеры, но тут уж ничего не попишешь: дизайн – это итальянское искусство. В конце концов, Кремль тоже строили итальянцы. Скоро уж и итальянцев-то в мире не останется: заместят их пришлые племена, как когда-то заместили они древних римлян. Так что, вполне возможно, Москве принадлежит честь сохранения итальянского художественного гения.
Зашли в магазин деловой одежды, с галантерейной креативностью названный «Мадам Коллонтай». На стенках там и сям разбросаны вперемешку изображения самой героини и кадры из древнего советского фильма «Посол Советского Союза». А вот целая стена с картинками деловых дам прошлых времён, реальных и вымышленных: тут и модная ныне Екатерина II, и кинематографическая Мымра из «Служебного романа», и какие-то делегатки, депутатки и женсоветовки – довольно интересно.
Прямо на входе к Прасковье подлетела продавщица, тоже одетая в стиле бизнес-леди, немедленно её узнала и застрекотала:
– Здравствуйте, Прасковья Павловна, мы очень рады, что вы выбрали наш магазин. Что Вам предложить?
– Пиджак классический, лучше на одной пуговице, приталенный, подлиннее, – Прасковья точно знала, во что ей одеваться, и никогда не изменяла однажды выбранному стилю и фасону. Это позволяло не тратить умственный ресурс на пустяки. Цвет? Ну, предложите, что мне идёт, – задала она задачку продавщице.
Девушка начала стаскивать Прасковье разные пиджаки. Богдан скромно стоял у стены и рассматривал картинки; девушка с любопытством зыркнула на него. Ни одна модель Прасковью особо не впечатлила, однако делать нечего – что-то надо купить. Прасковья уже готова была взять классический и всепогодный синий пиджак. Неожиданно Богдан, прежде безучастный, вытащил невесть откуда жакет в мелкую сине-голубую клетку.
– Примерь, это в цветах твоего свадебного наряда, – он улыбнулся – то ли смущённо, то ли печально.
Примерила – и оказалось то, что нужно. Он удивительно умел подбирать одежду – при полном равнодушии к моде, стилю, дизайну и всей этой муре.
Найти синие брюки, юбку, белую шёлковую блузку и голубой пуловер – труда не составило. Два пиджака – это уже почти гардероб.
– Ничего не забыла? – заботливо осведомился Богдан.
Она с неловкой поспешностью взяла возле кассы плотные колготки и носки. Ей было стыдно, словно все знали, что она сбежала от мужа и наскоро составляет новый гардероб.
– Ваш спутник выбрал очень удачный жакет, – проговорила продавщица, желая, вероятно, подольститься к Прасковье.
Богдан критически поднял левую бровь и смерил девушку взглядом колонизатора на аборигена, который по необъяснимой странности дерзнул что-то вякнуть.
Он расплатился, взял объёмистый бумажный пакет, молча кивнул кассирше, и они вышли.
– Богдан, почему ты так уничтожающе посмотрел на девушку? – Прасковье стало мимолётно жаль продавщицу, которая даже съёжилась под его взглядом.
– Потому что она не должна была… она вела себя крайне непрофессионально, – ответил Богдан раздражённо.
– Что не должна, Богдан?
– Оценивать клиентов не должна, ставить их на одну доску с собой не должна, – продолжал он с прежним раздражением. – Не учат их что ли? Тоже мне – «ваш спутник»! – проворчал он себе под нос.
Вот, оказывается, в чём дело: его задело то, что его определили как «спутника» Прасковьи. Его унижало и раздражало его невнятное положение по отношению к Прасковье и повсюду чудилось унижение, даже в одёжном магазине. Она стиснула его руку: всё образуется, разрешится.
Молча прошли пару сотен метров, что отделяли магазин от его дома. Переулок пешеходный, совсем узкий, но, пересекая его, она чувствовала, что переходит Рубикон. Того, что было, уже не будет. Она возвращается к своему исконному настоящему мужу? На самом деле, ни к кому возвратиться нельзя. И он уж давно не тот, кто был в эпоху их молодого брака, и она другая, и мир вокруг другой. Но всё-таки она, повинуясь неведомой силе, идёт в этот старинный дом. Идёт, чтобы жить. Долго ли, коротко ли – Бог весть, но именно жить.
Подъезд был старинный и странный. Без лифта, без консьержки, но с массой видеокамер. Впрочем, чистый, и почему-то с будуарной хрустальной люстрой с висюльками. Откуда взялась эта люстра? Кто придумал её повесить? Поднялись на второй этаж, Богдан, как полагается джентльмену на лестнице, шёл впереди дамы: никакие передряги не могли изменить его галантного поведения.
В просторной прихожей Прасковья расстегнула свою дорожную сумку, с которой ездила в Муром, и первым делом вытащила расшитые незабудками тапочки из гостиницы. Купила, потому что понравились; думала: пригодится кому-нибудь из бабушек в подарок, а вот пригодились – себе.
Прошлась по квартире, впечатлившей размером и элегантностью. В гостиной – белое пианино, вероятно, чтобы не выбиваться из общего тона – белого с мятно-зелёным.
Вид – нежилой, гостиничный. Только в кабинете заметно присутствие Богдана: несколько английских справочников на стеллаже, исписанные листки из блокнота, придавленные фарфоровой статуэткой лежащего кота, зачем-то санскритско-английский словарь, узкий диван, застеленный клетчатым пледом. И рабочее кресло, отдалённо похожее на то, давнее, на котором вертелась Прасковья, когда впервые пришла в квартиру Богдана в Китай-городе. Три санузла с новой дорогой сантехникой. Белые махровые полотенца усугубляли сходство с гостиницей.
Прошлась по квартире, заглянула в спальню, увидела по-гостиничному застеленную просторную кровать.
– «Парень, презирающий удобства», а ты неплохо устроился, – иронически проговорила Прасковья. – И сколько же стоят эти хоромы в месяц?
– Ну, сколько-то стоят… не могу же я приглашать тебя в однушку на окраине. Да и сам я сыт по горло бетонной клеткой.
– Но всё-таки сколько, мне любопытно? – продолжала настаивать Прасковья.
– Это не женское дело – цена жилья, – слегка поморщился Богдан.
– Ого! – изумилась она. – А что же женское?
– Кухня, дети, пропаганда! – он, извиняясь за излишнюю категоричность, поцеловал её в висок.
– В оригинале была церковь, – отметила Прасковья.
– Твой коллега доктор Геббельс писал: «Партия – моя церковь». Так что всё сходится, моё солнышко. Церковная проповедь и светская пропаганда – это одно и то же, это ты знаешь лучше меня. И береги, ради Бога, нашего чёртика. Или кто там сидит… Этих забот тебе более, чем достаточно. – Он ещё раз поцеловал её куда-то за ухом. – Вдруг там девчонка-чертовочка… – проговорил он мечтательно и грустно. Прасковья спрятала лицо у него на груди; хотелось плакать.
В кухне Прасковью удивила скрытая комнатка за кухонным гарнитуром. Кажется, что это дверца шкафа, а на самом деле – дверь в комнатку кухарки: в XIX веке, когда строился дом, при кухне делали такое помещение. Сейчас оно пустовало.
– Можно я сделаю здесь себе кабинетик? Как раз возле кухни – согласно твоим предначертаниям.
– Ну конечно, малыш! Закажи что хочешь или поручи мне, если тебе более-менее всё равно.
– У меня никаких требований к мебели нет. Стол, стул и небольшая этажерка или стеллаж для книг.
– Ты моя прелесть, – он умилённо прижал её к себе. – Ты всё такая же студентка, как когда-то пришла ко мне. Мне всегда ужасно нравилась твоя бесхозяйственность. Правда-правда.
– Ты всё-таки очень противоречивый человек, Богдан, – она накрутила на палец его кудряшку. – Можно сказать, в одной реплике указываешь женщине на её место у печки, и тут же – восхищаешься её бесхозяйственностью. А я, между прочим, когда осталась без тебя, ужасно стыдилась, что прежде жила словно у тебя в гостях и ничего не делала по дому. Ужасно себя ругала. Прямо простить не могла.
– Бедная моя девочка…очень напрасно ругала, – Богдан гладил её волосы. – Живи, как тебе удобнее. Уверен, сегодня ты ничего по дому не делаешь. А вот когда будет малыш, тебе придётся потрудиться, молочко ему давать придётся. А сейчас – ничего не надо. Приходит тётка убирать, я её унаследовал от предыдущих арендаторов, ты с ней познакомишься, ты как-никак хозяйка, но она и сама всё знает. А еда тут устроена замечательно: прямо во дворе итальянский ресторанчик, откуда можно заказывать что нужно. А можно спуститься поесть там, я обычно так делал. Хочешь сейчас спустимся?
– Нет, Богдан, не хочется, – она почувствовала усталость. – Я бы выпила молока, можно с мёдом – и спать. Молоко с мёдом перед сном на меня хорошо действует. Ляжем, почитаем, – она потянулась.
– Молоко есть! – обрадовался он. – А мёд ты ведь купила, да? Сейчас я подогрею молоко в микроволновке. Присядь на минутку.
Она села на удивительно удобный то ли стул то ли кресло с полукруглой спинкой. Богдан смущённо суетился с молоком. Ему, похоже, тоже было неловко начинать вторую серию их семейной жизни. Она меж тем вытащила баночки с разными видами мёда из сумки.
– Тебе какой? – она погладила его руку и подёргала за поседевшую шёрстку.
– Липовый, я больше никакого не знаю, – он умилённо поцеловал её руку.
– Хорошо. Тебе липа, а мне акация. – Она с видом священнодействия разложила мёд по кружкам и размешала. – С новосельем! – они чокнулись кружками. – Надеюсь, ты не выставишь меня до официальной регистрации брака, как делал когда-то – помнишь?
– Не выставлю… ты ведь моя венчаная жена. – По лицу его пробежала тень. – Но официальной регистрации я бы очень хотел. А сейчас допиваем – и спать. Ты и впрямь приустала.
На кровати было застелено абсолютно новое, идеально выглаженное, льняное бельё в едва заметную бело-голубую полоску.
– А ты что, тут не спишь? – удивилась Прасковья.
– Нет, – покачал он головой. – Это широченное ложе… я тут чувствовал бы себя слишком одиноким. Потом за эти годы я привык к узкой кушетке. Я сплю в кабинете на диване. А в спальне… это я приготовил на тот случай, если ты придёшь ко мне. Мечтал об этом и боялся. И ты пришла… – он прижал её к себе, поцеловал в шею, как любил делать когда-то.
На тумбочках по краям кровати стояли настольные лампы, напоминающие рабочие. Он заметил, что она смотрит на лампы.
– Если захочешь читать – тебе будет удобно, они отлично освещают страницы. По условиям найма тут запрещено сверлить стены без согласования с собственником, ну я и купил эти настольные лампы.
– А есть что читать? – спросила Прасковья.
– Ну, кое-какая русская классика есть. Есть кое-что по-французски, осталось от предыдущего арендатора-француза, всё больше вздор, но ты, кажется, по-французски и не читаешь. Или научилась? Иди сюда, выбирай. – Прасковья вытащила роман Лескова «Некуда». Она не помнила, читала она его или нет. Знала, что он числится антинигилистическим, но, кажется, не читала. Вот и прочтёт постепенно.
– А тут что, было изначально льняное бельё? – полюбопытствовала Прасковья.
– По правде сказать – нет, – почему-то не слишком охотно ответил Богдан. – Я сменил матрас на супер-ортопедический, ну уж вместе с ним и бельё. Тебе ведь нравилось льняное бельё… А ортопедический матрас полезен мне: у меня по-стариковски побаливает спина. Кстати, есть и льняные полотенца из какого-то варёного льна – хочешь? Я уж заодно купил.
Прасковья взяла льняное полотенце, оказавшееся, в самом деле, очень приятным, и удалилась в ванную. Поскольку халата не было, обмоталась выше груди тем же полотенцем. Удивительно: вторая серия её семейной жизни похожа на первую до деталей. Богдан ждал её в постели; телевизор был включён, начинались главные вечерние новости. Она сбросила полотенце, нырнула к нему под одеяло и прижалась, устроив голову на плече; он обнял её. Обнял скорее по-родственному, но всё равно тепло и успокоительно. Пожалуй, другого и не надо. И матрас, в самом деле, супер-ортопедический, изумительно расслабляющий.
– Это тоже ваша работа? – кивнул он в сторону телевизора.
– Отчасти. Общие подходы и главный контент даём им мы, ну а как воплощать – они сами решают. Им даже так удобнее; я давно заметила: все эти творческие люди ужасно не умны. И испытывают значительное облегчение, когда им сообщают требуемые мысли. Сами-то они о себе думают строго обратное, они считают, что у них есть собственный взгляд на политику, экономику и всё на свете, но реальность такова, как я сказала. Так что заказываем музыку мы, а уж исполняют они. Не всегда хорошо, но они стараются. Это – главный канал. А вообще-то мы работаем на всех каналах массовой коммуникации и на все аудитории.
– Контент генерите автоматически?
– Базовый – вручную. Ну а дальше работает искусственный интеллект. Но основу создаём мы – и только вручную.
20
Пошли-побежали дни, странно похожие на те давние, когда они вернулись из свадебного путешествия на Кипр. Как и в те давние дни, после работы Прасковья радостно бежала домой – иногда прямо физически бежала: дом её теперь, как и тогда, был в паре кварталов от работы. И как тогда, было ощущение непреодолимого движения навстречу друг другу. Каждый день они становились ближе и ближе, и было это радостно, страшно и удивительно. Вечерами сидели, обнявшись, на диване и говорили, говорили, говорили, словно стремясь наговориться за пятнадцать лет разлуки.
Ей хотелось всё о нём знать, но она боялась спрашивать. Вопросы о войне, о шарашке, а особенно почему-то о его здоровье вызывали болезненное напряжение его тела, которое она ощущала как своё. К тому же, задавая ему вопросы, она должна была рассказывать и о себе, а эти простые и житейские известия вызывали в нём то же мучительное напряжение. Так получилось, что они стали говорить о политике и недавней истории, что обоим было интересно и было не так болезненно, как рассказы об их раздельной жизни.
– Расскажи мне всё-всё подряд, как это было. Я хочу представить. Особенно так называемый военный переворот.
– Знаешь, я и сама толком не поняла, что происходило.
– Как не поняла? – удивился Богдан. – Ты занимала очень приличную должность. Ты была близка к высшей власти…
– И при этом ничего не понимала, – подхватила Прасковья. – Наверное, находясь внутри исторических событий, человек ничего не понимает. – Что «лицом к лицу лиц не увидать» – это совершенно так и есть. Наверное, Есенин писал на основании личного опыта.
Внутреннего механизма не знаю абсолютно. А что говорят и пишут – всё это мифология. Вроде мифологии Октябрьской революции 1917 года.
Знаешь, у тёти Зины сохранилась тетрадка – дневник, который вела моя прапрабабка. Звали её Лидия Григорьевна. Она была из простых, из мещан нашего городка, но у родителей была столярная мастерская, а потому нашлись деньги, чтоб выучить её в гимназии, а потом перед самой революцией она приехала в Петроград на Бесстужевские высшие женские курсы. Почему в Петроград, а не в Москву – не знаю. Училась на историко-филологическом факультете, или отделении – уж не помню точно. Забавно, что преподавал у них ни много-ни мало Бодуэн де Куртене.
– Кто это? – с удивлением спросил Богдан.
– Это очень знаменитый лингвист, полфранцуз-полполяк, кажется, а в итоге – русский. Звали его Иваном Александровичем.
– Да-да, вспомнил, его имя мелькало во введении в языкознание, – припомнил Богдан. – Он как-то отметился в фонологии. Тогда Эдисон изобрёл фонограф и все бросились заниматься фонетикой.
– Ну да. Бодуэн был один из тех, кто, между прочим, готовил орфографическую реформу, которую осуществили большевики в восемнадцатом году. Он был очень революционно настроен, сиживал даже в каталажке, а какую-то книжку свою издал без ятей и твёрдых знаков. После революции он очутился, кажется, в Польше.
– Ну и дурак твой Бодуэн, – рассмеялся Богдан. – Только всё испортил. Старая орфография была чудесной, красивой. Все эти как бы бессмысленные твёрдые знаки, яти, фиты и ижицы – это так чудесно. Ну да, она была труднее в освоении, но писать человек учится, ну, максимум до пятнадцати лет, а дальше в основном читает. А читать в исторической орфографии легче и быстрее, чем в фонетической.
У меня было несколько дореволюционных книг. Тогдашняя орфография погружала тебя в историю. Фита – значит, слово пришло из древнегреческого. Даже бессмысленный твёрдый знак напоминал, что когда-то русские говорили слегка по-другому, был некий слабый призвук после согласных на конце. Значит, язык был более певучий.
– Богдан, откуда ты это всё знаешь? – удивилась Прасковья.
– Просто предполагаю по аналогии. Во французском же пишется бессмысленная «е» на конце. Моя учительница французского говорила, что когда-то она произносилась, да и сейчас иногда звучит лёгкий призвук. В этом ненужном, нерациональном, лишнем и есть настоящая красота. Не только в орфографии – во всём. Кстати, французы и англичане сохранили же свою нерациональную орфографию. Болван твой Бодуэн. Не знаю его и знать не хочу! – добавил он по-детски капризно. – Расскажи лучше про дневник прапрабабки.
Она легла к нему на колени и продолжила:
– Так вот она там пишет о своей жизни. Просто о жизни: о лекциях, экзаменах, подругах. О том, как купила дороговатые для её кармана, зато очень красивые и модные высокие ботинки со шнуровкой – такие и сейчас носят. О том, как ездили с подругами в Финляндию и наелись до отвала чудесных молочных продуктов со свежим хлебом в буфете на станции. Там был раскинут стол, и за небольшую денежку ешь сколько хочешь – это её впечатлило: видно, в Питере уже стало голодновато. Рукотворный голод в столице – лучших фон для революции. В 1991-ом году тоже такое было. Так вот прапрабабушка Лида, тогда вполне взрослая, образованная, всем интересующаяся, прогрессивная: курсистка ведь – ничего не понимала. Любопытно, что ни о Ленине, ни о большевиках ничего не слыхала. Слышала о Троцком, мельком. Видела революционных матросов. А прямо 25 октября её подруги скинулись и купили бочку квашеной капусты для революционных матросов и поставили её в подъезде. Таким манером они поучаствовали в революции. А потом Лида убралась в наш городок от греха подальше. На этом тетрадка кончается. Это я всё к тому, что в момент события ничего не видно и не понятно.
И в нашем военном перевороте я тоже ничего не поняла.
И так всегда и со всеми. Помню, отец мне рассказывал о распаде Советского Союза. В 91-м году никто из советских людей ни сном ни духом не знал и не думал, что нас якобы победила Америка в холодной войне и теперь вроде как нас оккупировали и забирают контрибуцию. Даже тени такой мысли не было! Отец говорил: «Да скажи нам, что Америка нас побеждает – я бы в ополчение пошёл, как деды шли».
– Да его б, наверное, и так призвали, – улыбнулся Богдан. – Или послали на завод готовить молодых рабочих из подростков. Я хорошо представил Павла Петровича в рабочем комбинезоне на фоне плаката «Всё для фронта, всё для победы!». А что он думал в 91-ом году о происходящем? Он тебе рассказывал?
– Ну, что… Что все думали, то и он. Думал, что «народы, распри позабыв, в великую семью соединятся». Что, слава Богу, закончилось противостояние капиталистической и социалистической систем, почва для вражды исчезла, вооружаться больше не нужно, и будет теперь до скончания веков одна сплошная дружба народов. Раньше у нас была дружба народов СССР, а теперь эта дружба распространится на весь мир. Русские же любят со всеми брататься. Мне даже кажется, что и Горбачёв по своей колхозной ограниченности думал что-то в этом роде.
– Всё это потрясающе интересно, но давай вернёмся к последнему перевороту. Как это было?
– Ты, вероятно, читал, что переворот произошёл по классической схеме: в момент смены верховной власти. Накануне был избран новый Президент, и он должен был приступить к своим обязанностям – и тут-то всё и случилось. А кто и как готовил – это мы, думаю, достоверно никогда не узнаем. Но сделано было на славу. Знаешь, Богдан, – проговорила она, немного помолчав, – самое умное, что ты мне когда-то сказал…
– Я сказал тебе что-то умное? – рассмеялся Богдан.
– Представь, да. В день нашей свадьбы ты сказал, что всё важное делается в темноте. За кулисами. А то, что происходит, как говорится, в публичном пространстве – всё это пустопорожняя суета и клоунада. Что-то вроде чеховской пьесы: люди сидят, пьют чай, говорят о пустяках, а в это время рушатся их судьбы, воздвигаются новые…
– Ну, не всё так однозначно, – раздумчиво протянул Богдан. – Не всё, не всё… Расскажи лучше: как внешне это выглядело?
– Внешне переворот выглядел так, – принялась вспоминать Прасковья, стараясь говорить только о том, что видела лично. – В принципе, у меня это записано, но я тебе всё равно расскажу. Вдруг с самого раннего утра прервалось телевизионное и радиовещание, был отключён интернет для публики. И по всем телеканалам показали группу высокопоставленных военных, большинства из которых никто прежде не слышал и не видел. Кое-кого, впрочем, видели. Мы их знали как героев минувшей войны на Украине. Но это были наименее засвеченные персоны из героев войны. Второго ряда.
Главный из них объявил бытовым, усталым голосом: мы-де предотвратили масштабное предательство, которое гнездилось на самой верхушке власти. Выиграв войну, наша страна легко могла проиграть мир. Готовилась массовая сдача всех позиций нашему геополитическому противнику. Мы, военные, патриоты России, ветераны боевых действий, не могли этого допустить и взяли управление страной в свои руки, – просто сказал генерал. – Мы Россию отстояли, мы будем ею управлять. Эта фраза стала мощным мемом. Она впоследствии была продублирована на мириадах плакатов. Это реминисценция из Ленина, из брошюры «Очередные задачи советской власти», вряд ли ты читал, да и никто этого текста сегодня не помнит.
– А вот и нет! Кажется, читал, когда учил русский язык и русскую историю. Но тогда я больше налегал на статьи Троцкого.
Она меж тем продолжала:
– Дальше генерал Львов сказал, что первые лица прежней власти: члены правительства, руководители Администрации Президента и сам новоизбранный Президент – арестованы и интернированы. Позднее сообщили, что они находятся в достойных условиях в доме отдыха на Алтае, где многие трудоустроены по той специальности, которую имели до политической карьеры. Забавно, что нечто подобное описано в юмористической повести Юрия Полякова, которую ты, разумеется, не читал – «Демгородок» называется. («Не читал», – покрутил головой Богдан). Объявили, что работа министерств и ведомств остановлена. Создаётся Комиссия Кадрового Контроля, цель которой проверить всех руководителей всех уровней власти ниже самого верхнего: верхний, как ты понимаешь, обнулился и находится на Алтае. ККК называли сокращённо эту самую Комиссию Кадрового Контроля. Остряки немедленно прозвали её «кака». Было объявлено, что временно за всем надзирают военные, а потом они назначат кого надо. Сообщили, что руководители, которые, не пройдя комиссию, сбегут за границу, назад однозначно приняты не будут. Они и их домочадцы. Это билет в один конец. Касательно простых граждан – будут разбираться персонально с каждым сбежавшим. Действие Конституции – приостанавливается.
