Варвара Рысъ
Краткий миг
14
– Мама немного преподаёт, часов у неё мало, но совсем не работать она не может, так уж она устроена, – Прасковья почувствовала неясное раздражение против мамы, но продолжала:
– В нашу школу считается очень престижным поступить: как же, там преподают родители само́й Петровой. Но лично маме от этого никакой прибыли: когда я не была большим начальником и знаменитостью, она подрабатывала репетиторством – она превосходный репетитор, вмиг определяет пробелы в знаниях и быстро подтягивает. А теперь, когда репетиторству объявили бой, ты наверняка об этом не знаешь, но бой объявлен – ну, ей стало неловко, она и бросила. А вообще-то жаль: репетитор – своеобразный талант.
– А в чём повинно репетиторство? – удивился Богдан.
– Считается, что оно создаёт неравные условия. У детей богатых семей есть возможность иметь репетиторов, а у бедных нет.
– Странно. У богатых вообще больше любых возможностей, не только в смысле репетиторов.
– Ну да, это ясно, – согласилась Прасковья. – Но тут, видишь ли, одно за другое цепляется. Идёт борьба за рождаемость. Ну и Государь (как теперь называют президента) считает, вернее, его убедили, я даже знаю, кто именно убедил, в том, что люди станут больше рожать, если не будет такой мысли: вдруг я не сумею дать ребёнку хорошего образования? Вот и хотят, чтобы у всех были равные условия. Потому и теснят репетиторов.
– По-моему, это наивно, – улыбнулся Богдан. – Равенство не такое универсальное благо, как многим до сих пор кажется. Оно достижимо только по низшей планке.
– Вообще-то, в Китае теснить репетиторов начали двадцать лет назад. Успехи были минимальными. А они в тысячу раз дисциплинированнее наших. Но такова политика, и моя мама против неё идти не может. Не будь меня, можно было бы, не особо афишируя, давать уроки для своих, а из-за меня она не может. Видишь, моё вроде бы высокое положение никакой выгоды моим родственникам не несёт. Даже скорее наоборот. Такова нынешняя жизнь. В некотором смысле она представляет собой противоположность прежней жизни.
– Это страшно интересно, мне надо это осмыслить. Государь… потрясающе… А что тётя Зина? – спросил Богдан; ей показалось – с искренним интересом.
– Тётя Зина совсем уж старая, она ведь старше мамы, но зрение пока приличное, она рукодельничает, даже участвовала в какой-то престижной выставке дамских рукоделий, ездила в Брюссель, где ей отчаянно не понравилось. А вообще-то поездка в Западную Европу по нынешним временам сравнительная редкость, но тётя Зина не оценила. С мамой они смертельно поссорились. Есть мнение – из-за тебя. – Богдан вздохнул.
– Егор, – продолжала меж тем Прасковья, – по профессии автомеханик, у них с одноклассником мастерская, заправка, мойка, кафе – вот это всё. У них с женой трое детей, все мальчишки, помогают родителям. Словом, живут классической мелкобуржуазной жизнью. Собирается открыть станцию техобслуживания мелких самолётиков, которые очень распространились. Тебя, между прочим, вспоминает, называет «классным мужиком». Вот, отчиталась.
– Хороший парень, Егор… – проговорил Богдан, словно что-то припоминая. – Парасенька, посмотри на ту картину: не ваши ли это места? – он показал на висящую прямо напротив них картину.
– Может быть, очень похоже, – кивнула Прасковья. – У нас на кромке леса так бывает: незабудки не сплошные, а словно небольшие озерца из незабудок.
– Озерца из незабудок, – повторил он мечтательно. – Мне бы очень хотелось съездить в мае в эти места. Вдруг получится? Кстати, я заметил повсюду много картин, притом в стиле какого-то нового реализма. Иногда мелькает нечто от моего любимого Кустодиева. Это что-то новое. Это ведь не случайно, Парасенька?
– О, ты увидишь в казённых присутственных местах, если случится попасть туда, прямо-таки историческую живопись. Из истории заведения, из истории отрасли, великие люди отрасли в прошлом и настоящем. Иной департамент – прямо-таки картинная галерея. То же в вузах, даже и школах. Государство в лице Министерства культуры прямо высказалось, какое искусство оно поддерживает, и все, вздохнув с облегчением, принялись за дело. Это реализм, патриотизм, традиционные представления о прекрасном, опора на народное искусство. Этому учат в художественных учебных заведениях, это заказывают для украшения министерств, посольств и всего подобного. Бизнес, понятно, примазывается: эти покупки, сколь я помню, исключаются из налогообложения.
– А другие стили?
– Не поддерживаются. Но, разумеется, никто их не запрещает, их не подвергают гонению и осмеянию. Просто чтобы лишний раз не привлекать к ним внимание и не создавать дармовую рекламу. Адепты иных стилей могут продавать свои труды кому и как хотят, снимать залы по рыночным ценам и устраивать выставки. Я была однажды на такой выставке: в основном, они смотрят сами себя, то есть друг друга. Внешней публики я там вообще не заметила. Ну и хвалят, как петух и кукушка. Словом, другие стили существуют, но на периферии общественного внимания. В государственных учреждениях абстрактной и всякой там авангардной живописи нет, а в частных – пожалуйста, сколько угодно. Любые инсталляции и перфомансы за собственный счёт. Но покупают их неохотно. Ведь кто обычно покупает картины, особенно дорогие? Предприниматели. А они – жуткие конформисты, стараются примазаться ко вкусам власти. Но главное даже не это, а то, что простые люди любят красивое и реалистичное, а предприниматели в подавляющем большинстве – простые люди.
– Потрясающе! Неужели всё так просто? – удивился Богдан.
– Именно так, и даже ещё проще. Не зря говорят, что история искусства – это история заказчика. В России появился достаточно богатый и уверенный в себе заказчик.
– Уверенный в себе настолько, чтобы назвать неумелую мазню мазнёй и сказать: «Унесите это немедленно!»? – улыбнулся Богдан.
– Ты всё правильно понял, не зря я всегда говорила, что ты жутко умный, – Прасковья на мгновение прижалась к его плечу.
– Умный, да, но как-то по-дурацки, – вздохнул Богдан. – Скажи лучше, кто этот уверенный в себе искусствовед?
– Ну, в первую очередь министр культуры. За ним, как мне кажется, стоит Государь, который увлечён сталинским ампиром и исторической живописью, впрочем, это моё приватное наблюдение. А так – есть комиссия, которая разрабатывает общую политику. Я тоже в неё вхожу. Мы разрабатываем общие принципы, а Академия художеств формулирует их в терминах, понятных преподавателям художественных заведений, самим художникам. Это оказалось гораздо проще, чем даже представлялось вначале. Главное, формулировать требования в положительной форме. Это, кстати, самое трудное. То есть говорить о том, что надо и правильно, а не о том, чего не надо и что неправильно. И повторять, повторять, повторять. И упорно искать таланты. Это критически важно. Вытаскивать и поощрять, выдвигать, если надо – учить. Это работа на десятилетия, можно сказать, навсегда. В этом, собственно, и состоит культурная политика – в формулировании принципов в положительной форме и в поощрении талантов и их правильного поведения.
– Потрясающе… – задумчиво проговорил Богдан. – А почему же в Советском Союзе это не получилось?
– Получилось. Превосходная живопись, музыка, поэзия. Другое дело, что всё это потом пошло прахом. Ошибка была в том, что гнобили всех альтернативщиков. Их следовало просто предоставить себе – всех этих абстракционистов и иже с ними, и они бы вымерли сами по причине недостатка общественного интереса. Но тогда было всё огосударственно, и частник не мог даже зал снять. Их по-дурацки разгоняли, чем и подогревали общественный интерес к ним.
В 70-е годы была так называемая «бульдозерная выставка». Какие-то абстракционисты что-то выставили в Измайлове, кажется. И их разогнали, чуть ли не бульдозером. Что за убожество мысли! Ну дали бы показать своё искусство. Никто бы ими не заинтересовался, и всё бы рассеялось само собой. Честное слово, советские начальники эпохи упадка заслужили своё место на свалке истории.
Поедем что ли? Посмотрим, как поведёт себя товарищ в углу.
Товарищ, как и предсказывал Богдан, тотчас поднялся и направился на стоянку.
Гостиница оказалась очень стильной: старинный двухэтажный домик тёмно-красного кирпича с белой окантовкой окон. Формально – за территорией монастыря, но на самом деле совсем рядом и, вероятно, прежде относился к монастырю. Внутри – кирпичные стены, дощатый пол, белые льняные занавески и льняное постельное бельё. Расшитая незабудками салфетка на маленьком круглом столике и умилительная вышитая дорожка с мережкой, наброшенная на телевизор. На вышитой круглой салфетке – букет белых роз в белой фаянсовой крынке, напомнившей бокастый кувшин, тоже белый, который в прошлой жизни стоял у них на журнальном столике из окрашенных паллет. Икона Богоматери с зажжённой лампадкой, на которую, войдя, перекрестился Богдан.
Новая сантехника в стиле ретро. И даже вышитые тапочки.
– Надо же, и тут незабудки… – словно про себя проговорил Богдан.
– Монашки, наверное, вышивают, – предположила Прасковья.
– Вряд ли, – улыбнулся Богдан, – монастырь мужской. Впрочем, может, у них кооперация. Смотри, тут написано, что, если хочешь взять их с собой, вот цена.
– Потрясающе! – она обняла Богдана за шею. Хотела повиснуть, как когда-то, но не решилась: вдруг ему будет тяжело? Впрочем, с тех пор как она висла у Богдана на шее, она даже похудела на пару килограммов. – Как тебе удалось найти такую прелесть? – она обвела рукой интерьер.
– Я старался… А тебе, правда, нравится? – обрадовался он.
– Ужасно! Похоже… на твою квартиру. И лён, лён, – ей хотелось плакать, но вместо этого она запела, кружась по комнате:
Лён, лён, лён,
Кругом цветущий лен…
А тот, который нравится,
Не в меня влюблён…
– Ты знаешь эту песню? – спросила Богдана.
– Нет, понятия не имею, – покачал головой Богдан. – Знаю только, что для тебя она совершенно не актуальна: тот, который тебе хоть немного нравится, влюблён в тебя по уши. – Он обнял её и немного приподнял над полом, как любил делать когда-то.
– Вот так прокалываются шпионы, – проговорила Прасковья с шутливой поучительностью. – Ты вроде русский, а важной русской песни не знаешь. Значит, в детстве ты тут не жил.
– Я и впрямь не жил, да и шпионом никогда не был, – Богдан ещё раз обнял её. – Доведись быть шпионом, я бы поработал над базовыми текстами, подтянулся.
– Послушай, а букет роз у них тоже элемент интерьера?
– Нет, это я заказал, – он поцеловал её в шею. – И они, видишь, не забыли, исполнили.
– Родной мой, любимый, как я счастлива… Как я тебя люблю, – она нащупала его чертовский рожок. – Словно мы двадцать лет назад в твоей квартире. – Она, в самом деле, была счастлива непрочным, шатким счастьем.
15
– Солнышко моё… А что сталось с нашей квартирой?
– Дом стал музеем. Если хочешь – сходим туда, – в ту минуту Прасковье казалось, что они вот так запросто, держась за руки, пойдут в музей Москвы XVII века.
– Девочка моя любимая… Тебе только по музеям со мной ходить… Разумеется, я был бы рад, но я и в одиночку схожу в тот музей. – Он погладил её по волосам.
– Ну что, будем ложиться? Или выйдем ненадолго? – она пыталась понять, устал ли он.
– С удовольствием прогуляюсь, – с готовностью согласился Богдан.
Они спустились по старинной чугунной лестнице. Невероятная красота: ярко сияющая луна, скрипучий снег, крещенский мороз. Что-то во всём этом было нереально-банально-театральное. Или, может, открыточное. Бывают такие открытки с блёстками и переливами.
Очень скоро почувствовали холод. Она накинула капюшон. Он был, как всегда, без шапки. Прасковья осознала, что кроме соломенной шляпы на Кипре у него никогда не было никакого головного убора.
– Рожки не отморозишь? – спросила шутливо.
– Да нет, – он сжал её руку. – Шерсть хоть седа, да густа.
Он снял перчатку, зачерпнул пригоршню снега и попробовал слепить снежок.
– Ты не представляешь, как я скучал по снегу… – он попытался бросить не получившийся снежок в глухую стену их гостиницы, но он развалился на лету.
У неё вскоре стали мёрзнуть ноги, и они вернулись.
Он снял с неё шубу, раздел, словно нянька ребёнка.
– Родная моя, единственная, солнышко моё, – он целовал её нежными поверхностными поцелуями, которые почему-то особенно кружили ей голову.
Когда залезла к нему под одеяло, проговорила торопливо:
– Богдан, ты меня прости: устала очень, давай поспим.
– Ты великодушно щадишь мою честь? Или моя хищница стала вегетарианкой? – иронически усмехнулся Богдан.
– Причём тут честь, Богдан? – возразила Прасковья каким-то педагогическим тоном, который самой показался противным. – Я, правда, устала, да и ты, думаю, тоже. Так хорошо поспать рядом, – она пристроилась к его плечу, поцеловала в шёрстку.
Какое всё-таки успокоение – спать с родным телом! А стала ли хищница вегетарианкой? Может, и стала… Она сама не понимала, хочет ли она секса. В любом случае, проявлять инициативу она не будет. А вот спать с ним, ласкать его, брать в руку хвост, вернее, обрубок хвоста, и целовать его – вот этого она точно хочет. И завтра утром, и целый день они будут гулять, говорить обо всём на свете, непрерывно ощущать и ласкать друг друга. А потом опять лягут спать, как теперь, и опять прижмутся друг к другу.
– Чёртушка любимый! – она обняла его за шею, запустила руку в кудри и нащупала чертовский рожок.
Они задремали, а потом, среди ночи, в полусне, гладили и ласкали друг друга. И с ними случилось то же, что в прошлый раз, в гостинице: их тела сами соединились и долго-долго и нежно-нежно любили друг друга. Они лежали на боку, как никогда не делали в прошлой жизни, она держала в руке его хвост, и целовала, целовала, целовала шёрстку на груди. И это длилось и длилось и, казалось, никогда не кончится. А когда кончилось, она почему-то заплакала.
– О чём ты, солнышко моё? – встревожился он. Она не понимала. Только чувствовала, что потребуется много усилий, напряжения, а сил всё меньше, и непонятно, как всё это будет и как она выдержит.
Он целовал её заплаканное лицо, и ей показалось, что он тоже плачет. Может, так и было.
А потом они заснули, и Прасковья проснулась, когда было уже светло, а за окном светило солнце и искрился снег. Богдан сидел возле неудобного круглого столика за ноутбуком. Букет он переставил на глубокий подоконник одного из двух окон.
Прасковья обняла своего Чёртушку, тесно-тесно прижалась всем телом.
– С днём рождения, мой хороший! – поцеловала она в шершавую щёку, которая ей всегда так нравилась.
– А ведь верно – нынче мой день рождения, – сообразил он. – Как вспомнишь, сколько мне лет – оторопь берёт.
– Пойдём позавтракаем? – предложила она.
– Мне надо ещё чуть-чуть пробежаться, чтоб не терять своих микроскопических достижений, – улыбнулся он.
– Ну беги, любимый! – она поцеловала его рожок. – Я пока приведу себя в порядок.
Он вытащил кроссовки и, как был в майке, вышел из комнаты.
Она встревожилась: на улице под минус двадцать, но возражать не решилась.
Вернулся Богдан бодрым, раскрасневшимся, помолодевшим, с голым торсом: обтёрся снегом. Она не знала, радоваться за него или беспокоиться: не случилось бы чего, ведь не слишком-то он здоров.
Похоже, и он тревожился об её здоровье. Пощупал губами лоб, как ребёнку:
– А у тебя нет ли температурки? Мне показалось, что ночью тебя знобило…
– Ничего, Богдан, всё нормально, – успокоила она. – Это не страшно, это женские дела. – Он посмотрел внимательно, но ничего не сказал.
Завтрак был в сводчатом помещении в полуподвальном этаже. Они сели в угол за колонну, где их было почти не видно, а они видели только маленькое окошко, расположенное на уровне земли. Прямо за стеклом искрился рассыпчатый снег. По стенам развешены фотографии, повествующие о монастыре, его истории и реставрации. Прасковья с любопытством вглядывалась в фотографии. «Следовало бы сделать белее развёрнутые подписи», – сказал в ней старый пропагандист. На прилавке замечательный домашний творог, который она ценит, свежайшее молоко с монастырской фермы, козий сыр, жирные желтоватые сливки, варенец с пенкой, ватрушки с творогом с пылу-с жару. Их приносила толстая, раскрасневшаяся от жара печи тётка прямо на противне и ссыпала в широкую низкую корзинку. Богдан после пробежки ел ватрушку с некоторым аппетитом.
Прасковья захватила на завтрак подарок – икону его святого покровителя – Феодота. Икона рукописная, специально заказанная у той самой известной иконописицы-реставраторши. Она была главная по реставрации их старого дома в Китай-городе. По правде сказать, занималась заказом иконы не Прасковья, а её помощник, и тот сделал всё с государственным солидным размахом, как для официальных подарков иностранцам: серебряный оклад, изящная деревянная коробка, справка о святом, напечатанная на настоящем пергаменте красивым шрифтом, стилизованным под устав. Прасковья, когда получила счёт, была несколько шокирована дороговизной иконы.
– Спасибо, Парасенька. Очень тронут, – он поцеловал ей руку. – Я не ценитель икон, но здесь видно очень тонкое письмо.
– Прочти «объективку» на твоего святого. Феодот – это Богдан по-церковному.
Богдан вытащил пергамент из коробки и принялся читать вслух:
«Священномученик Феодот был епископом в городе Киренее, на острове Кипр. Жил в начале IV века, в царствование жестокого гонителя христиан Лициния. Прежде, нежели стал епископом, своей проповедью он обратил ко Христу множество язычников острова Кипр. Когда правитель острова, ненавистник христиан, подобный Лицинию, Савин приказал привести Феодота к себе на суд, но святитель, узнав об этом и не дожидаясь прихода посланных, сам явился к правителю. Феодота всячески мучили и наконец бросили в темницу, чтобы придумать для него лютейшую казнь. Но в это время воцарился Константин, гонения на христиан прекратились; объявлена была свобода верования, и Феодот, освобожденный из темницы, снова начал епископствовать в Киренее и через два года скончался. Это было в 320 году».
Ого, да тут и английский текст есть, да ещё и шрифт стилизован под готику.
Богдан смотрел на неё расстроганно-печально.
– Согласись, в ваших биографиях есть кое-что общее, – погладила его Прасковья по руке. – Ты ведь тоже сам явился.
– Ну… чуть-чуть есть общее, – согласился Богдан. – Правда, есть… Недаром существует мнение, что имя влияет на судьбу человека. Вот, видимо, отсюда и сходство. Как знать, может и у меня впереди два года. Не так уж это мало, если вдуматься. Мы прожили с тобою неполные семь, и это было так чудесно, так долго…
– А где это – Кириней? – поспешно спросила Прасковья, хотя её это не слишком интересовало.
– Это северное побережье, сейчас турецкая часть. Не слишком далеко от того места, где мы с тобой бывали.
Наконец Прасковья собралась с духом.
– Чёртушка! – проговорила она, глядя в его голубые лучистые глаза. – У меня для тебя ещё один подарок. Впрочем, кто его знает, подарок это или не подарок… – Он продолжал смотреть на неё с печальной лаской, подперев щёку ладонью. Ей стало страшно. Вдруг не надо ему всё это? Он так устал, да и она устала, зачем новые хлопоты?
Ей показалось, что в глазах его мелькнула догадка. Что делать? Надо сказать.
– Богдан, я, похоже, беременна.
– Солнышко моё, – он взял её руку и потёрся об неё лицом. – Неужели правда? Ты не ошиблась? Ведь мы с тобой… всего один раз… Неужели тогда?
– Выходит, что тогда. Срок ещё микроскопический. Однако тест показал. У меня, действительно, небольшая температура, ты верно заметил. Это бывает в начале беременности, называется термотоксикоз, скоро пройдёт.
– Девочка моя, я так ошеломлён, что… я даже не знаю, что сказать, – он подвинул свой стул к её, обнял за плечи. – Неужели это возможно? Так страшно… за тебя… и за всё. Страшно тебя отпускать. Мы, конечно, должны жить вместе, но заниматься всем этим: объяснением с мужем, разводом и прочим – это тебе сейчас не по силам. Ведь как я понимаю, дело не только в муже… Не хватало тебе ещё дополнительной нагрузки. Давай сделаем так: отдохни, просто отдохни эти два дня, а потом… потом решим, что и как – ладно?
– Ну, конечно, – легко согласилась Прасковья. – Всё равно дело сделано, сама судьба распорядилась, чтоб мы были вместе.
– Господи, ведь мы такие старые… – Богдан слегка прикусил нижнюю губу, словно вспомнив что-то страшное. – Впрочем, мои родители родили меня тоже довольно поздно.
– Скажи, – спросила она неожиданно для самой себя, – а твои родители любили друг друга?
– Да, – ответил он уверенно, словно удивившись её вопросу.
– Ты мало мне о них рассказывал. Кое-что об отце, а о маме – почти ничего…
– Знаешь, я родителей немного побаивался, – улыбнулся он. – Любил, конечно, но побаивался. В них было что-то грозное, важное, мне хотелось подтянуться, быть лучше, достойнее. Ведь они меня оставили при себе, не отдали в чертовскую школу, значит, они были для меня не просто родителями, но и начальниками. Признаться, я не знаю, почему им позволили не отдавать меня в чертовскую школу, что вообще-то не принято. Думаю, оттого, что у обоих – независимо друг от друга – было высокое место в чертовской иерархии. У нас, чертей, ведь иерархическое общество, и каждый знает своё место в иерархии. Так вот у моих родителей было высокое место. Я их не просто любил как родителей, но и уважал как высших и заслуженных чертей. При этом помню свою детскую мысль: если у меня когда-нибудь родятся дети – буду с ними проще, ближе, чем мои родители со мной. А ещё родители мои были очень красивые, породистые, чистокровные черти, и это мне очень нравилось. Фотографии этого не отражают, – он, чуть улыбаясь, смотрел куда-то внутрь себя. – Отец был скорее интеллектуал, учёный, изобретатель, а мама – настоящая боевая чертовка. Диверсантка. Чертовски смелая. И чертовски красивая. В молодости лично участвовала в самых рискованных операциях, а потом – планировала операции, готовила боевых чертей. Родители поженились в ранней молодости, по выходе из школы, у них были два сына-двойняшки, они выросли и служили в самом элитном чертовском спецназе и погибли совсем молодыми, одновременно, до моего рождения. Я не встретился с ними в этом мире. После их смерти родили меня. Знаешь, когда я был на границе этого и того мира, а я там побывал, и даже дважды – мне кажется, я их видел. Крепкие, здоровые, красивые черти – я их узнал. Они пришли ко мне с той стороны – наверное, чтоб поддержать меня. Ну ладно, не буду тебя утомлять мракобесием, как выражалась моя тёща.
Я, как ты знаешь, получился ни то ни сё. Разве что научился плавать и стрелять довольно прилично. Но плавание не пригодилось, пострелять, правда, пришлось. Психически я больше похож на отца, некоторая техническая изобретательность у меня от него.
