Варвара Рысъ
Краткий миг
72
После девятого дня что-то изменилось в её незримой жизни. Прежде она была неотлучно с Богданом, а теперь словно понемногу эмансипировалась, стала выходить в люди. Да и Богдан был плотно занят с утра до ночи, не хотелось ему мешать. Он непрерывно встречался с людьми – как она поняла, в каких-то тайных лабораториях. С ним часто бывал Иван Никаноров. Они ездили на полигон в степи, замаскированный под сельхозпредприятие, жили два дня в домике возле реки Маныч. Богдан поставил будильник на пять вместо обычных шести и ухитрялся с утра часа три провести перед своим ноутбуком. Она беспокоилась за его здоровье, но, странное дело, такой график не только не утомил его, но и как-то взбодрил: он, кажется, зацепился за жизнь, за большую задачу. Чтобы жить, ему, да и всем, нужна большая задача. Под задачу даются и силы. Как мог часто, ходил в церковь, а не мог – молился дома. Она пыталась разобрать слова молитвы, но понимала мало: молился он неизменно по-церковнославянски, а иногда и вовсе про себя. Хорошо хоть не на аластори. Однажды разобрала: «укрепи данною тебе благодатию во бранех православное воинство, разруши силы востающих врагов». Сначала стало немного обидно, что не о ней, не о спасении души её он молится, не о том, чтоб увидеться им в лучшем из миров, а о каких-то бранях и победах в них. Но потом поняла: не до того теперь, время военное.
Она никогда не проводила так много времени дома, возле Андрюшки. Бывали они и все втроём: Богдан, когда приезжал, постоянно сидел с Андрюшкой, укладывал спать, читал, они ковырялись в саду, сгребали опадавшие листья. Хорошо! Однажды услышала, что Андрюшка спрашивал:
– Папа, где мама?
Богдан присел на корточки, обнял своего чёртика.
– Мама очень-очень далеко. Видишь звёздочку? (Тогда как раз загорались первые звёзды). Мишка кивнул.
– Вот там теперь живёт мама. Она нас любит и видит. Она всё знает о нас, что мы делаем, как живём, гуляем, учимся, работаем.
– Она прилетит к нам? – спросил Андрюшка.
– Не-е-ет, – честно покачал головой Богдан.
– А мы туда полетим? – спросил Андрюшка, готовый заплакать.
– Полетим. Не скоро. Но полетим обязательно, – твёрдо обещал Богдан.
– И мамочку увидим? – с сомнением спросил Андрюшка.
– Увидим, малыш. Но не скоро.
И почему его в детский сад не отправили – ведь должны были? На следующий день из разговора Богдана с тётей Зиной поняла: они куда-то переезжают. Куда? Зачем? Вероятно, что-то затевается, и Богдан с сотрудниками будет работать где-то вне Москвы. Ну что ж, оно и лучше. А так жаль их домика в Соловьёвке.
Дней через десять бестелесного существования Прасковья совершенно освоилась со своим новым положением. Часто зависала под потолком и глядела на происходящее сверху. Чем-то этот ракурс был памятен. Наконец сообразила: именно так, сверху, она видела происходящее, когда во время военного переворота встречалась с генералами на Комиссии Кадрового Контроля. Наверное, в решающие моменты жизни душа ненадолго способна выйти из тела и взлететь под потолок. Но тот полёт продолжался несколько минут, а теперь она научилась вполне сносно и подолгу летать. Сначала всё кружила вокруг дома, боясь по своему топографическому идиотизму потеряться, а потом стала отправляться в более дальние рейсы. Сообразила, что надо следовать вдоль дорог, тогда не потеряешься. Ведь никакого гаджета у неё нет, крутись как знаешь. С какой скоростью летала – понятия не имела. Но потом сообразила пристроиться к соседскому автомобилю, и получилось, что километров шестьдесят она делает запросто. Больше – трудновато.
Слетала на родину. Чудная золотая осень, синеет река, золотятся купола, наверное, на их улице стоит густой яблочный дух, но чувствовать запахи ей не дано.
Сделала открытие – телепортацию. Оказывается, лететь не обязательно. Достаточно с усилием подумать о чём-то, как тут же оказываешься в том самом месте. Только подумать надо упорно и сосредоточенно.
* * *
Мишка теперь не живёт с Богданом, он сейчас в Москве, а Богдан – в Муроме. Там, на территории того самого монастыря, где настоятелем отец Варфоломей, сделали что-то вроде координационного центра по пси-оружию. Совсем немного сотрудников, Прасковья насчитала пятнадцать, одни парни, как хотел когда-то Богдан. Богдан там главный, и ещё тот самый Женя, которого она когда-то кормила котлетами. Он всё такой же – с оттенком лёгкой немытости и нечёсанности. Богдан, кажется, ещё постарел и ещё больше похудел. Но держится прямо. А кудри совсем белые, точно как у чёртовой бабушки; если нападает снег, будет почти незаметно.
Она догадалась: это главный центр, откуда поступают задания множеству субподрядчиков. Эти пятнадцать парней – мозговой центр огромной организации. Скорее всего, Светоносный Отец их не пощадит, – подумала и ощутила что-то вроде фантомной сердечной боли. Фантомной потому, что сердца у неё нет, его закопали в могилу.
А живут они все в той самой гостинице, куда они с Богданом поехали вскоре после их встречи. Круг жизни замкнулся, краткий миг закончился.
И тётя Зина тут же. Прасковья услыхала, что такое размещение – временное. Им уже начали строить коттеджи и ремонтировать какой-то домик XIX века. Наверное, Богдан станет там жить, – подумала тотчас. – Ведь он любит старинные дома. А может, останется в маленьком домике на территории монастыря, куда поселил его Золочевский, вроде как временно. Там чудесно: неоглядные заокские дали, рядом огороды, что разводят монахи, загоны для скота. Значит, молоко всегда будет свежее, им обоим кстати, – обрадовалась Прасковья.
И кабинет у Богдана очень удачный. Белёные стены, просторный тёмный стол, похожий на тот, что был в его квартире в Китай-городе. И стеллаж из простых досок. В углу икона с лампадкой – та самая кипрская икона Параскевы Пятницы, которую она сама купила в Кикском монастыре на Кипре, когда поехали туда после свадьбы. Значит, Гасан сохранил икону и передал вместе с книжками, молодец Гасан, деловой и пунктуальный. Стол Богдана почти пустой – только ноутбук, блокнот формата А4 и ручка. Хорошая ручка, дорогая, он такие любит. И её, Прасковьи, фотография с Киевского митинга стоит на столе. Так всегда было, Богдан не изменил своим привычкам. Только её нет.
В середине дня он идёт домой – формально обедать, а на самом деле – побыть с Андрюшкой. В кабинете – печка, даже дрова сложены в углу. Будет холоднее – можно подтопить, – обрадовалась Прасковья. А то ведь он, похоже, мёрзнет, согревается горячим чаем из стакана в подстаканнике. Хоть бы конфетку съел, «коровку», ему ведь они нравились когда-то, – она опять ощутила фантомную сердечную боль.
Богдан что-то торопливо писал в блокноте, одновременно глядя в ноутбук. Она знала, что так он пишет, когда боится упустить мысль.
В дверь постучали. Богдан не отозвался. Тогда дверь приоткрылась и всунулась голова одного из его сотрудников – она его мельком видела.
– Богдан Борисович, можно к Вам на минуту? У меня срочное дело.
– Ждите, – махнул рукой Богдан. Парень пристроился в уголке. Стал перелистывать блокнот. Как видно, Богдан завёл здесь моду на бумажные носители.
Наконец Богдан закончил.
– Что у Вас? – спросил нелюбезно.
– Богдан Борисович! – парень говорил одновременно смущённо и напористо. – Меня к Вам послал Сидоров, он говорит, что он не может решить мой вопрос.
– Покороче, – поморщился Богдан.
– Я никак не могу ехать в Индию, на полигон.
– Что значит не можете? – с изумлением взглянул на него Богдан.
– По личным обстоятельствам, – хмуро проговорил сотрудник.
– Какие такие личные обстоятельства? – брезгливо сощурился Богдан. – Кто-то умер у Вас?
– Наоборот, – сокрушённо произнёс парень. – У меня жена рожает. В Нижнем Новгороде. Я должен быть там.
– Вы что – акушер? – со злой насмешкой проговорил Богдан. – До сего момента мне казалось, что Вы инженер.
– Богдан Борисович, – продолжал настаивать парень. – Мне надо присутствовать при родах.
– Зачем? – Богдан смотрел на парня с отвращением.
– Ну, так принято: партнёрские роды, – прошелестел тот, сжимаясь под взглядом Богдана.
– Коротко говоря, я Вас не отпускаю. Вы инженер или баба? Партнёрские роды – это дрянные бабьи выдумки. У меня трое детей, и я ни разу этого не видел. У мужчин и женщин свои обязанности, и Вы извольте исполнять свои. Идите и работайте. – Богдан снова погрузился в свой ноутбук, давая понять, что аудиенция закончена.
Парень неуверенно встал и направился к выходу.
– Богдан Борисович, – проговорил он от двери. – Я буду вынужден уволиться.
– Увольняйтесь, – бесцветно согласился Богдан. – Бабы здесь не нужны.
Когда Богдан выходил, чтобы идти в свой домик на обед, рядом с ним пристроился Сидоров.
– Богдан Борисович, я по поводу Климова. Он увольняется.
– Я говорил Государю, – произнёс Богдан всё так же бесцветно, – что нам нужен военный статус. Чтобы при разговорах о партнёрских родах этих баб можно было поставить по стойке смирно и отправить куда надо. А поскольку этого пока нет – пусть увольняется. Жаль. Он сообразительный инженер. Из него мог бы получиться полезный работник.
При упоминании Государя у Евгения слегка расширились глаза.
– А Вы что думали, Женя, – Богдан понял его удивление. – Без державной воли мы бы получили всё нужное так быстро? Да мы бы два года переписывались и согласовывали. Хорошо, если только два. А так мы на контроле у Государя. В России всё определяет державная воля. Но бабам обоего пола на это наплевать. Они просто не понимают, куда попали и что делают, это не их уровень и не их масштаб. Их масштаб – это родины-крестины. – Евгений озадаченно молчал.
– К сожалению, – раздумчиво проговорил Богдан, – нам придётся искать инженера-электронщика. К сожалению, электроника – это и моё, и Ваше слабое место. Этот – как его? – Геннадий был очень кстати.
– Богдан Борисович, – наконец решился высказаться Женя. – Геннадий хочет работать, но он безумно боится своей тёщи. Она имеет колоссальное влияние на его жену, и если тёща будет недовольна – его жизнь превратится в ад.
– Ад – это ещё не самое страшное место, – усмехнулся Богдан. – А что такое его тёща? – похоже, ему стало слегка любопытно.
– Да, в принципе, ничего особенного. Завуч какой-то школы в Нижнем.
Богдан невесело рассмеялся.
– Тёща-завуч – о, это серьёзно! У меня была тёща-завуч, которая меня категорически и необратимо невзлюбила. Попробуйте, Женя, вот что. Пускай он напишет заявление на моё имя с просьбой его отпустить. А я как бы отвечу: не отпускаю по причине крайней ценности и совершенной незаменимости этого затейника как специалиста. Он покажет бумагу тёще, та поймёт, каким сокровищем владеет, умилится и простит. Такая вот клоунада. Напишет, разумеется, он сам, а я подмахну и печать приляпаю. Но это в первый и последний раз. Просто в честь моей милой тёщи. Если не подействует – пускай этот Геннадий проваливает и не разлагает коллектив. Мы не имеем права погружаться в бабство, быт и семейные дрязги. У нас слишком мало времени.
– Поня-я-ятно, – с сомнением протянул Женя.
– Не «понятно», а «так точно», и больше с этой трухой ко мне не обращайтесь и не думайте о ней, а думайте о деле, – проговорил Богдан недовольно. Вероятно, ему была неприятна собственная слабина.
Навстречу ему уже бежал Андрюшка. Богдан поднял его на руки, прижал к себе. Прасковья увидела, как разгладилось и просветлело его лицо. Евгений глядел на эту сцену озадаченно.
73
Два следующих дня она провела на прежней своей работе. Её зам исполнял её обязанности, и всё шло по заведённому порядку. Это её одновременно обрадовало и огорчило. Вернее так: умственно обрадовало, а по чувству – огорчило. Строго спросила себя: что именно огорчило? И получила ответ: огорчило, что после её ухода всё немедленно не развалилось и жизнь продолжается. «Пока они живут в силу накопленной инерции, хорошо бы посмотреть, что будет дальше», – подумала со служебной озабоченностью.
Со смутной обидой телепортировалась к Богдану, пристроилась в уголок его кабинета. Тут же сидел Женя. За два дня её отсутствия клён за окном стал совершенно красным. Богдан был в бодром, хорошем настроении, что вызвало новую обиду. За эту обиду разозлилась на себя.
Они обсуждали что-то техническое, лишь в конце Богдан произнёс понятное:
– Женя, скажите всем, чтоб завтра оделись официально: приедет высокое начальство. На все вопросы начальников, буде они случатся, отвечать коротко и совершенно откровенно, без всякого политеса. Донесите это до всех.
Утром Богдан вышел из дому чертовски красивым: в сером костюме с голубовато-серым под цвет глаз галстуком и белой рубахе. И запонки с голубовато-серыми камушками – она их у Богдана не видела. Или не обратила внимания – по своему обычному невниманию к одежде. Что это за камушки такие? Она до самой смерти не научилась различать камни; теперь уж не научится. Вспомнилось слово: аквамарин – вроде как голубой. Прасковья почувствовала себя до глубины души оскорблённой этими запонками. Он должен скорбеть, а он – прихорашиваться. Всё равно, что если бы он умер, а она купила себе, к примеру, бусы. Или брошку какую-нибудь; впрочем, она никогда не носила ни бус, ни брошек. Прасковья говорила себе, что жизнь продолжается и она рада за него, но всё равно было ужасно обидно. Когда Богдан прощался с Андрюшкой, тот начал теребить его запонки.
– Эти штучки называется запонки, – пояснил он. Cufflinks, – продублировал он по-английски. – Это мне Машенька подарила.
– А когда она приедет? – спросил Чёртик.
– Машенька сейчас далеко, – ласково проговорил Богдан.
– На звёздочке? – деловито уточнил Андрюшка.
– Нет, поближе, – улыбнулся Богдан. – Она непременно приедет к нам, но попозже. Мы соберёмся всей семьёй: твоя бабушка, твой дедушка, сестра Машенька, брат Миша. И нам будет очень хорошо и весело, – он последний раз поцеловал Чёртика и торопливо пошёл по мощённой камнем тропинке.
– Запонки, cufflinks… – повторил Чёртик, загружая новое слово в память.
Прасковья поняла: Машка получила от Богдана браслет и, не желая быть ничем обязанной, подарила ему запонки. А он, старый дурак, умилился, даже рубашку раздобыл специальную – под запонки. А может, Машка и рубашку заодно подарила. И ей стало по-другому обидно: зачем Богдан опять унижается перед Машкой, которая его ни во что не ставит?
Около часу прилетели Государь и генерал Львов на двух разных маленьких самолётиках. Всего самолётиков прибыло четыре. Из последнего вышел, чуть подволакивая ногу, Иван Никоноров. Генерал Львов был преувеличенно любезен с Богданом, расспрашивал о здоровье. Сказал:
– Примите, Богдан Борисович, глубокие соболезнования по случаю гибели Прасковьи Павловны. Я общался с нею лично всего один раз, когда возглавлял ККК. Она произвела на меня впечатление необыкновенно скромного и самоотверженного человека, настоящего патриота. Потом я следил за её работой на расстоянии. Это огромная, огромная потеря.
«Только не говори, что она была ангелом», – мысленно попросила Прасковья Богдана. И он не сказал, а только почтительно наклонил голову.
Собрали всех сотрудников в маленьком зальце, выходящем в сад.
– Товарищи офицеры, – неожиданным образом обратился генерал Львов к собранию. («Привычная оговорка или готовится перевод их, так сказать, на военные рельсы?» – подумала Прасковья). То, что вы делаете, необычайно важно. Необходимо приложить все усилия, чтобы закончить проект «Купол» максимум до марта будущего года, а проект «Колокол» – до конца будущего года. Это жизненно необходимо. Это не способно остановить войну навсегда, но существенно замедлит сползание к ней. Решающая мировая схватка неизбежна, слишком много в мире накопилось противоречий, и мы должны встретить её во всеоружии. Ваш коллектив находится на направлении главного удара – помните об этом. У вас очень знающий и творческий руководитель, а мы со своей стороны будем всеми силами и средствами помогать вам в вашей работе. Если есть пожелания и потребности – прямо расскажите о них. Сотрудники сидели притихшие, словно только теперь прозрели грозовую неизбежность своей судьбы. Прозрели и приняли – все, как один человек. Прасковья вспомнила цитату из Бердяева, что читал Богдан в доме Никанорова: «Предвечная свобода человека, абсолютное достоинство его, связь с вечностью выше всякого устроения, всякого успокоения, всякого благополучия, всякого недостойного, слабого, жалкого счастья. Последней трагедии мировой жизни все равно не миновать, нужно идти ей навстречу свободно и с достоинством». Именно так мы идём – свободно и с достоинством.
Прасковья присмотрелась к сидящим: тут ли злополучный Геннадий, зять зловещей тёщи. Его, кажется, нет. Похоже, уволился всё-таки, оно и лучше.
* * *
На сорок дней устроили целую научную конференцию её памяти. Прямо в Храме Христа Спасителя. Сначала молебен, а потом конференция в конференц-зале. Молебен проводил Патриарх, на конференции ожидался государь – всё по высшему разряду. Вспомнилась, как встарь, цитата из классики:
«В процессии участвовало три священника, два дьякона, вся мужская гимназия и архиерейский хор в парадных кафтанах. И глядя на торжественные похороны, встречные прохожие крестились и говорили: – Дай бог всякому так помереть». Чехов «Учитель словесности».
Инициатором конференции был её зам Васька – Василий Георгиевич Краснопевцев, он же главный докладчик. А дальше – целый спектакль: сцены из её детских книжек. При жизни этого не было, значит, успели состряпать и отрепетировать. Надо же: Мишка у рояля.
Мелькнули родители и Клавдия Ивановна. Богдан держался рядом с Иваном Никаноровым и украдкой глотал какие-то таблетки, запивая из маленькой бутылки минералкой. Она приблизилась и обвилась вокруг его шеи. Никаноров смотрел в телефон.
– Представьте, Богдан, – проговорил с удивлением. – Штормовое предупреждение, красный уровень опасности. Метель, буран. Вроде ещё золотая осень, какой буран?
Когда вышли на улицу, вовсю валил снег, образуя белую шапку, не отличимую по цвету от седых кудрей Богдана.
Вдруг необычайной силы порыв ветра оторвал её от людей. Одновременно заскрипел и надломился старый клён в садике, окружающем храм.
– Богдан, что с Вами? – это был озабоченный голос Никанорова и последнее, что она слышала. А дальше вихрь подхватил её, закружил и понёс. Странным образом, не было ни холодно, ни больно и ни даже особенно страшно. Что поделаешь: все главные события её жизни происходят в метель. Странно только, что сейчас метель метёт осенью, так не должно быть. Не должно, но есть: снежные хлопья смешиваются с жёлтыми листьями. Как ни суди, а с климатом что-то не так.
Вдруг Прасковья сообразила: её земной путь окончательно завершён, и душа отправляется в тот самый загробный мир, о котором так много и так мало известно. Стало страшно: как там? Холодно? Жарко? Больно? Она ничего об этом не знает, читала разве что «Божественную комедию» в переводе Богдана. Хороший, кстати, перевод, местами лучше Лозинского, как-то проще, лапидарнее. Средневековее.
Богдан говорил, что при переходе в тот мир задают вопросы. Вроде экзамена. Надо отчитаться за жизнь.
Живо вспомнилось: к ним в Соловьёвку приехали Никаноровы и Валерий Золочевский, и Галка принесла длиннейшую книгу про жизнь после смерти, страниц шестьсот, написанную каким-то американцем. На веранде пили чай с яблочной шарлоткой.
– Мне вот что нравится, – объясняла Галина с серьёзным видом, нацепив на нос очень идущие к ней очки без оправы, но с затейливо витыми дужками. – Это не какое-то там мракобесие, которое каждый может сочинить – это научная книга. Тут всё основано на фактах, видите, даже графики есть. Это написал врач, реаниматолог, он собрал множество рассказов тех, кого вытащил с того света.
– А куда попали те, кого не вытащил? – полюбопытствовал Иван.
– Ну, я ещё не дочитала, но теперь мне не так страшно, честное слово. У меня ведь не раз умирала больные, и теперь я понимаю, что они просто попадают в иной мир. Может, и не сто́ит их особо жалеть – как вы думаете?
– Это у отца Варфоломея спросить надо, а не у реаниматологов, – тонко улыбнулся Иван. – Какого мнения на сей счёт Святая Церковь?
– Господь не открыл нам этого в деталях, – ответствовал Валерий скромно. – Посему каждому дозволяется представлять по-своему.
– А вот Вы, Богдан, как представляете? – не унималась Галчонок.
– Меня родители учили так, – Богдан задумчиво глядел в Бог весть какие дали. – Там, на пороге вечности, у каждого спросят отчёт. Скажут: «Тебе дали величайшее благо – жизнь. Ты видел небо, траву, деревья, море, ты узнал любовь и дружбу. Ты изучал науки, искусства. Возможно, тебе были даны какие-то способности и дарования, и ты узнал творчество, которое роднит тебя с Творцом. Отчитайся: как ты использовал эти величайшие сокровища, которые были тебе дарованы? Что ты сделал значительного и важного? На что потратил благо жизни?». Кто прожил жизнь осмысленно и с толком, кто сделал что-то полезное, такое, чего не было прежде – такой человек займёт почётное место в загробном мире, встретит любимых людей, сможет беседовать с теми, кто жил в глубоком прошлом, и это позволит ему понять то, чего не понимал он прежде. Душа его станет тоньше и совершеннее. Ну а кто промотал жизнь бездумно и бессмысленно – тот обречён на вечное сожаление о потраченном даре. Он будет вечно и горько жалеть, что мог бы, но не сделал. А это и есть самая страшная мука, и будет она вечной. Вот такого человека можно только пожалеть. Так говорил мне отец. А в православной школе я не помню, чему нас учили на этот счёт.
– И что же Вы ответите, Богдан? – с докторской прямолинейностью спросила Галка.
– Ну-у-у… – Богдан неопределённо улыбался. – Мне трудно так вот сразу сформулировать.
– Ни за что не поверю, что Вам трудно что-нибудь сформулировать, – продолжала настаивать Галина.
– Ну хорошо, – согласился Богдан. – Я скажу… скажу, что защищал великую Родину, любил потрясающую женщину и бросил вызов… мировой силе. И даже остался после этого жив. Так что жалеть меня точно не за что, – добавил Богдан чуть насмешливо.
«Значит, там спрашивают, что ты сделала. Про что я скажу? – соображала Прасковья, точно не летела в адском вихре, а стояла под дверью экзаменатора. – Значит, коротко: идеология, воспитание, сотрудничество с Церковью. Можно про детские книжки, или это не важно? Ладно, если спросят, отвечу, а сама не буду. Интересно, там зачёт-незачёт или оценку ставят? Какая разница, только б Богдан, Богдан меня потом нашёл. Он обещал, он найдёт!
Метель меж тем усиливалась, и вихрь ускорялся, но холодно не было. Она была маленькой девочкой, и это её совершенно не удивляло. Она катилась на санках с высокого берега реки за домом, но оказывалась почему-то не на реке, а на Моховой, которая была покрыта льдом. И была она уже студенткой и катилась на коньках, ускоряясь, навстречу Богдану. И был он точно таким, каким увидела она его впервые. Он стоял средь метели, ласково улыбаясь, а его молодые тёмные кудри были запорошены снегом.
