Варвара Рысъ
Краткий миг
53
– Это была вынужденная посадка, Богдан, – энергически возразила Рина. – Чтобы избежать другой посадки – в Матросскую Тишину. – Рина сама рассмеялась своему каламбуру. – Очень мне не хочется сидеть в тюряге. Потому-то я и оставила свою исконную и в самом деле любимую профессию – журналистику. Но очень не хочется сидеть в тюрьме, – повторила она ещё раз.
– А что, есть такая опасность? – удивился Богдан.
– А то Вы не знаете?! Информационное пространство зачищено. Шаг вправо – шаг влево – побег. Как в Гулаге. Знаете, есть такой гербицид сплошного действия – раунд-ап называется. После него не остаётся ни былинки-ни травинки. Наши ландшафтники, прежде чем делать газон, обрабатывают почву этой гадостью. Вот таким раунд-апом обработано и наше информационное пространство. Там растёт только то, что нужно режиму. А за что не нужно – упекают в каталажку. Свободное слово режиму невыносимо. Спросите у Прасковьи, может, она Вам объяснит, как обстоит дело.
– Удивительные вещи Вы рассказываете, Рина, – раздумчиво проговорил Богдан. – Парасенька, – обратился он к Прасковье, – неужели всё так ужасно?
– Да нет, конечно, – поморщилась та. – Всё это выдумки эмигрантской прессы и западного агитпропа, и больше ничего. Никто никого не сажает.
– Ага, не сажает! – Рина почти подскочила на стуле. – И Новицкий, по-твоему, не сидит?
– Кто такой Новицкий? – удивился Богдан. – Я живу в России совсем недолго и многого не знаю.
– Вот именно – не знаете, – удовлетворённо произнесла Рина. – А он сидит. И именно за свободное слово.
– Новицкий, Богдан, – пояснила Прасковья, – это знамя антиправительственной тусовки. А сидит он вовсе не за свободное слово, а за то, что злостно врал об источнике финансирования своих медиа. В России есть закон, обязывающий всех владельцев СМИ, всех издателей сообщать источник своего финансирования. Везде, буквально везде: на книге, на программке спектакля, под заголовком газеты, в титрах фильма сообщается, на какие средства осуществляется издание. Даже по радио полагается раз в какое-то время прерывать вещание и объявлять об источнике финансирования. Помнишь, ты обратил внимание и спрашивал меня, что означают эти назойливые надписи. Если происходит демонстрация, митинг, массовое мероприятие – организаторы обязаны нести в первых рядах плакат с указанием источника финансирования мероприятия. На первый взгляд выглядит глупо, но что поделаешь… Если имеется сцена, с которой выступают участники митинга – на ней должен присутствовать такой плакат. Кажется, даже размер его обозначен в каких-то нормативных документах. Мы отказались от конструкции «иностранный агент» и заменили его тотальной прозрачностью источника финансирования.
– Тоталитарной – лучше сказать, – произнесла Рина насмешливо.
– Можно и так сказать, – согласилась Прасковья, – кому как нравится. Сокрытие или искажение информации о финансировании, использование фирм-прокладок составляет серьёзное правонарушение. Поскольку сейчас все банковские транзакции просвечиваются, а наличные платежи сильно ограничены – скрыть источник финансирования непросто. Можно, разумеется, но непросто. Да, за нарушения этого рода можно угодить в каталажку, как выражается Рина. Но не сразу, не сразу! Далеко не сразу. Надо проявить некоторое упорство и настойчивость. В законе предусмотрена административная преюдиция: сначала это административное правонарушение, за что полагается штраф, ну а если гражданин упорствует – он может и присесть, тут Рина права. Вот именно за такие действия и сидит господин Новицкий. Он долго, явно и упорно нарывался: вероятно, его покровители намеренно ковали из него узника совести, невольника чести или как это там у них называется. Помню, Новицкий врал, что его финансируют какие-то адыгейские фермеры что ли. Вряд ли он так уж младенчески наивен, чтоб придумать столь элементарно проверяемую чушь; думаю, намеренно нарывался, чтоб потом можно было голосить о растоптанных правах и попранных свободах.
– Богдан, такой цензуры, как в современной России не было ни в царской России, ни в Советском Союзе, ни в нацистской Германии – нигде, – авторитетно заявила Рина. – Ничего критического опубликовать нельзя. Просто в принципе. Все живут с кляпом во рту, слова сказать боятся. Ни в одной нормальной стране этого нет. Это стало настолько привычным, что люди перестали замечать. Принюхались! – усмехнулась она. – Вам удалось построить вполне полноценное террористическое государство.
И знаете, как они здорово придумали? – обратилась она лично к Богдану. – Они прикрываются апостолом Павлом! Он что-то там вякнул, вроде «никакой болтовни, а только назидание в вере» – дословно я, естественно, не помню.
– Вся́ко сло́во гни́ло да не исхо́дитъ изъ у́стъ ва́шихъ, но то́чiю е́же е́сть благо къ созда́нiю вѣ́ры, да да́стъ благода́ть слы́шащымъ, – тихо подсказал Богдан.
– Вот-вот, это самое, – непонятно чему обрадовалась Рина. – Цензурный гнёт теперь оправдывают религией – как Вам такое кощунство? А вы сами – настоящие язычники! – с обличительным пафосом Мисс Революции припечатала Рина Прасковью.
– В каком смысле язычники? В Перуна веруем? – кротко осведомилась та.
– Ты сама знаешь, в каком смысле, – угрюмо проговорила Рина.
– Мне кажется, Рина, – осторожно предположил Богдан, – даже самая строгая цензура, как правило, не возбраняет свободно высказываться о дизайне интерьера. Вы ведь на этом, сколь я помню, специализировались.
– Очень ошибаетесь, Богдан. Журнал “Ways of Living”, где я работала, именно и попал под цензурные гонения и его выдавили из страны. А писал он, действительно, о стиле жизни. Но Ваша супруга лично объявила, что нам нужно пропагандировать иной стиль жизни – бодрый и трудовой, а не извращённый и упадочнический. Прасковья Вам может очень многое об этом рассказать. Вы поспрашивайте.
– Да, непременно, – кивнул Богдан. – Я ещё многое должен понять. А пока, Рина, Вы позволите задать Вам не вполне скромный вопрос личного характера? – проговорил он серьёзно-задумчиво.
– Задайте! – разрешила Рина.
– Рина, а зачем Вы приехали в эту ужасную террористическую страну? Я серьёзно спрашиваю, безо всякого ехидства и иронии. Понимаю: не каждый недовольный жизнью в России или в любой другой стране решится собраться и уехать в другую страну. Эмиграция – это всегда стресс, это всегда непросто. Но Вы-то уже были там, в нормальной стране, как Вы выражаетесь. Зачем же Вы вернулись?
– Вернулась я, Богдан, с единственной целью – для выживания, – проговорила она с необъяснимым пафосом, словно с гордостью.
«Ого! – подумала Прасковья. – Не ты ли учила меня всегда представлять себя успешницей и победительницей? А тут вдруг – “выживание”. Укатали Сивку крутые горки».
Богдан слушал Рину внимательно и удивлённо.
– Кому я там нужна? Журналистикой я заниматься не могла – это понятно и очевидно.
– Не вполне понятно, – мягко заметил Богдан.
– Ну, Богдан, что тут непонятного? – Рина сделала раздражённую гримаску. – Там мы нужны только в качестве диссидентов и русофобов. Чтоб ругать российскую власть, попросту говоря.
– Да, когда-то бесконечно давно мне попадалась Ваша публикация в “Corriere del Giorno”, – слегка съехидничал Богдан. «Зачем?», – подумала Прасковья.
– Может, что-то и было, – легко согласилась Рина. – Но на эти позиции – ругать российскую власть – слишком большой конкурс, не протолкнёшься, – она зло хохотнула, видимо, вспомнив кого-то их своих знакомых. – А больше мы там ни зачем не нужны, Богдан, не будьте наивным. Даже Дмитрия Пугачёва, – она произнесла это имя торжественно, словно был он общепризнанно великим деятелем, – даже его никто там не спешил трудоустраивать. Да, кое-какие деньги у него остались от прошлого, но в итоге он всё равно спился и умер. Они его использовали и выкинули, как порожнюю водочную бутыль, – Рина зло усмехнулась.
– А работать в туземных СМИ разве нельзя? Не как русские диссиденты или как они там называются, а просто наряду с итальянскими журналистами? – спросил Богдан.
– Богдан! О чём Вы говорите? Как Вы себе представляете работу в западных СМИ на чужом языке? Это невозможно. В принципе невозможно. Невозможно знать чужой язык как родной.
– Почему же? – удивился Богдан. – Выучить язык на уровне образованного туземца – вполне реально. Тем более европейский.
– Вы знаете какой-нибудь язык на уровне носителя? – раздражённо спросила Рина.
– Да, – просто ответил Богдан.
– Ну, я не такая талантливая, – так же раздражённо проговорила Рина. – А дизайнеров и архитекторов в Италии и без меня навалом. Я уж там в какой-то момент до того достукалась, что русский язык преподавала. «В котором часу вы встаёте по утрам? Сколько времени вы затрачиваете на дорогу с работы и на работу?», – кривляясь, произнесла она, изображая урок русского языка. – Это уж вообще верх убожества. «Полный зашквар», как говорили в нашу юность. А ты его ещё найди – этот зашквар! Преподавашек русского – пруд пруди. Все эти так называемые «русские жёны» – их в Италии до фига и больше, прямо нацменьшинство образовалось. Потом ещё украинки во время войны подвалили. Засунули свою мову в… – она явно хотела выразиться непечатно, но затормозилась и сказала: «куда подальше». – И стали щирые и свидомые хохлушки завзятыми русистками. Только по гыканью и опознаются.
Тут Рина, видимо, вспомнила, что мать и бабка Прасковьи – учительницы русского языка, и добавила с наивной торопливостью:
– Преподавать, как твоя мама преподавала – это нормально, а так, как я – полный зашквар, – хотя было совершенно непонятно, в чём разница.
Прасковья и не уточняла; она молча слушала и диву давалась. Она не узнавала Рину: произнести слова «зашквар», «убожество» и «выживание» применительно к себе – в прежнее время она и помыслить не могла. Рина меж тем продолжала:
– И потом, жить среди этих европейцев… не дай Бог. Там непрерывно нужно что-то выгадывать, высчитывать, откладывать, экономить. Мой бывший, человек не богатый, но и не нищий, требовал от меня отчёта в каждой копейке. Зачем я это купила, да это дорого, а туфли надо покупать на распродаже в конце сезона, а не в начале, а того и этого мы не можем себе позволить, тьфу! В России другие люди. Принципиально другие, другая биохимия мозга: есть деньги – гуляем, нет – лапу сосём. Да что я говорю: Вы ведь жили за границей. И здесь тоже жили.
– Да, жил… – задумчиво протянул Богдан. – Но заграница – это не что-то единое и однородное. Можно было, наверное, обосноваться в Штатах…
– Там, Богдан, таких, как мы, ещё больше, – перебила его Рина. Вот Вы же ведь тоже вернулись.
– Ну, у меня иная история… тоже не сладкая. Но работать-то я как раз могу везде… – проговорил он задумчиво. – А про ужасные гонения и террор в России я узнал прямо сейчас, от Вас. Сам я ничего такого не заметил.
– Вы, Богдан, живёте под сенью министра пропаганды, оттого ничего не замечаете, – отчеканила Рина. – Но террор террором, а живём мы всё-таки в бытовой повседневности. И в России так или иначе возможно дышать. Нет той мелочности, копеечности, как там.
– Знаете, что мне это напомнило? – проговорил Богдан задумчиво. – Рассказ о том, как Александр I, взяв Сперанского за границу, спросил его, как ему нравится Европа сравнительно с Россией.
– И что же он ответил? – с оттенком неудовольствия спросила Рина.
– То же, что и Вы, широко улыбнулся Богдан. – «Там учреждения лучше, а у нас люди лучше».
– По-моему, это байка, – поморщилась Рина.
– Ну да, байка, – согласился Богдан, – рассказанная, кажется, Ключевским. Но Ваше впечатление очень похоже. Наверное, всё именно так и обстоит.
54
– Люди, разумеется, в любой стране есть разные, но заниматься журналистикой в условиях жуткого цензурного пресса – невозможно, – авторитетно заявила Рина. – Бессмысленно. Всё равно ничего сказать нельзя. Вы придумали сплошные запреты: о том нельзя, об этом нельзя, у нормальных журналистов руки опускаются. На волне – бойкие оболваненные конъюнктурщики-бездари.
Прасковье показалось, что под конъюнктурщиками-бездарями Рина подразумевала её, но не обиделась: очень уж несчастной показалась ей когда-то недосягаемо удачливая Рина. К тому же она, Прасковья, не Бог весть как литературно одарена. С точки зрения высокой литературы можно сказать – бездарна. Так что всё верно, всё правда, а на правду, как всегда учили родители, не обижаются.
– Парасенька, а о чём нельзя писать и говорить в СМИ? – с живым интересом спросил Богдан.
– Богдан, да ничего особенного. Нельзя воспевать половых извращенцев, оскорблять отечественных исторических деятелей, неуважительно отзываться об исторических событиях с участием России, ставить под сомнение необходимость защиты Отечества – ты всё это можешь прочесть за десять минут. При твоей скорости чтения – за две. Чего абсолютно нельзя публиковать – имеется список на две страницы, он в открытом доступе, можно ознакомиться. Есть более длинный текст, разъяснения Верховного Суда по правоприменительной практике. А так – решает каждый отдельный редактор и издатель. Мы ориентируем их на то, чтобы публикации имели какое-то воспитательное, облагораживающее воздействие, а не были бы просто глазной жвачкой, но до реализации этого принципа нам ох, как далеко. Есть у нас и довольно бульварные издания, но в целом мы стараемся их облагородить по силе возможности; не всегда получается… В целом мы поставили цель не опускаться до уровня потребителя контента, а по возможности тянуть читателя, зрителя, слушателя вверх, оставаясь, впрочем, на почве его естественных интересов. Что-то вроде «подстройки и ведения» в НЛП. В советском агитпропе и вообще в издательской практике с ведением было всё в порядке, а вот подстройка хромала. А без подстройки любое ведение бесполезно. – Богдан слушал её с огромным вниманием, а она продолжала:
– Какого рода терроризм мы ещё практикуем? У нас запрещена анонимность в интернете. Мы решили так: читать можно, а хочешь писать – открой личико. Когда читаешь любого интернетовского автора, тут же тебе принудительно открывается маленькая справка: где учился? Где работал? Чем занимается сейчас? Вот это и есть главный раунд-ап: тявкать из-под забора теперь нельзя. И всякая шавка сначала подумает, сто́ит ли ей тявкать или лучше оставить свои мысли при себе или для домашнего использования. Вот, собственно, и всё. Таковы основы информационной политики. Всё элементарно, как блеянье баранов адыгейских фермеров, которые якобы финансировали издания г-на Новицкого.
– Ты, Прасковья, прям вроде товарища Сталина: «Мы с товарищами посоветовались и решили», – усмехнулась Рина.
– Мне, конечно, лестно такое сравнение, но до Сталина мне работать и работать, – миролюбиво заметила Прасковья. – Но верно то, что мы стараемся не потакать дурным вкусам публики, а понемногу её воспитывать, как делалось при Сталине. Стараемся делать это менее грубо и назойливо, чем в Советском Союзе, используем современные техники воздействия. Частью иностранные, частью отечественные наработки. Осваиваем наработки англосаксов: они по-прежнему как были, так и остаются пропагандисты № 1 в мире; тут наше отставание приходится признать. Но и мы кое-что умеем и имеем свои оригинальные наработки.
– Главная ваша наработка, как и при вашем любимом Сталине – Гулаг или минимум каталажка, – насмешливо проговорила Рина. – Ты что, думаешь, один Новицкий сидит? Политзаключенных – масса. Только вы умеете всем заткнуть рот, чтоб о них не узнали.
– Рина, – Богдан взглянул на неё с явной насмешкой, чего прежде себе не позволял. – Я очень обеспокоен. В обстановке того информационного террора, о котором Вы говорите, Ваша жизнь и уж как минимум свобода в страшной опасности. Вы уже наговорили, притом в доме крупного государственного чиновника, на весьма приличный срок. Здесь же наверняка установлена не просто прослушка, но и прямая круглосуточная трансляция на Лубянку. Вы неизбежно будете ввергнуты в узилище, и я лишусь разом архитектора, дизайнера интерьера и декоратора. Смена подрядчика – это всегда затруднение и замедление работы – это я знаю из собственной практики: сейчас мне пришлось подхватить работу другого подрядчика – это очень неприятно. Так что я весьма обеспокоен.
– «Ввергнуть в узилище» – где это Вы нахватались церковнославянизмов – от Прасковьи что ли?
– Не-е-ет, – покрутил головой Богдан. – Прасковья церковнославянским не владеет, что вообще-то стыдно. А я, напротив, очень люблю.
– А я терпеть не могу! – заявила Рина. – И знать не желаю всех этих аще и иже. Меня от них тошнит червяками и вишнёвыми косточками.
– Оставим узилище. Скажем иначе. Вы совсем не боитесь угодить в пенитенциарное учреждение?
– Я верю моей подруге, Богдан. Если уж не верить, что Прасковья меня не выдаст, тогда и вообще жить не стоит.
– Послушай, Рина, – Прасковье пришла в голову конструктивная мысль. – Раз ты мне веришь – помоги мне. Давай сделаем большое нужное дело. Ты и твои друзья, вероятно, знают то, чего не знаю я. В большом государстве, бесспорно, есть всякие безобразия, о которых не знает центральная власть. Неизбежны эксцессы исполнения, да вообще всякая дурь на местах. Не сомневаюсь, и у нас это есть в изобилии, в том числе и в области информационной политики. Расскажи мне о таких случаях, я хочу лично этим заняться. Я хочу устроить показательную порку тех дураков, которых заставь их Богу молиться – так они себе лоб расшибут. Если ты не желаешь огласки – анонимность я тебе гарантирую. Желаешь – мы тебя публично поблагодарим. Я подлинно хочу знать, какие имеются нарушения в области свободы слова, об этих сидельцах за свободное слово и прочих подобных, о чём ты сегодня говорила. Разумеется, я получаю отчёт о положении дел, но я не всему верю. Я хочу получить знания из другого источника.
Рина слушала с напряжённым недоумением. Потом расхохоталась.
– Ты меня вербуешь? – с насмешкой спросила она.
– Ну, можно сказать, вербую. В том смысле, что прошу помочь. Я в этом очень заинтересована. Мне кажется, и ты заинтересована: ведь ты поборник свободы слова – не так ли? – Прасковья почувствовала раздражение на себя за это дурацкое «не так ли». – Вот мы вместе с тобой водворим закон и порядок, оборим нарушения и злоупотребления.
Раздражение, как всегда с ней бывает, искало выхода в движении. Прасковья стала энергично собирать со стола и ставить посуду в посудомойку.
– Давай прямо сейчас будем пить чай или кофе, кто что хочет, и не откладывая, обсудим, как мы организуем наше взаимодействие.
– А с чего ты взяла, что я завербуюсь? Нет, Парасенька, – она произнесла это слово издевательски. – Хорошо или плохо, но я буду делать то, что делаю. А вы уж проводите свою информационную политику, как хотите. Я этого не знаю и не понимаю.
Так что Вы, Богдан, не лишитесь ни архитектора, ни дизайнера. Если, конечно, меня в самом деле не упекут в каталажку.
– Не упекут, Рина, не мечтай, – заверила её Прасковья. – Каталажка – это казне расход. Держи тебя там, корми…
– В вашем Гулаге ведь работать заставляют, так что своё содержание сиделец окупает, – иронически проговорила Рина.
– Для тех работ, что производятся в Гулаге, ты малопригодна по неумелости и слабосилию. Так что от бремени свободы рЫжЫм тебя не избавит, не надейся. Но вообще-то зря отказываешься, могла бы полезное дело сделать. И мне бы помогла по старой дружбе.
– Тебе лично как человеку я готова помочь любым доступным мне способом. А с режимом я не сотрудничаю. Быть стукачом и сексотом – это отвратительно. Хоть Богдан и объявил меня пролетарием, но я всё-таки считаю, что принадлежу к интеллигенции, а интеллигенция с властями, тем более такими, как нынче в России, а они в России всегда такие за краткими и редчайшими исключениями, так вот с властями интеллигенция не имеет ничего общего. Настоящая, конечно, интеллигенция. Это исконная, самая главная роль интеллигенции в России – обличать власть. Недаром интеллигенция – это чисто русское явление, на Западе это слово даже пишут латинскими буквами, если Вы, Богдан, не в курсе. («Я слышал», – скромно кивнул Богдан). Западные интеллектуалы – это другое, – продолжала разъяснять Рина, – они давно и прочно продались власти. А настоящий русский интеллигент если и обращается к власти, то только с обличением её уродств, чтобы они там наверху совсем берега не потеряли. Только благодаря этому в стране ещё кое-как теплится жизнь.
Богдан смотрел на Рину с опасливым изумлением, как смотрят на тяжкого душевнобольного. Рина, вероятно, заметила его взгляд и примирительно произнесла:
– Вы, Богдан, интеллектуал, а я, простите, интеллигентка, и ничего с этим не поделаешь.
– Ну какой я интеллектуал, Рина? – вздохнул Богдан. – Так, пролетарий умственного труда. Впрочем, Вы правы в том, что я не интеллигент: я воспитан в иной парадигме. В ней к власти следует обращаться не с обличением, а с вопросом: «Что я могу ещё сделать полезного?».
– Ну, на это мне нечего сказать! – негодующе развела руками Рина. – Такой сервильности я не ожидала даже от Вас.
– А раз нечего – давай посмотрим твоё портфолио, – проговорила Прасковья примирительно.
– А потом я напишу Вам самое начальное и общее проектное задание, – согласился Богдан.
– Ты иди пиши, а мы с Риной посмотрим картинки, – Прасковье хотелось услать Богдана, чтобы Рина и он больше не пререкались.
– Отлично! – Богдан понимающе улыбнулся и удалился.
– Послушай, Прасковья, – проговорила Рина, едва за Богданом закрылась дверь, – мне тоже хочется задать тебе нескромный личный вопрос.
– Ну задай, – без особого энтузиазма согласилась Прасковья.
– Богдан нынче спросил у меня: зачем я вернулась из нормальной страны? А я по аналогии спрашиваю тебя: зачем ты вернулась к нему от нормального мужа? Ты уж извини, я всегда была хамкой, ею и осталась. А ты меня уж без малого тридцать лет знаешь.
