Варвара Рысъ
Краткий миг
39
Прасковья подумала: Галчонок знает, что Богдан – чёрт и боится этого. Между прочим, Иван мог бы и не рассказывать ей. А теперь она за внука боится. Что тот попадёт в лапы к чёрту. А Иван – нет, не боится. А может, всё это ей только кажется.
Галчонок преувеличенно хлопотливо ухаживала за Богданом, которому, как обычно по утрам, есть не хотелось. Он с усилием прожевал половину оладья, политого мёдом и, включив свою очаровательность, любезно и заинтересованно беседовал с хозяйкой о мёде, рассказывал, сколь разнообразны сорта меда, вырабатываемые на монастырской пасеке в Муроме, заодно рассказывал о Муроме. Богдан совершенно не утратил своих светских навыков: со стороны могло показаться, что он действительно интересуется мёдом, Муромом и Галчонком, но Прасковья чувствовала: что-то его раздражает. Галчонок начала объяснять, какие продукты пчеловодства особо полезны для здоровья.
– Вот Вам, Богдан, надо непременно есть пергу: по одной кофейной ложечке ежедневно. Это Вам будет очень-очень полезно.
Прасковья сразу почувствовала, что ему это неприятно: Галчонок дала понять, что считает его если не больным, то не совсем здоровым.
– Галина, это невозможно, – покачал головой Богдан. – Мой организм с детства отвергает всё полезное. Редкий вид аллергии. – Он улыбался всеми своими сплошными зубами, но глаза вдруг стали не голубыми, а серыми. Галчонок тоже что-то поняла и перевела разговор на другое.
– А были вы в Муроме в картинной галерее? Там картины и выставляются, и продаются. Есть несколько очень недурных местных художников. Я кое-что купила, когда была на празднике Петра и Февронии. Хотите – покажу, они у меня на мансарде.
Прасковья поняла, что картины у неё служат универсальной темой при всяком затруднении.
– Мы были в Муроме всего два дня, в галерею не попали. Как знать, может, попадём в следующий раз. Будет повод приехать, – глаза Богдана опять мечтательно поголубели.
– Ехать не надо, Богдан! Муром с нами, – объявил Иван с юмористической торжественностью. В столовую входил отец Варфоломей. Скорее, впрочем, Валерий Николаевич Золочевский, т. к. был он в элегантном, ладно сидящем и, похоже, дорогом спортивном костюме. Прасковья в очередной раз отметила, что ничего не понимает в марках одежды. Да и в марках людей тоже, похоже, не очень. А ещё отметила, что Валерий похудел, что к нему шло; впрочем, это почти ко всем идёт.
Валерий наскоро приветствовал хозяйку и тут же подошёл к Прасковье.
– Прасковья Павловна! Вы не поверите, какой это чудесный сюрприз – встретить здесь Вас. Богдан Борисович, здравствуйте! Так приятно Вас снова видеть.
Богдан поднялся.
– Здравия желаю, отче! – проговорил он интимным полушёпотом.
– Юмор – Ваш семейный стиль, – рассмеялся Валерий. – Я это понял в давние времена, когда все были более, чем на двадцать лет, моложе и я оказался в Вашей квартире совершенно случайно – за компанию с моей тогдашней стажёркой, однокурсницей Прасковьи Павловны. Кстати, где она? Прасковья Павловна, Вы не поддерживаете знакомства с Вашей сокурсницей, мисс Революцией?
– К сожалению, нет, – покачала головой Прасковья. – После всех событий она вскоре оказалась за границей. Думаю, если б появилась здесь – связалась бы со мною. За ней ничего криминального не числится, и она вполне может вернуться, никто бы её преследовать не стал.
– Это особенно обидно для революционера, – со значением улыбнулся Валерий. – Порою хуже всяческих репрессий.
– Что ж тут обидного? – удивилась наивная Галина.
– Отнимает смысл жизни, – веско проговорил Валерий.
– Прасковья Павловна, Прасковья Павловна! Как я рад Вас видеть. Позвольте поцеловать Вашу прелестную ручку. – «И этот тоже о прелестных ручках!» – удивилась Прасковья и даже искоса взглянула на свою руку: ничего особенного. Валерий меж тем продолжал свою восторженную воркотню:
– А то, знаете, в нынешнем моём положении мне все целуют руку, – он весело рассмеялся. – А мне бы хотелось поцеловать Вашу. Сегодня я могу это себе позволить, пребывая, так сказать, в штатском. – Встретив недоумённый взгляд Прасковьи, сбавил игривость и продолжил торжественно-уважительно:
– Вы даже не представляете, Прасковья Павловна, что Вы делаете, какого масштаба и размера. Я не знал, что встречу вас здесь. И вообще многого, видимо, не знал. За стенами монастыря многие важные вещи теряются из виду, зато многое становится яснее. А с Прасковьей Павловной и Богданом Борисовичем мы встретились в Муроме, – оповестил он супругов Никаноровых, – и я был даже любезно приглашён на семейную вечеринку по случаю дня рождения Богдана Борисовича. С тех пор я помню, что день его рождения совпадает с Татьяниным днём.
Валерию налили кофе, свежеотжатого сока, Галчонок слегка разогрела оладьи – не в микроволновке, а на сковороде. Обставила Валерия разнообразными вареньями, медами и сметаной.
– С удивлением и с радостью узнал, что Богдан Борисович получил религиозное образование, – Богдан намазал оладий густой светло-жёлтой сметаной.
– Самое базовое, – слегка прищурился Богдан, словно ему было противно смотреть на происходящее.
– Богдан – очень разносторонний человек, – проговорил Никаноров ласково. – Вот пытаемся его уговорить нам помочь, почти уговорили. – Богдан то ли с удивлением, то ли с осуждением поднял левую бровь. Прасковья знала, что с этого начинаются у него приступы мучительного бешенства, тем более мучительные для него, чем незаметнее они окружающим.
– Уверен, что Богдан Борисович вам… то есть нам поможет, – проговорил Валерий с политической улыбкой. – Нужное это дело, для всех нужное. Для России, уж извините за патетику. То, чем мы все занимаемся, – он обвёл мягким широким жестом всех присутствующих, – особенно, конечно, Прасковья Павловна – это наиглавнейшее нынче дело, важнейшее и грознейшее оружие настоящей и в особенности будущей духовной битвы. Возможно, и не только духовной. Битвы этой не избежать. – Он говорил тоном человека, который не сомневается, что его внимательно слушают. – Всякий патриот России и всякий православный христианин должен занять свой окоп в этой битве и изготовиться к обороне духовной. А кому Господь дал больше сил и знаний для этой борьбы, – он со значением взглянул на Богдана, который при этом сосредоточенно любовался молодой ёлкой за окном, обильно присыпанной снегом. Но такие мелочи, как отвлечённость собеседника, Валерия смутить не способны. – Кого Господь наградил разумением и мастерством, тому идти в первых рядах, без колебания и уклонения, – заключил он своим поставленным пасторским голосом.
«Какой бесстыдный демагог! – подумала Прасковья. – Впрочем, все мы служим по демагогическому ведомству, он профессионал, только и всего», – одёрнула она сама себя. Вспомнилось, как Богдан в день их свадьбы говорил: у любого профессионала есть профессиональная деформация личности. Вот у Валерия деформация налицо, можно сказать, профессиональное заболевание. Но раздражение не исчезло. «Иван – тоже хорош, мог бы и предупредить», – перевела она раздражение на Ивана. При этом она не знала, что было бы, предупреди её Иван заранее о появлении Валерия. Слегка беспокоило поведение Богдана: вот он отвернулся от окна и смотрит на Валерия с затаённой насмешкой. Насмешкой была и его манера обращаться к нему не иначе, как «отче». «Зачем всё это? Может быть, стоит пойти погулять? Тут, Богдан сказал, есть хороший каток, коньки выдают. Пойти покататься…».
Валерий меж тем перекрестился на красивую и дорогую копию афонской иконы Иоанна Предтечи в дорогом окладе, что располагалась в углу столовой, и принялся с не монашеским аппетитом поглощать оладьи с мёдом и сметаной, похваливая кулинарное умение хозяйки.
– Чудесная икона! – проговорил святой отец, насытившись. – Это с Афона?
– Да-да, – подтвердила Галина с готовностью. – Это сослуживцы Ивану подарили, когда он уходил с прошлой работы, где они когда-то с Прасковьей и познакомились. Прямо оттуда, с Афона; это копия известной тамошней иконы.
– С намёком? – лукаво хохотнул Валерий.
– Что с намёком? – не поняла Галчонок.
– Ну, предтеча. Предтеча великого дела. Которое потом развернула Прасковья Павловна.
– Признаться, я как-то не думал в этом направлении, – с лёгким недовольством проговорил Иван.
– Ты – человек светский, а я, старый клерикал, стразу опознал намёк, – Валерий улыбался, словно сытый кот, наевшийся сметаны. – Мой университетский учитель рассказывал, что советские редакторы были мастера во всём находить намёки. Аллюзии – по-научному. Думаю, это искусство понемногу возродится. Как думаете, Прасковья Павловна?
– Я, знаете, тоже не думала в этом направлении, – скромно ответила Прасковья.
– А вот Вы, Богдан Борисович, видите тут аллюзию? – обратился Валерий к Богдану.
– Нет, я ничего не увидел, – покачал головой Богдан. – Возможно потому, что мне неизвестен послужной список Ивана. Доведись мне выбирать ему икону в подарок, я бы, пожалуй, предпочёл Иоанна-Воина или, лучше, Иоанна Златоуста. Да, Иоанна-Златоуста, пожалуй, лучше… А скажите кстати: что, сейчас принято дарить иконы соответствующего святого?
– Ну, в наших кругах, пожалуй, принято, – ответила за всех Галка. – А ещё – картины. Прасковья, я тебе подарю картину с Кипром. Тем более, что она напомнила Богдану детство, это всегда приятно. А ещё принято дарить красивые книги. Книги теперь, как в старину, стали немножко роскошью. Чем-то старинно-бесполезным: читают-то по большей части в электронном виде.
– Спасибо, Галина, – наклонил голову Богдан. – Очень интересно, – продолжал он, задумчиво глядя на икону. – На свой день рождения я получил именно икону и книгу. Оказывается, я в тренде. Можно сказать, изготовился к обороне духовной.
Валерий поощрительно улыбнулся, то ли в похвалу благочестию, то ли давая понять, что оценил юмор.
– Галина, а дайте-ка мне этот одинокий оладушек, что остался, – обратился он к Галине. – Больно уж хороши они у вас, пышные такие, упругие.
– Очень приятно, Валерий, – радовалась Галчонок. – А то я уж подумала, что не удались: Прасковья с Богданом пощипали слегка, да и отставили.
– Оладьи отличные! – возразила Прасковья. – Просто мне надо следить за весом, а оладьи всё-таки диетическим блюдом не назовёшь. Ну а Богдан вообще по утрам почти не ест.
– Тогда, Прасковья, Богдан, ешьте яблоки. Экологически чистые, из нашего сада. Строго на органике, ни грамма химии. Представляете, в прошлом году посадили колоновидные яблони, а в этом – уже урожай. Небольшой, но всё-таки.
– А у моих родителей, Галя, почти все яблони посажены ещё моим прадедом, кряжистые, как дубы, старые-престарые, а всё продолжают исправно приносить яблоки. Хотя в пособиях по садоводству написано, что яблоня больше двадцати лет не живёт. Но наши яблони, видимо, не читали этих пособий и живут да живут. Антоновка у нас очень вкусная. Моя тётка прежде варивала из неё изумительное повидло. У нас оно стояло в трёхлитровых банках в подполе. Там было темно и страшно, но хочешь варенья – надо лезть. И яблоки там тоже хранились до самой весны; помню, ещё в весенние каникулы лазила за ними. Признаться, не знаю, варят ли у нас сейчас то повидло.
40
Распогодилось, даже солнце выглянуло. Мужчины и Прасковья оделись и вышли в сад. Галина осталась дома, сказала, что болит нога со вчерашней прогулки, да и к обеду надо кое-что доделать.
С куста жасмина вспорхнула сойка, показав яркую синеву крыла. Богдан слепил снежок и метко кинул в тонкую молодую берёзу.
– Валерий Николаевич, тут чудесная деревянная церковь в окружении ёлок, – обратилась Прасковья к отцу Варфоломею. – Мы там были вчера. Церковь шатровая с деревянной гонтовой кровлей, удивительно сочетается с силуэтом ёлок.
– Ну раз вы уже там побывали, второй раз, наверное, неинтересно, – ответил Валерий. – Да и я, грешный человек, с удовольствием провёл бы день в чисто светской обстановке.
– В таком случае тут недалеко есть приличный каток, тоже в окружении ёлок. Там выдают коньки напрокат, – предложил Иван.
– Да-да, я видел его, мне очень понравилось, – поддержал его Богдан. – Мы с Прасковьей в молодости любили кататься на коньках. В Измайлове. И на Красной площади катались – мы тогда ещё не были женаты, – он чуть улыбнулся воспоминанию. – Потом иногда приходили с детьми. Правда, я боюсь, что после длительного перерыва и на коньках-то не удержусь.
– Ничего, на коньках, как и на велосипеде, не разучиваются, – ободрил его Валерий.
– Ты каталась без меня на коньках? – украдкой спросил Богдан Прасковью, улучив момент. Та отрицательно покрутила головой. На самом деле, она не помнила, каталась или нет, но почувствовала, что именно такой ответ будет ему приятен: в катке заключена какая-то маленькая тайна их общего прошлого.
Решили отправиться на каток.
– Пешком или на машине? – спросил Иван. – Это пара километров.
– Пешком, пешком, мы ребята крепкие, – заверил Валерий.
Разбились на пары: впереди Валерий с Прасковьей, позади – Иван с Богданом. Валерию постриг пошёл явно на пользу: за прошедшие десятилетия он почти не постарел, хотя по расчётам Прасковьи ему должно быть около семидесяти. Шёл он бодрой, упругой походкой, с любопытством глядел по сторонам, развлекал Прасковью достойной беседой.
– Валерий Николаевич, Вы в отличной форме, – похвалила Прасковья. – Вероятно, тишина и воздух Мурома на Вас хорошо действуют.
Валерий рассмеялся, продемонстрировав мировой уровень муромской стоматологии.
– Тишина и воздух – да, бесспорно, но главное – я наконец нашёл свою жизненную дорогу. Это смешно звучит в мои годы, но это так. Как говорится, лучше поздно, чем никогда. Я занимаюсь тем, во что верю и что нахожу насущно нужным. В сущности, тем же, что и Вы, но с другой стороны – со стороны Церкви. Церковь крайне недостаточно занимается воспитанием народа. Буквально до последнего времени люди церкви не шли к народу, они прямо-таки боялись этого. Они не несли слово Христово в мир, хотя и должны были это делать по примеру святых апостолов. Церковь работала, да и то довольно условно, только с теми, кто туда уже пришёл. Идти к людям, в школы, по месту жительства – этого не умели. Маленький пример. Педвузы выпускают учительниц русского языка, которые не знают церковнославянского. Вообще! – он жестом пригласил Прасковью присоединиться к его негодованию. – Учительницы получают кое-какие сведения по древнерусскому языку, а церковнославянского не знают вовсе. Я спрашивал: почему? Отвечают: у нас нет соответствующих специалистов. И Церковь смотрела на такое положение вещей совершенно отстранённо. Была даже придумана теория, совершенно несостоятельная, почему этого и не надо делать. Надо, видите ли, ждать, когда человек сам уверует и придёт в церковь. Теперь мы разделили население на страты, в смысле – на слои, – поправился он, – и работаем с каждым в соответствии с его потребностями и возможностями восприятия. И, знаете, я во многом вдохновлялся Вашим примером. Кое-что прямо срисовал.
– Что же именно Вас особенно вдохновило? – удивилась Прасковья.
– В первую очередь то, что в вашем ведомстве выпущен целый ряд очень понятных и ценных методических материалов: делай так, делай так и вот так. Это потрясающе. Я слышал, что Вы лично этим занимаетесь.
– Вы хорошо осведомлены! Материалы ведь для служебного пользования, в открытом доступе их нет, хотя они и не секретны, – засмеялась Прасковья. – Это правда: я сама написала несколько методик. Я ведь из учительской семьи, мама у меня прекрасный методист. Она по семейной линии сохранила почти эзотерические по нынешнему времени знания по советской методике преподавания разных предметов – русского и литературы главным образом. Старые советские учителя, провинциальные преимущественно, прямо-таки унесли свои светильники в катакомбы. Сберегли учебники, методики. У моей мамы сохранились даже конспекты её институтских лекций и записи к семинарам по методике. Это в квартире хранить негде, а у нас есть такие замечательные хранилища, как чердак и сарай. И даже старый курятник, в котором давно нет кур. Ведь Вы не представляете, какой развал был в школе лет двадцать назад: учителя не умели учить писать, дети не умели работать с текстом – кошмар. Так что я, можно сказать, наследственный методист. Хорошо, если Вам что-то помогло из нашего опыта.
– Уверяю Вас, очень, очень многое, – Прасковье показалось, что говорит он искренне.
– Но что касается разделения на страты… слои, – поправилась она, – и работы с каждым слоем – это уж точно не мы придумали. Так работали американцы при подготовке к цветным революциям, так они делали на Украине на рубеже веков. Да, собственно, повсюду они так работают.
– Прасковья Павловна! – рассмеялся Валерий. – Вы очень критичны к себе и не позволяете приписать себе чужие заслуги.
– Чужие заслуги приписывают себе те, у кого нет своих. А давно Вы… живёте в Муроме? – спросила Прасковья, желая спросить, давно ли он монашествует.
Валерий понимающе улыбнулся.
– Да уж нынешней весной будет десять лет. И очень, очень счастлив. Мне удалось освободиться от пустых, ненужных связей, от людей, которые мне не нужны и которым я не нужен. Жаль, что этими людьми оказались в числе прочих члены моей семьи, но… увы. Надо принять действительность такой, какова она есть. Это, разумеется, моя вина, я её признаю, но это так.
– А Ваши дети Вас иногда навещают?
– Нет, никогда. У меня две взрослые дочери, есть внуки, но они мною не интересуются. Даже скорее так: активно не желают меня знать, хотя в качестве отца я ничем себя не скомпрометировал. Думаю, их мать, моя бывшая жена, повлияла на них в этом направлении. Я молюсь за них всех, но и только. В остальном полагаюсь на высшую волю.
«У всех одно и то же, – подумала Прасковья. – И почему нельзя жить без этих дрязг?».
– А Ваши близнецы чем занимаются? – с живым любопытством спросил он. – Вы в прошлый раз недорассказали, что-то нас отвлекло.
– Маша заканчивает филфак МГУ, готовится стать учительницей русского языка и литературы. Ей ещё предстоит гражданская служба, вероятно, где-нибудь в дальней деревушке будет преподавать, а может, ещё куда-то пошлют. Ей ведь надо куда потруднее: наша семья на виду. Чтоб ни у кого не было впечатления, что она имеет хоть тень привилегий. Миша – историк-востоковед, сейчас где-то на Тибете. Думаю, приедет скоро.
– Дружите с детьми?
– Да как сказать… Сын дружит с Богданом, они почти ежедневно переписываются, что-то обсуждают, со мной Мишка общается гораздо меньше. А Маша очень близка с бабушкой. Наверное, они сошлись на педагогической почве.
Каток оказался превосходным, лёд гладкий, коньки наточенные, Ивану Галчонок предусмотрительно сунула с собой три пары вязаных носков, Прасковье достались верблюжьи – словом, полное удобство. Прасковья опасливо прокатилась возле бортика, но быстро поняла: не разучилась. Богдан крепко держал её за руку:
– Осторожно, малыш, осторожно, тебе падать нельзя.
Но она и не думала падать, а радостно описывала круг за кругом, ощущая в своей руке крепкую руку Богдана.
Неожиданно оказалось, что Валерий довольно прилично катается. «Как хорошо придумали пойти на каток!».
В углу катка, у самого бортика, из огромного, настоящего, не электрического, самовара разливали чай; Прасковья с Богданом подъехали и с удовольствием выпили по кружке. Самовар на шишках, как дома у родителей Прасковьи. Приятно, что чай наливают в фаянсовые кружки, а не в пластиковые стаканчики. На кружке нарисованы ёлки в стиле наиф. Тётка, разливающая чай, одета в расшитую райскими птицами по подолу дублёнку и в павловопосадский красный платок.
Они всё ещё стояли возле самовара, когда к ним подкатил Валерий.
– Богдан Борисович, Вы позволите пригласить Прасковью Павловну прокатиться со мной кружок-другой? – с юмористической церемонностью обратился он к Богдану.
– Мне кажется, Прасковья устала, – ненаходчиво ответил Богдан. – Ты ведь долго каталась, – обратился он к Прасковье.
– Да нет, на один круг у меня сил хватит, – проговорила Прасковья, беря под руку Валерия.
– Будь осторожна, – посмотрел на неё Богдан таким напряжённо-тревожным взглядом, что она пожалела, что пошла.
– Богдан Борисович может быть спокоен: несмотря на старость, я крепко держусь на ногах, и Вам упасть не дам, – широко улыбнулся Валерий. Прасковья не поняла, упомянул он о своей старости из кокетства или в том смысле, что Богдану ревновать не стоит. «Боже, какая глупость», – одёрнула она себя.
Когда пришли домой, у Прасковьи гудели ноги.
– Ты невероятно красивая, – шепнул ей Богдан, снимая с неё пуховик. Посмотрела на себя в зеркальную дверцу шкафа: молодая, растрёпанная, тонкие, лёгкие волосы наэлектризовались под шерстяной шапкой, румянец во всю щёку. Ей показалось, что такой примерно она была, когда на зимних каникулах в школе и в университете каталась на катке, что расчищали на пруду вблизи родительского дома. Да, беременность определённо идёт ей на пользу. А может, дело не в беременности, а в том, что её тело, душа, каждая прожилка жадно добирает то, что когда-то оборвалось, было недожито, недочувствовано, недолюблено, недоласкано. Кажется, и в нём происходит что-то подобное. Морщины заметно разгладились: вряд ли одним лишь походом в косметический салон можно достичь такого результата. И полуседая шевелюра на фоне модельной фигуры и идеальной выправки кажется особой породистой мастью, а вовсе не признаком старости.
