Варвара Рысъ
Краткий миг
3
– Трудно сказать. Он… – Прасковья замялась, но не стала скрывать, – он не очень любил своего отчима. Не понимаю, почему. Отчим всегда хорошо к нему относился. (Хотела сказать: «мой муж», но ей показалось абсурдным, что у неё есть какой-то муж, и сказала «отчим»). Машка с ним очень дружна, с отчимом. А Мишка вечно что-то таил. И с удовольствием уехал из дома, хотя было ему всего двенадцать лет.
– Бедняга. Двенадцать лет… – Богдан болезненно поморщился. – Я остался без родителей в пятнадцать, но и то было несладко. А в двенадцать… Жертва русской революции… – он горько усмехнулся.
– Его увезла твоя бабушка Светлана Сергеевна. Сказала, что ему в любом случае придётся служить в вашем чертовском воинстве, значит, лучше заранее подготовиться.
– Ты была знакома с ней, Парасенька? – он опять тёр середину лба. У Прасковьи было впечатление, что делает он это, когда ему хочется закрыть лицо.
– Да, она приезжала ко мне, мы говорили о тебе, – пояснила Прасковья.
– Воображаю, что она говорила, – произнёс Богдан с тоской. – Она умерла. В возрасте гораздо больше ста лет. Похоже, её хоронили с максимальными чертовскими почестями. Как ни мало мы знали об окружающем мире, но и до нас дошло: был объявлен траур по всему Аду и его земным подразделениям. Знатная чертесса почила. У нас говорят, что там, по ту сторону, она будет с золотыми вилами. Не буквально, просто выражение такое. – Он немного помолчал, а потом продолжил:
– Перед смертью выходит дело решила пристроить правнука, раз уж внук оказался столь неудачным. Теперь я понимаю, почему и как Мишка оказался в самой престижной чертовской школе. Считается, что учиться там – огромная честь для всякого чертёнка. Эта школа считается кузницей кадров для высших чертей.
– Если Мишка приедет в Россию, и ты будешь здесь, вы сможете лучше узнать друг друга, – постаралась успокоить его Прасковья. – Мишка, кстати, неплохо играет на рояле и, кажется, поёт, – вспомнила она, словно для Богдана это может быть особенно интересно.
– Да, разумеется, на рояле, – проговорил Богдан, думая явно о другом.
– Вообще, у них очень странное образование, – припомнила Прасковья то немногое, что удержалось в голове из Мишкиных рассказов. – Каждый выбирает для себя что хочет учить и ему дают чуть не персональных учителей. А общие для всех предметы – это языки, физподготовка и военное дело. Что-то ещё… я забыла… Чертология, наверное, или как это – демонология, – она слегка рассмеялась.
Вдруг Прасковья сделала открытие: Мишка ей безразличен. Сначала была слишком погружена в их с Чёртушкой любовь и свою карьеру, на детей её не хватало. Потом оплакивала Чёртушку и искала забвения опять-таки в работе. Ну что ж, так получилось, ничего уж не изменишь. Как знать, возможно, Богдан сумеет с ним подружиться…
– Мне бы очень, очень хотелось стать ему полезным, – вздохнул Богдан. – Ну пусть не полезным, но хоть малой поддержкой. И Маше, конечно, тоже, но у неё всё-таки есть ты, потом она в своей стране, ей легче. А наш с тобой чертёнок вырос в чужих людях. Впрочем, для нас, чертей, это обычно, но Мишка-то до двенадцати лет воспитывался как человек…
– «Наш с тобой чертёнок», – повторила она. – Чёртушка мой… Сядь ко мне.
Она хотела, чтоб он сел к ней на диванчик, но он опустился на пол возле её ног, положил голову ей на колени. Она гладила его волосы, трогала его рожки. Он целовал её руки, прижимался к ним лицом. Господи, какая дивная реминисценция: он так же сидел у её ног, когда она впервые пришла в его квартиру.
– Помнишь, когда ты впервые вот так сидел? – Прасковья накрутила его полуседую кудряшку на палец.
– Конечно, помню, моя девочка, – он погрузил лицо в её ладони. – В тот день, когда ты согласилась выйти за меня замуж. Мы сидели вот так и смотрели новости. Хочешь сейчас включить телевизор?
– Нет, Чёртушка, – она наклонилась и поцеловала его чертовский рожок. – Знаешь, чего я на самом деле хочу? – Он напряжённо смотрел на неё снизу вверх. – Хочу, чтоб мы разделись, легли под одеяло и прижались друг к другу. Очень хочу к тебе прижаться. Вот чего я хочу! – выговорила она то ли с вызовом, то ли с отчаянием.
Он сжал её руки, торопливо встал и проворно отошёл в угол возле стола. Кажется, будь такая возможность – забаррикадировался бы столом.
– Я понимаю тебя, Парасенька, – он потёр середину лба. – Но, видишь ли… – он замолчал. – Видишь ли… мне нечем тебя порадовать, моя девочка.
– Меня и не надо радовать, Богдан. Давай сделаем то, что я тебя прошу.
– Парасенька, прости меня. Я помню, как тебе это нравилось. И мне нравилось… Но сейчас… нет… – он судорожно помотал головой.
Она напряжённо слушала его, но он молчал. Он смотрел вниз, и она не могла видеть выражения его лица. Наконец он снова заговорил:
– Когда мы расстались… я тогда твёрдо сказал себе: этого нет в моей жизни. Нет вообще. И никогда не будет. Мне это не нужно, даже противно. Так я себе сказал. И этого не стало. Вообще, напрочь не стало. Я не знаю, понимаешь ли ты меня.
Она, кажется, понимала. Она знала по опыту, что значит сила мысли и как она формирует действительность. Он меж тем продолжал, всё так же глядя в пол.
– В общем, Парасенька… – продолжил он с усилием. – Эта сторона жизни для меня закрылась. Давно, очень давно. Я люблю тебя, моя бесценная девочка. Ты безмерно дорога мне, ты солнце, свет моей жизни, моя прекрасная дама, моё сказочное воспоминание, но… это невозможно. Словом, не надо мучить себя и меня. Прошу тебя, не надо. Я далеко не то, что ты обо мне помнишь. Ни молодости, ни здоровья – ничего не осталось. Ровно ничего. Я рад, что сказал тебе это. Чтоб не было иллюзий. И вообще… тебе, вероятно, надо быть дома. Уже поздно, – закончил он едва слышно.
Он стоял, не шевелясь. Он как-то мгновенно постарел. Высохший, седой, морщинистый старик. Худоба его не стильная, а какая-то измочаленная – как она сразу не заметила? Она – гораздо моложавее, хотя всего двумя годами младше. И всё же никогда ни к кому не тянуло её сильнее, чем к нему. Да, по правде сказать, ни к кому её никогда и не тянуло, кроме него.
– Я тоже не та, которую ты помнишь, – проговорила она. – Но всё же я хочу, очень хочу прижаться к тебе.
И совсем жалобно:
– Чёртушка, родной, я столько лет тосковала о тебе. Давай проведём эту ночь вместе. Не надо мне никакого секса, всех этих глупостей, честное слово, не надо. Мне нужен ты. Неужели не понимаешь?
Он напряжённо смотрел на неё. Что-то в нём происходило. Наконец заговорил с усилием.
– Парасенька, но ведь это невозможно. У тебя семья, моя девочка, тебе надо домой.
– Хочешь, я сию минуту позвоню мужу и скажу всё как есть? – произнесла она отчаянно.
Богдан вышел из своего угла и присел рядом с ней. Обнял её за плечи, поцеловал в голову.
– Бедная моя девочка… Хорошо, мы всё сделаем, как ты хочешь. Но, сколь я понимаю, нужен двухместный номер. Сейчас я этим займусь. А ты позвони домой и… соври что-нибудь что ли… Господи, как всё это… – он болезненно поморщился. – Я сейчас вернусь.
Она позвонила Машке и радостно прощебетала, что встретила однокурсницу, они заболтались и Прасковья заночует у неё.
Гасан в отъезде, на родине. Слава Богу, у них не принято перезваниваться без практической надобности.
Вдруг ей показалось, что Богдан не придёт никогда. Он сбежал от неё. А может, померещился ей. Зачем она сидит поздним вечером в гостиничном номере? Надо немедленно уйти отсюда. Да, нужно уйти. Она сунулась в прихожую, чтобы надеть шубу.
4
В этот самый момент появился Богдан со служителем. Служитель понадобился, чтобы перенести его чемодан в другой номер: господа постояльцы тут не перемещают свой багаж самостоятельно. Служитель поставил маленький полосатый чемодан Богдана на элегантную тележку и покатил её по коридору. Богдан снова обнял её за плечи и, принуждённо засмеявшись, проговорил:
– На рецепции, вероятно, приняли меня за умелого ловеласа: едва приехал – и уже подцепил даму.
– Притом явно не профессионалку: профессионалок такого преклонного возраста не бывает, – отозвалась Прасковья.
– Я думаю, своих профессионалок они знают. А тебя наверняка уже зафиксировали. Федеральный министр ночует в гостиничном номере с заезжим австралийцем. Такое не каждый день случается.
– Почему австралийцем? – удивилась Прасковья.
– Паспорт у меня австралийский. Country-side Commonwealth[1], как дразнился мой давний одноклассник. В этой гостинице я австралиец. Говорю с ними исключительно по-английски: это дисциплинирует персонал. – В его интонации прозвучало что-то неожиданно колониальное.
В новом номере стояла громадная кровать king-size. Прасковье стало страшно. Он тоже смотрел на это нагло раскинувшееся посреди комнаты ложе с опаской.
Она подошла к Богдану вплотную и обняла за шею, потёрлась щекой о щёку.
– Чёртушка…
Ей было непонятно, что дальше.
Наконец взяла себя в руки: она сама хотела провести с ним ночь – значит, надо провести. Вот кровать, вот ночь. Ты этого хотела? Не этого? Думать надо было раньше.
– Кто первый идёт в ванную? – спросила бодро, каким-то пионервожатским тоном.
– Давай я, – ответил он бесцветно.
Она тем временем сняла жакет, уличные сапожки, надела гостиничные тапочки, сразу потеряв сантиметра четыре роста. Посмотрела на телефоне своё расписание на завтра. Конференция с китайцами «Уроки площади Тяньаньмэнь и Новой площади». Именно там, на Новой площади в тот жутко-памятный день собралась густая угрожающая толпа, а потом нежданно-негаданно организованно разошлась восвояси.
Совершенно выветрилась из сознания эта конференция, а ведь она – один из главных спикеров, пардон, докладчиков. Сейчас слово «спикер» отменили: если есть соответствующее русское слово запрещено использовать иностранное; по крайней мере, в СМИ и в официальном обиходе. Так вот она – один из важнейших докладчиков – как автор книжки про те события, ну и, вообще, как заметная фигура. Ладно, конференция в час, утром успеет подготовиться. Говорят, Луначарский умел выступать на любую тему, в том числе такую, о которой узнал в машине по дороге в то место, где был назначен его доклад. И всегда выступал блестяще, и имел бурный успех. Прасковья – человек не блестящий: ей надо готовиться, хотя бы немного. Единственное её сходство с Луначарским и одновременно отличие от современных политиков и начальников в том, что она никогда не пользуется текстами, написанными референтами. «Если мне есть, что сказать – говорю, нет – молчу. А шпаргалками я не пользовалась даже в школе». Эта мысль, высказанная в давнем интервью, помнится, вызвала раздражение многих её коллег.
Из ванной вышел Богдан в гостиничном махровом халате.
– Завтра будет российско-китайская конференция про уроки Тяньаньмэнь и Новой площади – представляешь? – обратилась она к нему, словно это имело какое-то значение.
– Угу, – отозвался он равнодушно. – Они меня даже, представь себе, пригласили как австралийского специалиста по речевому воздействию, и я зарегистрировался. Там есть секция уж не помню, чего, каких-то там слоганов и кричалок что ли… Но вряд ли поеду.
– Почему? – удивилась она.
– А зачем? – поморщился он. – Не могу же я им рассказать, как было на самом деле, а переливать из пустого в порожнее… Эти так называемые историки… – он махнул рукой. – Давай лучше спать.
– Хорошо, Чёртушка, я мигом, – отозвалась она и скрылась в ванной.
Там она долго полоскалась под душем, тщательно намазывала тело гостиничным приятным лосьоном. Выстирала свои трусы и колготки: замены с собой не было. Повесила на сушилку для полотенец. Что-то всё это живо напоминало. И не что-то, а их первую брачную ночь. Тогда она тоже боялась и тянула время. И было это двадцать три года назад. Вероятно, люди обречены ходить по кругу по собственным следам. Какой-то писатель, Хемингуэй, кажется, говорил что-то вроде того: сколько бы у тебя ни было женщин – это всё одна и та же женщина, только имена у неё разные. Вот буквально вчера её домработница жаловалась: в третий раз замужем и всё – пьяницы. Разные мужики, а на самом деле – всё один и тот же. А у неё, Прасковьи, и того лучше: с одним и тем же одно и то же.
Наконец она вышла, в таком же гостиничном халате. Сбросила халат и нырнула к нему под одеяло. Он тотчас выключил свет.
Она прижалась к нему, обняла за шею, ощутила его тело. Сильно похудел, но всё тот же, родной. И шёрстка на груди и на плечах та же.
– Чёртушка, милый, как я любила лежать на твоей грудке, на самой шёрстке! Помнишь? – Она положила голову на его грудь.
– Всё помню, девочка моя любимая. – Он нежно гладил её по волосам, по спине.
– Как чудесно спать на твоей груди. – Она целовала его шёрстку.
– Да уж, – она почувствовала, что он улыбается. – В этом есть нечто байроническое.
– В каком смысле – байроническое? – не поняла она.
– Ну, помнишь, в “Fare thee well”[2] – его жена тоже любила спать у него на груди. Дай вспомнить… что-то
«Would that breast were bared before thee
Where thy head so oft hath lain,
While that placid sleep came o'er thee
Which thou ne'er canst know again».[3]
– Потрясающе! Неужели ты всё это помнишь?
– А как же! Я же зять двух поколений учительниц литературы. И даже чуть-чуть муж министра пропаганды. Так что noblesse oblige[4], – он вроде шутил, но как-то невесело. – К тому же для меня Байрон – это то, что для тебя «шалун уж отморозил пальчик». Моя мама любила Байрона. Кстати, в «Евгении Онегине» есть что-то из “Fare thee well”, я обратил внимание, когда готовился сдавать на российский аттестат экстерном. Думаю, когда Маша будет проходить со своими учениками Пушкина и Лермонтова, они будут обсуждать и Байрона тоже. – Богдан говорил много и неважное, явно чтоб скрыть смущение.
– Ты сильно похудел, Чёртушка. Что с тобой? – Она тихонько целовала его ключицы, шею, щёки.
– Не знаю, моя девочка. Устал немножко. Если буду тебе нужен, я постараюсь… постараюсь привести себя в форму. Мне надо подкачаться, я понимаю. А ты – всё такая же, даже лучше. Ты стала красивее, Парасенька. Стильнее. Значительнее. Твой муж, без сомнения, тобой гордится.
– Ты ревнуешь? – невесть зачем проговорила она. «Господи, зачем я это сказала?». Она сразу почувствовала, как он напрягся.
– Нет-нет, это не ревность, как бывало когда-то в молодости, – чуть отодвинулся он. – Теперь иное. Похоже на тяжесть какую-то. – Он перестал гладить её волосы. – Ну и стыд, конечно, – проговорил он куда-то вбок. – Я гражданин Австралии, мы с тобой на наёмной кровати, на постоялом дворе, ты уже соврала что-то мужу, если встретимся завтра на людях – ты меня не узнаешь. Скажи мне кто-нибудь в молодости, что к своим почти пятидесяти я буду вот это вот – мне кажется, я бы застрелился. Превентивно. Однако живу.
– Не нужно, родной мой. Пожалуйста, – она поцеловала его в памятно шершавую щёку. – Мне так хорошо с тобой, мой любимый. Давай отдохнём вместе. Это такое счастье. А на всё остальное давай смотреть с юмором.
– Ты исключительно мудра, моё солнышко, – усмехнулся он, – юмор – это как раз то, что нам требуется. Любовник собственной жены – это прелестная водевильная роль, в высшей степени юмористическая. Особую пикантность ей придаёт то, что любовник – платонический.
Она поняла: упоминание о юморе оскорбило его – ему показалось, что для Прасковьи происходящее неважно и несущественно, что-то вроде шутки.
– Чёртушка мой любимый, – ей было ужасно жалко этого навечно родного ей человека. – Она тихо-тихо и нежно-нежно ласкала его измученное тело, пытаясь хоть чуть успокоить униженную душу. – Люблю тебя, всегда любила, всегда буду любить. Мы всё решим, всё устроим. Мы встретились – ведь это чудо. И всегда будем вместе, вместе, как теперь. Давай отдохнём…
Они обнялись, как когда-то обнимались, и ненадолго заснули. Проснулась она, ощутив судороги его тела. «Господи, что с ним?».
– Чёртушка, любимый мой, успокойся.
– Прости меня, Парасенька, что тебя потревожил. Спи, моя девочка.
Но они не заснули. Они нежно и совершенно бесполо ласкали и целовали друг друга. «Наверное, мы вконец состарились и нам ничего больше и не надо», – думала Прасковья. В сущности, с нею и с ним произошло одно и то же. В обоих выключился секс. Исчерпался. Да, у неё есть муж, но никакой потребности в сексе нет. Похоже, и у мужа тоже нет. Так, для порядка, это изредка происходит, не принося радости. В последнее время всё реже и реже.
Разница между двумя её мужчинами в том, что к Чёртушке ей хотелось прижиматься, бесконечно гладить и ласкать его, а Гасан был не то, что противен, но совершенно безразличен. Попросту говоря, Богдана она любила, а Гасана – нет, никогда. И изменить это невозможно. Это либо есть, либо нет.
5
Они снова задремали, тесно прижавшись друг к другу. Проснувшись, Прасковья запустила руку в его седую, но, как прежде, густую кудрявую шевелюру, нащупала чертовские рожки, шептала: «Чёртушка!». Почему-то рожки вызывали восхищение, отдалённо похожее на страсть. Словно сексуальное желание, разбавленное во много-много раз. Ей захотелось потрогать его хвост: его чертовская сущность когда-то сводила с ума.
– Чёртушка, – попросила она, – дай мне твой хвост.
– Возьми, – прошептал он. – Только прищемили мне хвост, – он принуждённо усмехнулся.
Он повернулся на бок, чтоб ей удобнее было взять в руку хвост. Она провела ладонью по его спине, почувствовав какую-то неровность, спустилась ниже, ощутила нежнейшую шёрстку хвоста. Ниже, ниже – и хвост вдруг кончился. Он оказался больше, чем вполовину короче.
– Чёртушка, тебе было больно, милый? – у неё вдруг заболело в позвоночнике, точно хвост отрубили ей.
– Немножко, – слегка усмехнулся он. – Это, в сущности, мелочь. Собакам ведь обрубают хвост, вот и мне обрубили. Мне даже повезло.
– Почему повезло? – изумилась она.
– У нас, чертей, на кончике хвоста есть что-то вроде естественного чипа, по которому наши начальники нас всегда могут найти. А ты жила со мной и не знала, – он поцеловал её в шею, как любил делать ещё в той, прошедшей, жизни. – Так вот, если чип мёртв – значит, и чёрта больше нет. Довольно наивно – верно? Но в общем-то правильно: за всю историю черти очень редко теряли хвосты и оставались жить. Почти никогда такого не случалось. Так что это работало.
Словом, наше руководство получило информацию, что я погиб при исполнении задания – ну и сообщило об этом всем, кому полагается, тебе в том числе. Ну а я без сознания, с раздробленным хвостом, да и не только хвостом, попал к так называемым террористам. Они, естественно, сочли меня шайтаном, а то, что я выжил, ещё более укрепило их в этом мнении. Врач, который меня пользовал, говорил, что, согласно медицинской науке, которую он изучал аж в Великобритании, жить я не должен был ни при каких обстоятельствах. Уж в условиях военно-полевой медицины – должен был помереть быстро и гарантировано. С шайтанами тамошний лекарь прежде дела не имел, а потому не знал, что мы, черти, сильнее и живучее людей. Лечили они меня, понятно, не из соображений гуманности, а в надежде продать в ЦРУ и крепко заработать. Рассудили они здраво и логично: поскольку я шайтан, а ЦРУ – это ад кромешный, значит туда меня и надо продавать. Но потом они решили, что «такая корова нужна самому», и оставили шайтана себе для использования по специальности. Ребята они неплохие. Ценили меня за мои шайтанские умения и за хорошее знание Корана: это у них неизменно уважается. Мы даже, бывало, вели богословские собеседования, когда случалось затишье.
Был забавный случай, когда буквально на коленке удалось мне склепать аппаратик по психической обработке местного населения. Слабенький, плохонький, но ведь работал! Это была профессиональная удача, можно сказать – победа, я до сих пор немножко горжусь. Если ещё учесть, что я тогда с трудом двигался и сильно болела голова после контузии. Эта история их совершенно уверила в том, что я шайтан. В сущности, оно и впрямь так… Но наше светоносное воинство всё-таки меня обнаружило. Даже не обнаружило – скорее, вычислило, основываясь на наблюдениях за моими клиентами-террористами: без чертовской помощи они бы не сумели воздействовать на население. И наши меня выкрали. Я удостоился спецоперации, – усмехнулся он. – Словом, выкрали. И наказали. За то, что опять самовольничаю: должен был помереть, а – выжил.
– Господи, как ты только выжил, – ей было болезненно жалко его.
– Выжил я благодаря тебе, моя девочка, – он легонько провёл пальцем по её лбу и носу.
– Как это? – изумилась она.
– Да вот так… – Он поцеловал её в висок. – Когда бывало мне совсем худо, я вызывал твой образ, как файл в компьютере. И смотрел, смотрел, смотрел на тебя, беседовал с тобой. Вероятно, в бреду, в наркотическом сне, но, знаешь, очень реалистично получалось. Не знаю, понимаешь ли ты меня.
– Очень даже понимаю, – прошептала она, вспомнив как сама она вызывала его образ, когда накрывала тоска. – Я тоже так делала.
– Ну вот, значит, понимаешь, – произнёс он без удивления. – И ты смотрела на меня, а я на тебя. И я оставался по эту сторону. Я не надеялся, что увижу тебя когда-нибудь в реальности. Просто ты была на свете, и мне удавалось вызвать твой образ – и мне этого было достаточно, чтобы жить. Знаешь, я понял, что значит прекрасная дама – в самом что ни наесть практическом смысле. Я тебе обязан жизнью, моё солнышко, – он прижал её к себе. – Хотя жизнь моя – не вполне очевидное благо.
– Не говори и не думай так, – она целовала шёрстку на его груди. – Тебе было очень больно?
– Всяко бывало, Парасенька, – проговорил он неохотно.
– Объясни мне всё-таки: почему ты не дал мне знать, что ты жив. Я бы ждала сколько надо, всегда бы ждала.
– Видишь ли, технические средства для этого не годились. Меня б немедленно обнаружили наши. Как, собственно, потом и произошло. Я прибег к самому древнему методу – к обычной почте. Один из моих товарищей-террористов отправлялся… я даже и не помню, а может, и не знал никогда, куда именно он отправлялся. Но туда, где есть почта. Я написал ему на листке из блокнота твой адрес и адрес твоих родителей, который он должен был скопировать на туристическую открытку. А в качестве текста что-то вроде “Greetings from…” и то место, откуда отправляется открытка. Ну и моя подпись одной буквой. Попросил разослать побольше таких открыток. Разумеется, ты бы поняла, что я жив. Но… ни одна не дошла, как я понял, а парень тот погиб. А потом, вскоре, меня похитили наши светоносные воины. И там, где я провёл дальнейшие годы, никакой связи не было в принципе. И жил я в чистенькой бетонной коробочке два с половиной на два с половиной метра. Впрочем, разрешалось гулять по часу в день, ближе к концу побольше, в аккуратненьком дворике, дышать воздухом и даже видеть небо и солнце. Это неплохо, могли бы послать и туда, вниз… – Прасковья побоялась уточнять, что значит «вниз». В Ад? Богдан продолжал:
– Давали задания по специальности, иногда весьма амбициозные, особенно к концу; я, признаться, увлёкся. Я стал руководителем группы подобных мне горемык. Приобрёл навык руководства группой разработчиков, прежде-то я был кустарём-одиночкой, а тут пришлось руководить, да ещё малознакомыми людьми. Я даже не знал, кто они и откуда, черти или люди, языком общения был английский, работали преимущественно онлайн, как у нас – помнишь? – при ковиде. Помимо работы ни о чём не разговаривали, это не полагалось. Зато разрешалось читать в сети художественную и кое-какую философскую и религиозную литературу до двадцатого века и слушать музыку, почему-то только инструментальную. Чего я только не прочёл! Решил для себя: в хронологическом порядке и только в оригинале. Выучил на старости лет древнегреческий, как дедушка Крылов. Впрочем, не совсем с нуля: на Кипре в школе я его учил, хотя и поверхностно. Читал Эсхила. Потом всё подряд: от «Освобождённого Иерусалима» до «Потерянного Рая». А «Божественная комедия» мне даже понравилась. Попробовал немного её переводить на русский. Забавно, что известный перевод Лозинского был мне недоступен: это литература ХХ века, так что в своих опытах я был совершенно независим. Случись сегодня областная олимпиада по литературе, я, пожалуй, заткнул бы тебя за пояс. – Он слегка засмеялся.
– Там, Богдан, не спрашивают ни Тассо, ни Мильтона, – Прасковья ещё раз потрогала его рожок.
– По правде сказать, – он глубоко вздохнул, – я ухитрился хакнуть тамошнюю систему, – в голосе его прозвучала почти детская гордость, – и всё-таки протырился в российский сегмент интернета. Я готов был написать тебе. Хотя вообще-то за это полагалась смерть. Самыми страшными преступлениями в той системе считаются информационные. Узнать то, что тебе знать не положено – это страшнее всех преступлений. Но я решил рискнуть, очень уж тосковал. Подлинно смертельно. Казалось, всё равно… то на это… Словом, хакнул. И легко нашёл известия о тебе, узнал, что ты успешно делаешь карьеру, известный публицист и… и что ты замужем за значительным бизнесменом, даже фотографию увидел всей семьи, Машеньку увидел в платьице в горошек. Я понял, что… что всё кончилось, и тебе лучше меня не знать. Удивительно, но взлом не заметили и мне пришлось жить дальше. Правда, после этого я странно заболел, была высокая температура, которую не могли сбить, галлюцинации, но потом ничего, выздоровел: сильны мы всё-таки, шайтаны. И стал жить. Мне даже сделалось словно бы легче. Наверное, от знания, что с тобой всё в порядке. Работал, придумал кое-что интересное, за что не стыдно отчитаться после смерти перед лицом Светоносного Отца. Смотрел на небо, больше смотреть там не на что. Научился любить тебя как воспоминание.
– Как это? – удивилась Прасковья.
– Очень просто, – он поцеловал её шею. – Погружался в прошлое и проживал заново нашу жизнь: ведь она была такая прекрасная, такая долгая-долгая. Я был счастлив, всегда, каждый день в течение всех этих семи лет нашей жизни. Разве это мало – столько счастья? Ведь мы с тобой так ни разу и не поссорились, и всегда я ждал с радостью тебя с работы. Даже не просто с радостью – с замиранием каким-то. И я снова и снова проживал нашу жизнь, день за днём, шаг за шагом. Я научился чуть ускорять или замедлять эти шаги. Например, я вспоминал, как в самом-самом начале, в театре, ты передала мне программку, и мне безумно захотелось погладить твою чудесную, ангельскую руку, но я, разумеется, этого не сделал: ты бы сочла меня вульгарным приставалой. Вот так я и проживал тот вечер в театре, шаг за шагом. Как мы сидели, как гуляли по фойе, как пошли в буфет, где ты не хотела брать пирожное, чтобы не дай Бог не потолстеть. Я видел это давнее бисквитное пирожное с кремовым узором, с какой-то красной синусоидой посредине и чувствовал, что тебе хочется его съесть, но ты проявляешь волю и характер. Я видел ярко-синие стены, золотые светильники, твои золотые волосы и синюю кофточку. И, знаешь, я был счастлив.
А в другой раз я проживал воскресенье, которое проводил с детьми. Им было пять лет. Ты была в командировке в Италии, во Флоренции, а мы с Мишкой и Машенькой встали поутру, позавтракали, и я повёз их в парк на аттракционы, они тогда были помешаны на всех этих качелях-каруселях. Я заново шёл вместе с ними от дома до метро, мы ехали в метро, по прямой рыжей линии. Я показывал им на схеме, где мы едем. Машенька, кажется, ничего не понимала, но потом показала бирюзовую линию и сказала: «Хочу сюда!». А потом они катались на аттракционах, а я их ждал и ужасно скучал по тебе. Не удержался и позвонил, хотя обычно старался тебя не отвлекать: вдруг ты занята, с кем-нибудь говоришь. Я сказал: «Очень скучаю». А ты ответила: «Я тоже». Я был невероятно счастлив. Золотая яркая осень, наши дети, аттракционы на ВДНХ… Я всё-всё помнил: какой был солнечный день, как кто был одет, хотя, как принято считать, мужчины этого не запоминают. Машенька, в ярко-зелёном пальтишке, была такая ласковая-ласковая, всё вилась вокруг меня, висла на руке. А Мишка был серьёзен и сдержан, спрашивал: «Что такое ВДНХ?», и я старался объяснить. Знаешь, я внутри себя очень по-разному относился к детям. Машенька и ты – это было что-то единое, неразделимое, ангельское. А в воспоминаниях и вовсе всё спуталось, и думал я о вас с Машенькой как о чём-то совсем слитном. Господи, как я вас любил!
– А Мишку? – удивилась Прасковья.
– Ну, Мишка – это что-то попроще: мужик, чёрт. А Машенька ангельской породы. Так я чувствовал с самого начала, когда они только родились.
А потом ты вернулась из Италии и привезла детям деревянного буратино, точно такого, как на картинках в книжке Алексея Толстого, которая принадлежала ещё твоей маме и, кажется, бабушке. Ты сказала, что там везде продают этих буратин, разного размера, это, вероятно, каноническое изображение. Он сидел у нас в кухне на холодильнике.
Прасковья тесно-тесно прижалась к нему, положила голову на шёрстку и очень старалась не плакать.
