Варвара Рысъ
Краткий миг
35
– К тому же у меня своя работа, – добавил Богдан. – За которую мне платят деньги, которые, как Вы понимаете, нужны. Хотелось бы как минимум арендовать, а как максимум купить загородный домик, чтобы… ну, в общем, чтоб всем было хорошо. – Из суеверия, вероятно, Богдан побоялся сказать о будущем малыше, о котором постоянно и тревожно думал.
– Богдан, я никогда не слышала о загородном домике, – засмеялась Прасковья. – Ты хоть иногда уведомляй меня о своих планах.
– Уведомлять я тебя буду о фактах, – Богдан положил руку на её плечо. – Не забивай голову бытовой трухой. Голова твоя не безразмерна и для этого не приспособлена.
Тут весело рассмеялся уже Иван.
– Если б я так ответил Галине – мне бы несдобровать! Где, как, куда и зачем жить – всё придумано и выбрано ею.
– А я, Иван, всегда жила у него в гостях. Хорошо или плохо это – до сих пор толком не знаю.
– В наши годы поздно менять привычки, так что продолжай, – улыбнулся Богдан.
– Может быть, поискать какие-то возможности в нашем посёлке? – предположил Никаноров. – Здесь, во всяком случае, надёжно, хотя и не очень близко от Москвы. Вы-то, как я понимаю, привыкли к Центру…
– У вас симпатичный посёлок и чудесная лесная церковь, но мне он кажется каким-то чересчур замкнутым что ли… Мне хочется найти что-то в обычном поселении, где ходят люди, ездят машины, где детишки бегают в школу, где есть какой-нибудь рынок, где продают такие герани, как у вас…
– А Вы представляете, каково вас двоих в таком умилительном посёлочке охранять? – вздохнул Иван. – Ну ладно, посмотрите, подумайте, и мы подумаем. Может быть, что-то придумается. Когда у вас прибавление?
– В середине октября, сколь я понимаю, – Прасковья вдруг почувствовала, что невесть почему краснеет. Взглянув на Богдана, она поняла, что и ему неловко. Словно они затеяли что-то непристойное.
– Вообще-то мне ищут два риэлтора – и готовые дома, и участки для строительства, но пока ничего путного не нашли. Я бы предпочёл готовый дом, хотя построить новый – тоже интересно. Сегодня мне пришло это в голову. Такой же красивый и удобный, как у вас. И ещё мне хочется, чтобы росли берёзы возле крыльца.
– Ну, это у нас мигом вырастет! – заверил Иван. – Берёза – дерево-сорняк.
– Хорошо, – проговорил Богдан, относя это неизвестно к чему. – Я иду писать вопросы вашим ребятам. Мне нужен один час. Он торопливо встал и удалился в их спальню. Иван пошевелил почти догоревшие дрова в камине.
– Заметь, – раздумчиво произнёс он. – Сейчас субботний вечер, завтра воскресенье. Он у тебя отдыхает когда-нибудь?
– Конечно! – заверила Прасковья. – Мы очень часто отдыхаем.
– А как вы отдыхаете? – с любопытством спросил Иван. Прасковья попыталась что-то вспомнить, но не вспомнила и сказала:
– Ну как отдыхаем? Сидим себе и отдыхаем. Или прогуливаемся по переулкам. Вот в театр скоро пойдём, – обрадовалась она, вспомнив. – На «Павку Корчагина». Я вам тоже билеты пришлю.
– Сидим и отдыхаем, – как бы про себя повторил Иван. – Мой папа, начальник цеха на электроламповом заводе, говорил, когда встречал таких отдыхающих: «Если б все так работали – мы бы уж давно коммунизм построили». Но – увы: не построили.
– Может, ещё и построим что-нибудь вроде этого, – Прасковья тоже пошевелила в камине. – Вот вы с Богданом наладите систему, научитесь обогащать идеями коммунизма соль – и всё получится. Представила себе пачку соли «Коммунистическая, среднего помола». Я тоже сяду поготовлюсь к понедельнику – ладно? Богдану я мешать не буду, пристроюсь здесь.
Прасковья устроилась под торшером и стала набрасывать своё выступление на совещании. Надо, действительно, подтянуться, прав Богдан. Идёт мировая борьба, а мы живём, точно ничего не происходит. Вот об этом она и скажет в понедельник.
Во вторник конференция лучших воспитательниц детских садов в редакции «Весёлых картинок» на тему патриотического воспитания дошкольников. Идея такая: начинать надо даже не с детсадовского, а с ясельного возраста. Что она скажет? Что самое главное закладывается в раннем детстве. Нужна ясная картина: вот наша Родина, мы её любим, у неё есть враги, они могут напасть, они уже не раз нападали, но мы их победим, как побеждали в прошлом. Мы любим Родину, как любим маму и папу. Не за что-то, а потому что мама и папа. Основа – её книжка. Книжка простенькая: беседа мамы с её двумя детишками-дошколятами. Их так и зовут – Маша и Миша. Мама рассказывает, что такое наша страна, Россия, как мы её любим, чем она отличается от других стран. На базе этого текста за прошедшие годы возникло много разных детских текстов в стихах и прозе. И всякому автору ясно, какие идеи надо доносить до детей. Очень удобно.
Иван ушёл, но вскоре вернулся.
– Не помешаю? – спросил он, желая подсесть к Прасковье.
– Садись, – пригласила та.
– Ну, слава Богу, познакомились, – проговорил Иван, обращаясь то ли к ней, то ли говоря про себя. – Я очень рад, Прося. Спасибо, что приехали. Очень, очень рад, что познакомился с Богданом. Тебе спасибо за него огромное. Я впечатлён. Правда, очень… Впечатлён, да, но не удивлён. Знаешь, я Богдана именно таким и представлял.
– Каким таким? – не поняла Прасковья.
– Ну… немножко воином, немножко философом, немножко изобретателем, немножко талантливым ребёнком. Ты только береги его – ладно?
– Как странно, – удивилась Прасковья. – Когда мы много-много лет назад познакомились, он казался мне невероятно взрослым и опытным. Он столько знал, столько повидал. Правда-правда. – Ей самой показалось это очень странным. Ничего себе: талантливый ребёнок! А может, это она состарилась?
– Иван, – проговорила Прасковья после паузы. – Я тебя об одном прошу: не втягивай его во что-то опасное. Он тебе со всей откровенностью рассказал о своей ситуации. Если он пострадает, я не знаю, что со мной будет. Ничего не будет, меня не будет. Правда, Иван, это так. А на меня многое завязано, – добавила она, стараясь говорить шутливо.
– Поверь, Прося, я очень ценю его прямоту и открытость. И, безусловно, ни во что рискованное для него мы его втягивать не будем. Даже с чисто наших узковедомственных позиций он нам нужен живым и здоровым. А он нам очень нужен.
Я вот ещё что хотел сказать. Не об общественном – о личном. Гасан на тебя не в обиде. Ты это знай и имей в виду. Он умный мужик, понимающий, тебя очень уважает. Он мне сказал, что зла на тебя не имеет никакого и готов помогать, как сможет; скажи только, как. Так что ты, Прасковья, встреться с ним и всё обговори. Прятаться не надо. И тебе стыдиться нечего.
– Да я понимаю, Иван. Но… тяжко всё это. Кстати, я была очень удивлена, что ты ему немедленно доложил о появлении Богдана. Вернее, двумя вещами была удивлена: что ты об этом сразу же узнал и что немедленно рассказал Гасану.
– Ну, узнал я по своим каналам. Это было для нас огромной новостью. Мы утратили Богдана из виду после сообщения о его смерти. А о вашей с ним встрече мы узнали немедленно. В режиме реального времени, как любит выражаться моя Галка. Она Димке всё повторяет: «И не вздумай самовольничать и меня обманывать: всё равно всё узнаю в режиме реального времени». Вот и мы о его появлении и вашей встрече узнали в режиме реального времени. А Гасану я сказал, чтобы облегчить твоё положение. Гасан ведь умный и понимающий мужик, устраивать истерики не будет ни в каком случае.
– Вероятно, придётся мне с товарищами объясняться?
– Думаю, да. Но мы тебя поддержим. В обиду не дадим.
– А что говорят?
– Что говорят? Завидовать, говорят, надо. Помнишь анекдот про Сталина?
– Какой анекдот?
– Ну, вроде как Сталину пожаловались, будто маршал такой-то имеет множество любовниц. «Что делать будем?» – спрашивают жалобщики. А маршал – очень ценный и нужный. «Как – что делать будем? – отвечает Сталин. – Завидовать будем».
Бабьё наше, конечно, будет негодовать. Да и как по-другому-то: два мужа, и оба завидные. А у них, может, и одного нету, а если есть, то такой, что лучше потерять, чем найти. Но ведь бабьё у нас в меньшинстве, а мужики к этим делам более снисходительны. Но вообще-то пока широкой огласки твои семейные перипетии не получили. Может, лучше тебе встретиться с Полковником. Объяснишь ему всё, как есть. Думаю, этим твои проблемы и закончатся.
Ровно через час появился Богдан с четырьмя страницами из блокнота, плотно исписанными его чётким почерком с выраженным нажимом.
– Извините, по-английски. По-русски так быстро не могу, не помню многих терминов, а может, и не знал никогда. Ну и вообще давно по-русски не писал, боюсь наляпать ошибок.
Прасковья с удовольствием взглянула на рукописный текст Богдана: по-английски он писал, как в старинных прописях – с хвостами.
– Но говорить готов по-русски, разумеется, – уточнил Богдан. – Повторюсь: если Ваши парни будут готовы, пускай приедут ко мне послезавтра в четыре по полудни. Если не готовы – пусть ещё поготовятся день. Пусть позвонят по этому телефону. Их количество не имеет значения. Мне представляется число от одного до трёх, но как уж там получится. Вот как будто бы всё. Галина хотела от меня что-то по части языков – я готов.
– Пойдём, я Вас к ней отведу, – поднялся Иван. Они с Богданом стали подниматься по винтовой лестнице на мансарду. Прасковья снова погрузилась в прерванную подготовку к совещанию.
* * *
– Богдан, ну зачем ты так странно говорил с Иваном? – спросила Прасковья, когда они оказались одни в комнате с кипрским пейзажем.
– А что я такого сказал, малыш? – проговорил Богдан, стараясь не обнаружить раздражения.
– Ну, ты сам знаешь – про ветеранов, героических кривляк…
Ты что, в самом деле подросток? Он в любом случае наш друг. Ну, может, он чего-то не понимает, но он в течение многих лет показал себя как вполне лояльный, надёжный человек. Ты ему нужен, и он тебе может быть полезен. За что ты на него взъелся?
– Я почувствовал, что он меня жалеет. А он не имеет права меня жалеть. Меня это унижает. Никто не может меня жалеть. Только ты, Парасенька, имеешь привилегию, да, привилегию – он выделил слово «привилегия», – меня жалеть. И больше никто. Каким бы он ни был лояльным и замечательным.
– «Человека унижает жалость» – это что-то из Горького, кажется, – припомнила Прасковья. Из «На дне».
– Я не читал, – покачал головой Богдан. – Это, надо полагать, литература уже ХХ века. Что-то, кажется, читал Горького, в глубоком прошлом. Не впечатлило. Но жалость меня, в самом деле, унижает. А ты – жалей меня, жалей. Это меня не унижает.
– Я тебя очень-очень люблю, Богдан. Это другое, совсем другое. Иногда жалею, но редко. И это не должно тебя унижать. Ты лучше, значительнее меня. Правда-правда, не возражай. Но, тем не менее, не надо так себя вести – ладно? – проговорила Прасковья примирительно.
– Солнышко моё, малыш мой любимый, – Богдан гладил и целовал её, словно ребёнка. – Родная ты моя девочка. Господи, как же ты без меня-то будешь?
– Богдан, – она резко повернула его лицо к себе. – Что ты такое говоришь? Почему я должна быть без тебя? Что ты затеял? Я не хочу без тебя! Я не могу без тебя! Богдан, давай никогда не расставаться – ладно?
– Парасенька, поверь, я ничего не затеваю. Но ты же понимаешь, всё возможно. Но ты помни на всякий случай: там, в другом мире, мы будем вместе. Точно. Я знаю это. И это уже навсегда.
– А вдруг не встретимся, Богдан?
– Встретимся, – он прижал её к себе. – Непременно встретимся. Я сам тебя найду.
36
Прасковья почувствовала, что устала, и решила пораньше лечь. Богдан попробовал её лоб: вроде температуры нет. Тревожно покачал головой.
– Богдан, а ты иди, пей чай или что там у них…
Богдан вышел, а она взяла случившийся на полочке двухтомник Маршака, с удовольствием растянулась и открыла раздел переводов. Молодец всё-таки Маршак. Исключительное мастерство: ни одной плохой или даже слабой строчки.
Минут через двадцать вернулся Богдан с томом Горького из хозяйской библиотеки.
– На старости лет прочитаю это самое «Дно». А ты что читаешь – стихи? Для тебя это редкость.
– Богдан, а почему ты никогда не показывал мне своих стихов? Мне когда-то Родион принёс твой блокнот с одним стихотворением. Вот это одно стихотворение я и прочитала.
– Ну, какие это стихи, Парасенька? – смутился Богдан. – Иногда что-то вдруг приходило в голову, и я писал прямо в блокноте среди рабочих записей. Я их редко собирал вместе. Когда-то, был такой период, вырывал из блокнота и складывал в коробку от твоих туфель в чулане, а потом кое-что перечитал, да и кинул в печку. Вместе с коробкой. Это, понятно, ещё в той, прошлой, жизни.
– Ужасно жалко… А на каком языке или языках ты писал?
Богдан засмеялся:
– Совершенно как Тютчев: стихи только по-русски. Сермяжную прозу писал главным образом по-английски, а читать приходилось уж на каких придётся.
– Значит, ты всё-таки русский! – Прасковья потёрлась об его плечо.
– Малыш, просто все эти строчки о тебе. А о тебе я думаю по-русски. Только по-русски. Может, поэтому за столько лет не забыл русский.
– Тогда я ничего не понимаю: а почему же ты мне ничего не показал? – Прасковье стало ужасно обидно.
– Парасенька, ты меня припираешь к стенке, – он поцеловал её волосы. – Видишь ли, я не показывал тебе своих стихов ровно по той же самой причине, по которой никогда не дарил ничего ювелирного.
– Как это? – удивилась Прасковья.
– Ну, просто те украшения, которые я мог бы тебе купить, мне всегда казались недостойными тебя. Я всегда чувствовал, что тебе нужно дарить что-то совершенно необыкновенное. Не из обычного ювелирного магазина, а… даже не знаю, откуда. Из королевской коллекции или, лучше, из какой-нибудь небесной констелляции.
– Созвездие, Богдан!
– Верно, я забыл это слово. Будь я шпион – провалился бы уж несколько раз.
Так вот стихи, посвящённые тебе, тоже казались мне убогими и недостойными. Писать о тебе надо на уровне… ну, как минимум лорда Байрона. Или лучше Лермонтова, да, лучше Лермонтова, он сильнее как поэт, чем Байрон:
В душе моей, с начала мира,
Твой образ был напечатлён,
Передо мной носился он
В пустынях вечного эфира.
– Вот это да! – впечатлилась Прасковья. – Это ты читал в твоей келье?
– Нет, – вздохнул Богдан, видимо, вспомнив о своей жизни, – нет, это я всегда знал. Это чистая правда. Так именно и было: я знал тебя… ну, лет с пятнадцати. Да, с пятнадцати. А встретил я тебя на Моховой через десять лет после того, как узнал.
– Богдан, ты не перестаёшь меня удивлять!
– Наверно, это неплохо, – Богдан ещё теснее придвинулся к ней и поцеловал в шею. – Это способ не так быстро надоесть тебе, – она услышала улыбку в его голосе. – Но на самом деле, я тебе когда-то говорил, что знал тебя гораздо прежде нашей встречи.
– Да, помню, говорил, но мне это казалось…
– Любовным бредом, романтическим вздором, – подсказал Богдан. – А это был, как выражался Остап Бендер, медицинский факт.
– Расскажи! – она положила голову на его полуседую шёрстку.
– Ну что ж… попробую.
Это был печальный период моей жизни. Тогда погибли мои родители, и я остался один. Бабушка не в счёт: она была всегда очень далеко и высоко. Жил я тогда в Америке и мне там очень нравилось, друзья появились. Но мне сказали, что я должен учить русский язык и ехать в Россию. Что должен быстро подготовиться и сдать экзамены за русскую среднюю школу.
– Кто сказал? – спросила Прасковья.
– По-русски, наверное, это называется куратор. По-нашему – наставник, учитель. Ментор – мы его называли. У нас ведь сетевая структура: каждый знает своего, так сказать, гуру и начальника, а также одного-двух чертей своего уровня. А когда вырастет, будет знать ещё и своего ученика.
Мне не хотелось в Россию; казалось, что там очень холодно и враждебно, но потом я заинтересовался. Русский я осваивал легко, с удивительной быстротой этот вроде бы трудный язык вливался в сознание. Наверное, всё-таки в одной из жизней я жил в России и говорил по-русски. Я словно вспоминал что-то давнее. Узнал историю Кирилла и Мефодия, меня она впечатлила. Впечатлило, что у меня и у русских общая вера. Я рано начал читать по истории России, тогда и открыл для себя Карамзина. Я тебе рассказывал кое-что об этом.
Потом меня прямо-таки потрясло, что именно там, в России, была предпринята попытка построить царствие божие на земле. Это ведь именно такая была попытка, а марксизмом только прикрывались. В какие-то моменты я ходил просто опьянённым всеми этими образами, представлениями, тенями прошлого. Они приходили ко мне, я говорил с ними. Я читал Ленина, Троцкого, Бердяева, слушал революционные песни.
– Неужто понимал? – поразилась Прасковья.
– Да, многое понимал, а что не понимал – додумывал. Помню, поражали послереволюционные статьи Троцкого про разруху. Казалось, всё, конец. Холод, голод, нет паровозов, ничего нет. И – одолели. Фантастика!
А ещё меня потрясла история мелкопоместного польского панича, который сначала хотел стать монахом, как и я, а в итоге оказался во главе, можно сказать, советской инквизиции. А потом восстанавливал железную дорогу. И восстановил. Потрясающий человек, потрясающая судьба. Потом я увидел фотографию, как ему сносят памятник. Его символически повесили. Говорят, наши черти в этом участвовали. Не знаю, так ли это. Может, Мишка разберётся.
– Богдан, мы твоего панича вновь причислили к пантеону наших героев. Даже в хрестоматии для начальных классов есть рассказы о его детстве. И как он собирал беспризорников.
– Рад это слышать… В общем, всё это открывалось мне, поток меня захлёстывал. Было это ещё не в России, а в Штатах. Мы к тому времени уехали с Кипра, жили в Америке. Была у меня чудесная учительница, русская. Оказалась она в Штатах по диссидентской части ещё в советские времена, муж у неё был знатный советский диссидент, потом, уже в Америке, они развелись. За годы жизни в Америке она трансформировалась из диссидентки в горячую русскую, даже я бы сказал – советскую, патриотку. Пыталась вернуться в Россию, но почему-то не получилось. Много мне рассказывала о Советском Союзе, о своей жизни, о детстве. После полугода занятий я прилично говорил по-русски и читал серьёзные тексты. Привязался к моей Наталье Николаевне. И тут сказали: пора в Россию. Наталья Николаевна даже плакала, когда мы прощались. Обещала приехать ко мне, но – увы. Кстати, она вскоре умерла, не слишком старой. Словом, пора – так пора. Я только выговорил себе право съездить ненадолго на Кипр. Наши черти там вовсю орудовали на британской военной базе, прямо как у себя дома. Даже и непонятно было, то ли это британская база, то ли чертовская, а может, это одно и то же. И я там бывал. Тренировался по программе спецназа и учил русский, много читал; на Кипре у меня тоже была учительница русского языка, но она мне не нравилась. Молодая была и противная, – Прасковье показалось, что Богдан поморщился.
Родители мои вскоре оказались недалеко – на Ближнем Востоке. Вот именно во время этой командировки они и погибли. Мой ментор сказал: «Плакать нельзя. Надо учиться, трудиться, быть достойным. Родители смотрят на тебя, они всё о тебе знают. Единственное средство от тоски – быть постоянно занятым».
– Мне отец говорил то же самое, – прошептала Прасковья.
Богдан продолжал:
– Вроде я был очень занят, но иногда бывали моменты ужасной тоски и одиночества. В эти моменты я думал: мои все погибли, братья, родители – значит, и я должен погибнуть. А там мы встретимся, я всех увижу и мне будет гораздо лучше. Я неколебимо верил, да и сейчас верю, в потустороннюю встречу. – Он поцеловал её. – Очень мне хотелось увидеть своих братьев. Родители были очень строгие, а братья, казалось мне, будут ближе, хотя они тоже намного старше, чем я. Они мне, в сущности, в отцы годились, разница меж нами была девятнадцать лет. Я говорил тебе, что они были боевые пловцы, диверсанты. Погибли очень рано, фактически в первой своей операции. В детстве я о них думал, представлял их. И мне всегда казалось, что в море я ближе к ним, чем на суше. Я много плавал и по плаванию выполнял нормативы боевых пловцов. Но меня готовили не к этому. Это была просто память о братьях.
– Ты поразил меня своим умением плавать, когда мы впервые попали на Кипр.
– Да, тогда я прилично плавал. Помню, впечатлил вашего школьного учителя физкультуры… как его?.. дядя Коля, кажется, когда в пару махов переплыл вашу реку. Сейчас, конечно, всё не то…
Так вот тогда, в мои пятнадцать, мне взбрела в голову идея отправиться на некий скалистый островок, в одиночку, непременно в одиночку, на гребной лодке. Доплыву – значит, я молодец, не доплыву – слабак, но зато встречу братьев. Сама понимаешь, пятнадцать лет, дури много, к тому же тоска. Плюс романтика, холодное бушующее море, лорд Байрон, который переплывал Ламанш и Дарданеллы.
