Варвара Рысъ
Краткий миг
16
– Ты не рассказывал мне об этом… Вот, оказывается, почему у нас получились двойняшки, это, говорят, наследственное свойство.
– Наверное… – неопределённо протянул Богдан.
– Ты мне говорил, как звали твою маму, но я забыла; как-то необычно.
– Аглая Андреевна, если по-русски. Аглая это имя одной из трёх граций, означает это «блеск, красота, сияние» – вполне чертовское имя. Кажется, так звали одну из дочерей Зевса. Бабушка называла её на французский лад – Аглаэ. Одного из моих братьев звали Андреем – в честь деда по матери… Ты ещё не сходила к врачу, Парасенька? – вернул он её к сегодняшнему дню. – Пожалуйста, сделай все, какие ни есть, анализы – ладно? Мы ведь такие старые, а я ещё и очень потрёпан.
– Пока нет, анализы не делала. Через пару недель можно будет уже сделать УЗИ. Ну и анализы сдам.
– Господи, это какое-то чудо, – проговорил Богдан словно про себя. – Так должно было случиться… Наш третий…
– На самом деле, Богдан, – четвёртый, – сказала Прасковья и тут же пожалела, что сказала.
– Как? – он весь болезненно напрягся. – Это было… тогда? И ты?..
– Да, Богдан, тогда я тоже была беременной. И был мальчишка, чертёнок, УЗИ уже показало хвост и всё что положено. Но случился выкидыш на позднем сроке, сильное кровотечение. Я долго болела. До сих пор жалею того чертёнка. Ты, наверное, подумал, что я сделала аборт. Так вот этого не было, даже в мыслях не было. Я так и звала его про себя – Чертёнок. Думала: ты вернёшься – и назовёшь, как захочешь, а пока – Чертёнок.
– Бедная моя девочка, – Богдан напряжённо смотрел на неё, словно боясь дотронуться. – Сколько ты из-за меня натерпелась, моя ясочка.
– Это не так, мой родной, – возразила Прасковья. – Всё лучшее в моей жизни – от тебя и связано с тобой. Как-то раз Егор сказал: «Не было бы Богдана – не было бы и твоей карьеры. Ты сделала свою карьеру из его жизни».
– Какая странная мысль, – с сомнением прищурился Богдан. – Особенно для автомеханика странная.
– Может быть и странная, но ты на всякий случай помни: ты – вся моя жизнь. Все мои мысли – так или иначе от тебя, все мои радости – тоже от тебя. Ты ведь ужасно умный, и как раз ты, а не я себя недооцениваешь. Помнишь, ты предсказывал, что партий не будет, а будет что-то вроде рыцарских орденов?
– Ну да, что-то, возможно, говорил… – неопределённо промямлил Богдан.
– Так вот это случилось. Это есть! Наше объединение «Святая Русь», в которой и я состою, – это ведь не партия – это рыцарский орден. Что-то отдалённо напоминающее орден меченосцев. И отчасти КПСС, но не реальную, эмпирическую КПСС, а КПСС в замысле, в идее. К сожалению, эту идею никто не понял, включая самих советских руководителей, которые были довольно туповаты. Может быть, Сталин отчасти понял… Но сейчас, кажется, понимание пришло. – Богдан слушал, подперев щёку ладонью и задумчиво глядя на Прасковью, а она продолжала.
– И всё руководство страны, на всех уровнях – сегодня члены этой организации орденского типа. Я тебе потом поподробнее расскажу. И у них повышенная сравнительно с обычными гражданами мера ответственности и орденская дисциплина. И это именно и есть то, что ты когда-то предсказывал. Ты это предвидел ещё тогда, когда не было ни слуху ни духу о такой организации. И когда мне надо что-то придумать – я мысленно спрашиваю тебя, советуюсь. Я считаюсь государственным деятелем, говорят, что у меня кругозор, то, сё, а я – маленькая провинциальная зубрилка и больше ничего.
– Знаешь, Екатерина II, которая нынче почему-то, как я уловил, вошла в моду, – улыбнулся Богдан, – писала, что она-де вовсе не умна – просто она умеет подбирать умных людей.
– Ну вот, – засмеялась Прасковья. – А мне и подбирать не надо: у меня есть ты. И был всегда. Я тебя вызывала и говорила с тобой. И до конца никогда не верила, что тебя нет. – Сейчас ей казалось, что она, в самом деле, не верила и ждала.
– Я тоже, моё солнышко, с тобой беседовал, – растроганно проговорил Богдан. – Давай я принесу тебе горячего чая. Тебе ведь пока можно пить без ограничений? Помню, с двойняшками тебе нельзя было много пить…
– Ну, это уже в конце было, а теперь ещё всё можно. Даже бокал шампанского по случаю твоего рождения.
– Давай лучше безалкогольной медовухи – ладно? Сходим в ресторан русского стиля и выпьем медовухи. А после завтрака пойдём прогуляемся, посмотрим церкви. А завтра воскресенье – помолимся. Нам есть, о чём молиться. – Богдан вздохнул.
Они ещё с полчаса посидели, прихлёбывая чай с мёдом и умилённо глядя друг на друга. Богдан заметно посвежел, морщины вокруг глаз почти исчезли и во всём облике его появилось что-то изумительно привлекательное, чего не было прежде. Она вспомнила: «красивые, чистокровные, породистые черти». Да, он такой. Однако время от времени он взглядывал на неё со смесью испуга и мольбы, его чёткие красивые губы словно складывались, чтобы что-то сказать, но он ничего не говорил, а лишь иногда облизывал губы и чуть морщил лоб. И тут же опять превращался в элегантного, уверенного в себе, красиво стареющего мужчину несколько южного типа.
– Ты похорошел, Богдан, – она провела пальцем по его щеке.
– Твоё облагораживающее влияние плюс косметический салон, – он поцеловал её пальцы. – Я сначала как-то смущался, а потом увидел, что мужики туда ходят за милую душу.
– Публичные персоны – все, – подтвердила Прасковья. – Это я точно знаю.
– Меня удивило, что пользовал меня молодой парнишка, несколько гомосечного вида. Я не знал, что именно мне надо, и попросил совета. Он с парикмахерской развязностью осведомился: «Anti-age? Избираемся куда-то? Или молодая жена?». Я выбрал молодую жену. Он очень толково обследовал мою потёртую физиономию с помощью какого-то оптического приборчика и дал рекомендации, которые тут же и исполнил. Поскольку у меня, в самом деле, молодая жена, перед которой не хочется ударить в грязь лицом, буду навещать этого гомика. – Богдан говорил шутливым тоном, но во взгляде была не проходящая тревога.
Прасковья перепробовала все двенадцать сортов мёда с монастырской пасеки, выставленных на особом столике. Возле каждого сорта – надпись полууставом, из какого растения мёд.
Теперь она просто сидела и смотрела, смотрела, смотрела на своего Чёртушку, впитывая дивную сладость их встречи пополам со сладостью мёда.
– Люблю тебя, – проговорил он одними губами, без звука, но она поняла. Счастье было густое и тягучее, как мёд. И как мёд, чересчур сладкое. И одновременно короткое, как этот завтрак в сводчатом полуподвале. Вдруг возле стола с мёдом раздался звук разбиваемой посуды. Невесть почему упала и разбилась вдребезги розетка – одна из тех, на которые полагалось накладывать мёд. Что вдребезги – понятно: тут каменный пол, а упала-то почему? Никого не было возле стола, сквозняка тоже не было. Прасковье почудился тут мрачный символизм: их счастье не только короткое, но и хрупкое. Она увидела, что и он болезненно поморщился. Кажется, он подумал о том же самом.
– Пойдём, мы же поели, – она торопливо встала.
– Да-да, – согласился он. Они вышли, держась за руки.
17
День уже начал меркнуть, когда они выходили из монастырских ворот, намереваясь погулять, а потом направиться в ресторан «Мишка»: Богдана привлекло название, и он забронировал тут столик, хотя вообще-то в этом не было нужды: туристов в эту зимнюю стужу в Муроме очень мало.
Едва вышли из ворот, к Прасковье подошёл старый монах. Откуда он взялся – вроде не было никого?
– Прасковья Павловна? – в его голосе было что-то не монашеское, даже анти-монашеское. Так говорят люди, привыкшие командовать.
– Да, это я, – не узнавая, взглянула Прасковья на старика. Богдан тоже окинул его изучающим взглядом.
– Здравствуйте, Прасковья Павловна, – продолжал старик. – Моё мирское имя Валерий Николаевич Золочевский, в постриге – отец Варфоломей.
– Я помню Вас, – проговорила Прасковья: она, в самом деле, вспомнила. Старик – тот самый Валерий, покровитель Рины, с которым та однажды пришла к ней. Тогда их близнецам был месяц от роду. Гости очень хвалили интерьер, и Валерий что-то рассказывал о своих дочках. В ту пору Валерий был крупным функционером, одним из организаторов Агентства по разработке национальной идеи, которое Рина презрительно нарекла «министерством правды»; из него после множества преобразований получилось ведомство, ныне возглавляемое Прасковьей. Потом Валерий исчез; впрочем, она и не искала его. Думала мимолётно: может, вместе с Риной уехал за границу. Да, своеобразный поворот судьбы крупного государственного чиновника! Надо будет прямо в понедельник заказать справочку на этого Валерия.
– Прасковья Павловна! Я задержу вас всего на несколько минут. Я хотел бы только выразить Вам глубочайшее уважение и восхищение той высокополезной деятельностью, которой Вы заняты. Возможно, впервые в новейшей истории России благодаря Вам удалось соединить усилия Церкви и государства для воспитания и духовного окормления нашего народа. Вместе с братией нашего монастыря ежедневно молюсь о ниспослании Вам сил и крепости духа для того громадного труда, который Вы вседневно несёте.
Прасковья отметила чёткое синтагматическое членение его речи.
– Когда-то Вы стояли у истоков этой работы, – она не знала, как назвать его – отцом Варфоломеем или Валерием Николаевичем, и не назвала никак. – Кстати, Вы ведь не знакомы, – она слегка подтолкнула вперёд Богдана, стоявшего на полшага позади. – Мой муж Богдан Борисович Светов. – Прасковья ощутила, что ей сладко назвать его мужем, словно восемнадцатилетней дурашке, первой в классе выскочившей замуж.
Богдан почтительно поклонился: он единственный из известных ей современных людей умел кланяться. Ей показалось, что мужчины обменялись острыми, подозрительными и понимающими, взглядами.
– Богдан, когда-то Валерий Николаевич был у нас, тогда только что родились наши дети. Тебя в тот момент не было дома.
Богдан почтительно-неопределённо улыбался. Они поговорили ещё немного о монастыре, о погоде, о сельскохозяйственной работе монахов и вроде готовы были разойтись, но тут Богдан вдруг проговорил тем светски-любезным тоном, который мама определяла как «не наши нравы» и пылко ненавидела:
– Отец Варфоломей, позвольте просить Вас сделать нам честь и присоединиться к нашей маленькой семейной вечеринке в ресторане «Мишка», тут поблизости.
– Да, – поддержала удивлённая Прасковья, – сегодня день рождения Богдана и мы намеревались отметить его вдвоём. Было бы чудесно, если бы Вы нашли время разделить с нами этот вечер.
Валерий прищурил глаза, сомневаясь, и после короткой паузы проговорил:
– Благодарю. Я буду. В котором часу?
– Столик заказан на шесть, – ответил Богдан.
Валерий принёс в подарок свою книжку, довольно роскошно изданную, «Останься в миру! Беседы с моим духовным сыном». Под заголовком было написано твёрдым ясным почерком уверенного в себе человека: «Богдану Борисовичу в день рождения с пожеланием счастья и помощи Божьей в делах».
Прасковья сразу поняла, что книжка агитпроповского жанра. Она заметила, что в последние годы наметилась маленькая, но выраженная тенденция: высшие государственные служащие вдруг бросают всё и уходят в монахи. При этом вроде никакого компромата за ними не числилось. Спецслужбы, их психологи и антропологи, пытались понять, но пока не поняли. И вот книжка, где якобы духовник убеждает крупного чиновника остаться на своём месте и там приносить пользу людям. Заодно они беседуют о разных актуальных вопросах.
– А это реальный Ваш духовный сын или, как выражается моя мама, учительница литературы, «собирательный образ»? – напрямки спросила Прасковья.
– Абсолютно реальный, – ответил Валерий. – Мне даже пришлось изменить кое-какие политические и бытовые детали, чтобы он перестал быть узнаваемым. Ведь он остался не только в миру, но и на значительной государственной работе.
– Большое спасибо, отец Варфоломей! – поблагодарил Богдан. – Я очень тронут. Заглавие Вашей книги напомнило мне юность. В точности такие слова, только по-гречески, сказал мне когда-то мой собственный духовник. Я когда-то жил с родителями на Кипре, учился в православной школе и мечтал о монашестве. Но судьба распорядилась иначе.
– Значит, Вы имеете религиозное образование? – с интересом спросил Валерий, словно что-то прикидывая.
– Ну, это было давно, и образование моё – на самом начальном уровне, – ответил Богдан. – Хотя богословие меня всегда привлекало.
– Богдан, между прочим, знает арабский и читает Коран, – похвасталась Прасковья.
– Это замечательно! – похвалил Валерий, и, кажется, искренне похвалил.
Прасковья перелистала книгу.
«Молиться за людей – это труд! И кто знает, может быть, многие из скептиков и совопросников века сего, и даже хулителей монашества, всё ещё живы только потому, что где-то какие-то монахи о них молятся.
В монашество не прячутся, как в нору. В монашество карабкаются, как на скалу».
«Монашеская жизнь трудная – это всем известно, а что она самая высокая, самая чистая, самая прекрасная и даже самая легкая – что говорю легкая – неизъяснимо привлекающая, сладостнейшая, отрадная, светлая, радостью вечною сияющая – это малым известно. Но истина на стороне малых, а не многих. Потому Господь и сказал возлюбленным ученикам: не бойся, малое мое стадо! Яко изволи Бог даровать вам – что? – думаешь, отраду? богатство? наслаждение? Нет! – Царство!.. Царство это – Царство всех веков, перед которым все величайшие царства мира сего – дым, смрад! И в том-то Царстве света и веселия тебе уготовано, и всем возлюбившим Господа Иисуса, царское место», – писал преподобный Анатолий Оптинский (1855–1923).
Прасковья открыла последнюю страницу.
«Напомню завещание печальника земли русской преподобного отца нашего Сергия: “Уготовайте души свои не на покой и беспечалие, но на многие скорби и лишения”»,
– так заканчивалась книга. Многообещающее окончание.
– Я сегодня же внимательно прочту эту книгу, – проговорил Богдан задумчиво. – Мне, в самом деле, интересно.
– Мне это приятно, Богдан Борисович, – слегка наклонил голову Валерий. Забавно: чем более благочестивы были его манеры, тем меньше хотелось ей называть его про себя отцом Варфоломеем. – Приятно потому, что Вы – верующий человек, воцерковленный, – повторил Валерий.
Прасковье почему-то стало противно: «Воцерковленный – это что? Свечечки и просвирки?», но, естественно, промолчала. И словно отвечая на её мысль, Богдан проговорил:
– Вера формируется в раннем детстве. Кто не получил религиозного образования, церковной формации – редко становится верующим. Говорят, можно уверовать в зрелые годы, но мне кажется, это большая редкость. У атеиста совсем иная душевная структура. Для меня вера, связь с абсолютом – громадная поддержка. Без этой опоры очень трудно выдержать испытания, принять смерть. Но опять-таки вере, религии надо учить сызмальства. Это зависит в первую очередь от семьи, но и от школы, от Церкви.
Прасковья поразилась, как схватывает Богдан её мысли. Вероятно, их души настолько открыты друг другу, что и слова не нужны.
– Церковь у нас отделена от государства, – напомнил Валерий. – Пока. – Он учительно поднял палец. – Церковь и государство активно идут навстречу друг другу. У них общее дело – воспитание и духовное окормление народа. Так что мы, Богдан Борисович, с Прасковьей Павловной делаем одно общее дело, хотя она – человек абсолютно светский.
– Нет, отчего же, – возразила Прасковья. – Я очень уважаю религию. Я, действительно, не получила соответствующего образования, но уважаю очень. Может быть, Богдан мне поможет, – она озарила застолье политической улыбкой. Богдан смотрел на неё грустно и понимающе.
– Если Вы, Прасковья Павловна и Вы, Богдан Борисович, найдёте время, готов быть Вашим гидом по муромским монастырям. Они у нас удивительные. Между прочим, из нашего монастыря, как с Дона, выдачи нет. Муромские леса издавна прятали не только разбойников. Но и тех, кого преследовали за их богоугодные, благочестивые дела. А таких в нашем мире во все времена было немало.
– Блажени изгнани правды ради: яко тех есть Царствие Небесное, – после паузы со значением произнёс отец Варфаломей. Мужчины снова обменялись острыми, понимающими и совсем не церковными взглядами.
Когда расстались и прошли метров двести, Богдан то ли с иронией, то ли с лёгким недовольством проговорил:
– Шпионом мне стать не привелось, а вот приятеля в спецслужбах волею судеб обрёл.
– Ты так думаешь? – с сомнением спросила Прасковья.
– Да за версту видно, – уверенно проговорил Богдан. – Впрочем, зачем я ему? А с тобой он, думаю, мог пообщаться и без этой художественной самодеятельности. Или он хочет поиграть со мной в доброго следователя и спасти меня в обители? Может быть, кстати…
– Вообще-то ты его пригласил… – заметила Прасковья.
– Верно, я. Я как-то ошалел от свободы и возможности вот так взять и познакомиться с кем угодно. Вам, свободным людям, этого не понять. Так я и познакомился с начинающим клириком и опытным спецслужбистом в одном флаконе.
– Я прямо в понедельник выясню, кто он и что. И не беспокойся, пожалуйста, прежде времени.
– Да я и не беспокоюсь, Парасенька. Ни прежде, ни позже времени. – Богдан недовольно замолчал.
– Вот и не беспокойся. А иметь обитель, где можно спрятаться – всегда полезно. Почём нам знать, чем дело обернётся.
18
Воскресным утром она, проснувшись, увидела его, как обычно, сидящим за ноутбуком. Подумалось: «Это ведь вторая и последняя ночь, сегодня после обеда уедем в Москву, и когда увидимся – Бог весть».
– Иди ко мне, – позвала она Богдана. – Ей хотелось ещё полежать с ним в постели.
– Погоди, я занят, – проговорил он рассеянно, подняв отстраняюще руку. Прасковья удивилась, молча поднялась и пошла в ванную. Он даже не взглянул на неё.
– Парасенька, ты можешь пойти одна на завтрак? – проговорил он всё так же рассеянно. Мне тут кое-что интересное пришло в голову, не хочется прерываться. Сходи, а? – Он что-то торопливо писал в блокноте.
Ей стало обидно. Но ведь не маленькая же она, чтоб ревновать его к работе. Надо – значит надо. Она, стараясь не шуметь, оделась и выскользнула из комнаты.
В полуподвале сидела семья: весьма пожилой отец, мать помоложе, но тоже далеко не первой молодости и совсем маленькая, лет пяти, девчонка. «Ну вот, родили же эти на старости лет, а Богдан почему-то боится», – подумала Прасковья.
Когда-то лет двадцать-тридцать назад было даже модно заводить детей в возрасте внуков, это было признаком витальности, моложавости, было призвано продемонстрировать городу и миру, что ты ещё ого-го. Но потом эта мода схлынула, заменившись другой: социально и экономически продвинутые стали рожать много детей. Ну, не то, чтоб уж очень много, но четверых, а то и пятерых. Тремя-то нынче никого не удивишь: это считается нормой. А больше трёх – это что-то вроде дорогой и престижной покупки: можем себе позволить.
Прасковьино ведомство немало сил приложило к созданию этой моды, к формированию в общественном сознании связи: успешный – многодетный.
Чтобы побудить людей к любому поведению, надо сделать это модным и престижным. Модным может стать всё: быть умным и быть дураком, быть карьеристом и быть шалопаем, хорошо учиться и плохо учиться, жить скромно и жить роскошно, в моде может быть разгул, а может – целомудрие. Когда-то было модно курить. А потом это стало признаком отсталости и, главное, низкого социального статуса и неудачничества. Точно так модно может быть иметь детей и не иметь. Экономические стимулы тут не работают. Вернее, они работают, но только на самые низкие и бедные слои населения. Это подтвердил опыт начала этого века: пытались поднять рождаемость экономическими мерами, выплатой денег, а результата не получилось. Потому что был пропущен один важный этап: ЭТО должно стать прежде модным, престижным, а раз модным – значит, и желанным. И вот когда стало модным – тогда надо подсыпать денежек.
Слава Богу, прасковьино ведомство научилось разгонять моду. Не велика наука, если вдуматься, но важно было ею овладеть. И овладели. Теперь могут сделать модным всё, что потребуется. Выпущена двухтомная, по шестьсот страниц каждый том, довольно толковая пошаговая инструкция для служебного пользования, как и что надо делать. Уйдёт Прасковья, изменится ситуация, а потребуется на новом витке исторической спирали разогнать новую моду – пожалуйста: открывай методичку и действуй.
Да, что ни говори, а немало она потрудилась за эти годы, – по-ветерански подумала Прасковья и тут же устыдилась такой мысли. Впрочем, как знать, может, она и впрямь себя недооценивает. Главное, ей удаётся из каждого дела извлечь методичку, алгоритм, чтоб можно было неограниченно повторять успех. У Прасковьи всегда была неистребимая тяга к методичкам и пошаговым инструкциям: делай так и вот так, и вот так – и всё у тебя получится. Наверное, это потому, что она бездарна. Талантливые люди способны импровизировать, фонтанировать идеями, а ей потребно твёрдое правило. Притом такое, которым способен воспользоваться каждый и любой. Да-да, наверное, это потому, что она бездарна. А может, плюс к этому, потому что учительская дочь. Про маму всегда говорили, что она прекрасный методист. Вот и Прасковья получилась прекрасным методистом. Только область деятельности и масштаб у неё другие.
Прасковья не успела додумать эту мысль до конца: в полуподвале появился Богдан.
– Парасенька, если ты готова, пойдём в церковь, – он положил руку на её плечо.
Эти простые слова почему-то обидели Прасковью, а жест показался оскорбительно хозяйским. Быстро он освоился с ролью мужа и повелителя.
– Знаешь, Богдан, что-то мне не хочется, – проговорила она безразлично-миролюбиво. – Мне надо ещё кое-то прочитать, подготовиться к завтрашнему совещанию. Я ведь провинциальная отличница: по-прежнему готовлюсь к занятиям. Иди сам.
Он понял и слегка наморщил лоб.
– Если это пародия на моё утреннее поведение, то… то ты несправедлива. Но всё равно… прости меня. Мне правда было важно не упустить мысль; по-моему, в прежние времена ты это понимала и мне прощала.
– Что прощала? – деланно удивилась Прасковья.
– Ну, некоторое эпизодическое невнимание что ли… Парасенька, ну ты же знаешь что́ ты для меня, зачем ты?.. – он снова болезненно поморщился, словно от зубной боли. – А если тебе надо что-то делать, то чуть позже мы можем сесть в нашей уютной комнатке и заняться каждый своим. Это же прекрасно. А теперь прошу тебя: пойдём в церковь.
– Ну хорошо, – Прасковья поднялась.
– Спасибо тебе, – он сжал её руку.
В церкви было неожиданно много народа. Прасковью умилило, что принесли трёх не ходячих ещё младенцев и со всех сняли шапочки: мальцы оказались мужеска пола, а им полагается в храме обнажать головы. Она даже испугалась: холодно же! Слава Богу, на младенцев накинули капюшончики. Присматривалась к изрядно позабытым малышам: скоро и у неё такой будет, если всё пройдёт благополучно. Богдан дал ей три свечки, она поставила Богородице, Матроне Московской и Пантелеймону-целителю – потому что ему ставили больше всего свечей. Как всегда в церкви, она испытала неловкость и поглубже надвинула капюшон. Богдан был серьёзен, сосредоточен, но ей показалось, что прежнего погружения в молитву в нём уже не было. Может, показалось… А может, разочаровался в своей молодой истовой вере.
На выходе к ней подошли две девчонки лет тринадцати.
– Прасковья Павловна, можно с Вами сфотографироваться? – спросили, смущаясь.
Прасковья сфотографировалась. Спросила:
– Какую книгу вы сейчас читаете?
– «Неточку Незванову», – ответили обе разом. Прасковья удивилась. Неужто в самом деле свершилось: школьники читают классику.
– А кто вам больше всего запомнился из героев? – проговорила учительским тоном, проверяя, вправду ли читают.
– Скрипач Б., – тотчас ответили подружки, вызвав ещё большее изумление Прасковьи. Богдан стоял чуть в стороне и задумчиво улыбался.
– Хорошие какие девчонки, – проговорил он, когда подружки ушли. – Наша Маша будет таких учить. Удивительно: читают классику. Твоя работа?
– Ну, отчасти… – скромно ответила Прасковья.
– Ты потрясающая! – проговорил он то ли и испугом, то ли с изумлением. – «Неточка Незванова» – это Достоевский, кажется? Я не читал. Сегодня же прочту. – Прасковья прижалась к его плечу: утренняя обида исчезла. Что за глупость, в самом деле?
В каждом доме, в каждой хате —
В городах и на селе —
Начинающий читатель
Держит книгу на столе,
– продекламировала Прасковья. – Это уже было. Лет сто назад. Но нам удалось повторить. Сейчас читать – модно. Особенно бумажные книжки. Это вообще знак роскошной жизни. В полном смысле книга стала лучшим подарком. Люди снова стали составлять библиотеки – представляешь? Но электронные книжки абсолютно преобладают.
Он молча восхищённо глядел на неё.
После обеда пустились в обратный путь. Богдан был молчалив и задумчив. Ей казалось, что думает он о своей работе, и она решила его не отвлекать. Остановились, как в прошлый раз, в Покрове, на полдороги. Она съела свежеиспечённый пирожок со смородиновым вареньем, он ничего есть не стал, достал блокнот и что-то торопливо писал. Странно: при всей технической продвинутости он любил писать от руки. Интересно, почему?
– Богдан, почему ты пишешь от руки? – спросила, чтобы что-нибудь сказать.
– Так лучше думается, – ответил он бесцветно.
Она достала телефон и попыталась сосредоточиться на завтрашнем совещании, попробовала набрасывать своё выступление. Сейчас они расстанутся, она войдёт в метро и… Бог весть, когда они снова встретятся. Совсем скоро метро Купавна, откуда она вышла позавчерашним вечером.
Вот и метро.
– Парасенька, иди, – проговорил он, не глядя на неё. – Тут нельзя стоять.
Она отстегнула ремень, но вдруг почувствовала, что не может уйти: вот не может, и всё тут. Ноги не несут.
– Богдан, довези меня до Центра, я там где-нибудь выйду, – попросила, раздражаясь на себя за безволие.
– Хорошо, – кивнул он, продолжая думать о своём. – Только, знаешь, в городе могут быть пробки, воскресенье, многие возвращаются домой. На метро ты доедешь быстрее, – его голос вдруг сломался.
– Богдан, – она почувствовала, что не властна в происходящем, и за это презирала себя. – Богдан, поедем к тебе… я не могу, никуда не могу, не могу жить без тебя, – произнесла она с какой-то даже враждебностью. В этот момент она почти ненавидела его.
– Я тоже, – глухо ответил он. – Но я… я боюсь за тебя. Ты лучше понимаешь, что может из этого выйти. Тебе надо беречь себя, не хватало скандала…
– Богдан, я не могу, – настаивала она. – Не гони меня.
– Солнышко моё… – он нашёл её руку и приложил к своей щеке. – Ну что ты такое говоришь? Куда я тебя гоню? Я только боюсь за тебя. Ведь я не могу ни защитить тебя, ни укрыть… Что если русские власти завтра меня вышлют? – она машинально отметила, что он сказал на иностранный лад: «русские» вместо «российские». – Я не знаю, как отреагирует твой муж, твои начальники… Я совершенно не боюсь за себя, после всех моих передряг я вообще ничего не боюсь, но ты… ты… в твоём положении… вот за это всё я… – он замолчал.
– Богдан, поедем к тебе, я по-другому не могу, – монотонно проговорила Прасковья, ощущая, что лишь озвучивает диктовку какой-то высшей силы, которой не способна противиться.
– Хорошо, – согласился Богдан. – Только позвони сейчас же мужу и скажи, что не приедешь, иначе он будет тебя искать, – добавил он с той болезненной интонацией, с которой всегда говорил об её муже и семейной жизни.
Прасковья достала телефон. Гасан ответил тотчас. Подчиняясь всё той же высшей силе, она проговорила:
– Гасан, добрый вечер. Я задержусь на некоторое время. Когда приеду – всё объясню. До свидания.
– Хорошо, Красавица, – ответил Гасан обычным тоном. – Отдыхай, развлекайся. Вернёшься – позвони.
