Варвара Рысъ
Краткий миг
29
Иван показал гостям своё любимое помещение – стильно обставленную сауну с громадным самоваром в одном углу и баром в другом. Забавно, что вход туда был из хозяйского кабинета. Как поняла Прасковья, то была не столько сауна, сколько мужской клуб.
– Вот тут мы с Вами, Богдан, сегодня вечером можем посидеть, попариться, выпить, если будет желание. Чего угодно: от земляничного чая до напитков любой крепости, – предложил Иван.
– Пожалуй, я бы предпочёл земляничный чай: его я никогда не пробовал – в отличие от напитков любой крепости, – улыбнулся Богдан.
Иван понимающе взглянул на него: сообразил, что он хочет избежать алкоголя.
– А попарившись, можно выскочить на снег, если захочется.
Тут у нас специальная площадочка предусмотрена, обсаженная туями, защищающими от нескромных взглядов. Но это строго по желанию: и парилка, и всё остальное, – закончил он, поняв, что Богдану ничего этого не хочется: ни раздеваться, ни пить. Иван, слава Богу, не из тех, кто будет втягивать и настаивать.
Наконец сели за стол. Галчонок разрезала свой знаменитый пирог, разложила по тарелкам. Всё было замечательно вкусно и красиво. Тонкая посуда, на которой с ботанической скрупулёзностью нарисованы листья, травы и целые растения с корнями, снабжённые латинскими названиями, идеально подходила к интерьеру. Серебряные приборы – к общему стилю дома и даже к серебряным сединам хозяев. Прасковье очень понравилось: в её бывшем с Гасаном доме в стиле новорусского барокко всё было как-то чересчур, с перебором, а здесь – всё умеренно, почти скромно, но очень элегантно и уютно. В чём-то похоже на нынешнюю квартиру Богдана, но лучше, стильнее. И что особенно приятно, это дом, а не пятизвёздочный отель.
– Как у тебя хорошо! – от души похвалила Прасковья дом. Галчонок расплылась от удовольствия.
– Принцип один, – стала объяснять она секрет красивого интерьера, – обставляться с нуля, не тащить в новый дом старья. Если что-то нравится или дорого как память – возьми в качестве цитаты из прошлого, но надо понимать: ты это тащить с собой не обязана. Я просто раздала старые вещи. Они же хорошие. И для кого-то стали новыми.
– Картины тоже новые? – полюбопытствовала Прасковья.
– Абсолютно. Куплено на выставке дипломных работ. Поддержала молодых художников.
– Галина, а что за пейзаж в комнате, которую вы нам отвели? – спросил Богдан.
– Это Кипр. Мы очень любим Кипр. Был у нас домик на Кипре, но потом стало… не то, что запрещено иметь недвижимость за границей, но… для таких, как мы, стало слегка не… комильфотно что ли. Ну, мы и продали.
– А почему стало не комильфотно иметь дом на Кипре? – с интересом спросил Богдан. – Я сильно отстал от жизни.
– Ну, как сказать… я и сама толком не знаю. Вот Иван и Прасковья лучше объяснят.
– Видите ли, Богдан, – вступил в разговор хозяин дома, – сейчас происходит процесс… как бы его назвать? Ну, скажем так: очищения власти от собственности. До небезызвестной Вам бучи многие чиновники были просто владетельными грандами. Ну а после подавления мятежа, когда власть взяли военные – я думаю, Вы более-менее знаете вехи новейшей истории – так вот после этого начался быстрый и грандиозный передел власти и собственности.
– То есть революция, в сущности, произошла, раз власть и собственность оказалась в других руках, – задумчиво произнёс Богдан.
– Ну, в некотором смысле – да. Не так, как задумывалось нашими врагами, но произошла. Власть взяли военные. Это не говорится прямо, но и не скрывается: нынешний президент – это, безусловно, креатура патриотически настроенной военной верхушки.
– То есть вас? – уточнил Богдан.
– Нет-нет, это армейские, не чекисты, – Иван отгородился ладонью от такого предположения.
– А, теперь я, кажется, догадался, почему вошла в моду Екатерина II, – понимающе улыбнулся Богдан.
– А в самом деле, – рассмеялся Иван. – Я как-то в этом направлении не думал.
– Вань, дай людям поесть, – одёрнула мужа Галчонок. – Политинформация – на десерт. Скажи, почему недвижимость нельзя иметь, и дело с концом. Хоть я, может, наконец пойму.
– Ладно, закругляюсь, – добродушно согласился Иван. – В общем, почти как после Октябрьской революции 1917-го года, новая власть при полной поддержке народа конфисковала крупные состояния, происхождение которых их владельцы не могли объяснить. А большие богачи практически все не могли объяснить происхождение своих больших богатств. Да и повсюду в мире изначальное происхождение больших состояний объяснить невозможно. Раскулачили и многих высших чиновников бывшего режима. При восторженном улюлюканьи широких демократических масс.
– Да уж, – подтвердила Прасковья. – Такие мероприятия обречены на успех у широких демократических масс.
– Большинство западных стран, не предвидя последствий, не признали новую власть и конфисковали всю российскую собственность в своих странах. Так что многие из прежнего истеблишмента оказались в незавидном положении. М-да, не позавидуешь, – со значением ухмыльнулся Иван, видимо, припоминая чью-то известную ему судьбу. – Мы, кстати, ответили зеркально. Акции добывающих отраслей, принадлежавшие иностранцам, уже давно были национализированы. В общем, поквитались.
– И сейчас госслужащим, а паче того – членам Союза «Святая Русь» – знаете, что это такое? – обратился он к Богдану.
– Чуть-чуть, – кивнул тот.
– Словом, людям нашего круга запрещено иметь собственность за границей. Самое смешное, что наш дом на Кипре не был конфискован тамошними властями. Он продолжал оставаться нашим: может, забыли. Но в нынешней обстановке мы его продали, существенно ниже рыночной цены, потому что спешили, а деньги потратили на галерею молодых художников. И знаете, я почувствовал какое-то облегчение: всё-таки содержать дом – это забота. Когда ещё ты в нём живёшь – это ладно, а вкладывать деньги и суету ради двухнедельных каникул… По правде сказать, я доволен. Галчонок даже плакала, а я доволен.
– Я сфотографировала это место на память, – вздохнула Галина, – и один молодой художник мне сделал картину. Вот она-то и висит в той комнате. А деньги за дом мы потратили на эту самую галерею, как уже сказал Иван. И подарили её городу, вернее, району.
– Прямо как Третьяковы, – рассмеялся Иван.
– Но всё-таки я не понимаю, почему нам нельзя иметь домик на Кипре, – печально вздохнула Галина.
– Не на Кипре, Галчонок, а вообще за границей, – терпеливо разъяснил Иван. – Государство хочет, чтобы его слуги сосредоточили всю свою жизнь здесь, чтоб не имели запасных аэродромов. Как это сказано в Евангелие…? В общем, где богатство, о том и думаешь.
– Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше, – тихо подсказал Богдан.
– Вот-вот! – почему-то обрадовался Иван. – Это очень верно!
– Знаешь, Богдан, – заметила Прасковья, – однажды в узком кругу наш Президент сказал такую вещь: «Даже ворованные деньги, если они остаются в стране – работают на нашу экономику». Это, конечно, не приглашение воровать, но против этого не поспоришь.
– А воруют? – с живым интересом осведомился Богдан.
– Мало. Неизмеримо меньше прежнего, – серьёзно ответил Иван. – Все транзакции ведь просвечивается. Свободного трансграничного движения капитала нет. Введено что-то весьма близкое к государственной монополии внешней торговли. Главное – всё просвечивается. Все мои, например, или Прасковьины доходы и расходы – как на ладони, вплоть до покупки внуку мороженого. Вывести за границу деньги сейчас невозможно, остаётся, скрепя сердце, быть честным, – он засмеялся.
– И превратить собственный дом на Кипре в ничейную картинную галерею, – ещё раз вздохнула Галина.
– Не ничейную – в народную! – мягко, но определённо поправил Иван.
– Туда можно пойти? – спросил Богдан.
– Отчего же нет? Конечно, можно, – слегка удивилась вопросу Галина. – Это на окраине Измайловского парка. Так и называется – «Галкина галерея». Там при входе сидит галка на краю гнезда. Ну, скульптурка такая. А в гнезде – птенцы разевают клювы. Намёк на поддержку молодых художников.
– Превосходное название, очень милая аллегория и аллитерация, – от души одобрил Богдан. – А кто придумал?
– Это вот он, – указала Галина на мужа.
– Когда-то в юности я любил придумывать заголовки с аллитерацией, – ностальгически проговорил Иван. – Правда, в той газетке, где я тогда служил, этого не ценили.
– Вам надо было служить в британской газете. «Галкина галерея» – вполне английский заголовок. – Я тоже люблю английские заголовки с аллитерацией. А ещё чудесно, что Вы постоянно поддерживаете молодые таланты. А что это за место, что изображено на картине? Мне кажется, в районе Пафоса что-то подобное было. В детстве я жил с родителями на Кипре, ходил там в школу. Потом мы с Прасковьей проводили отпуск на Кипре, сначала вдвоём, потом с детьми… – Она почувствовала, что ему сладко говорить о своём семейном быте.
– Да-да, это рядом с Пафосом! – почему-то обрадовались супруги.
– Значит, мы почти соседи. Правда, хронологически немного разминулись, – с лёгкой печалью заметил Богдан. – Мы с Прасковьей в нашу первую поездку на Кипр нашли то место, где я жил с родителями, но дом не сохранился, на его месте оказалась гостиница.
– Значит, у нас с вами есть нечто общее. И Ваш и наш – оба дома исчезли, – вздохнула Галина. Богдан ностальгически улыбнулся и продолжил:
– Я рискую быть нудным, но мне очень хочется понять нынешнюю жизнь, – обратился он преимущественно к Ивану. – Скажите: сейчас что, конструируется власть практически без собственности?
– Ну, пожалуй, что так, – согласился Иван. – Ведь так, Прасковья? – Прасковья кивнула.
– То есть взят курс на то, чтобы люди, которые руководят государством, практически не имели существенной собственности? Так я понимаю? В принципе не имели? – слегка озадаченно спросил Богдан.
– Ну да, собственность за границей исключена в принципе. А вот собственность в России – это не так абсолютно. Но существенная собственность, тем более, собственность предпринимательская – это практически исключено. Особенно для члена Союза «Святая Русь», а почти все, за малым исключением, государевы слуги, – он произнёс это с лёгкой иронией, – состоят в этом союзе.
30
– Я рассказывала тебе, Богдан, – пояснила Прасковья, – это своеобразная орденская структура.
– То есть, иными словами, у власти находится монашеский орден, у которого нет собственности и чья исключительная цель – служение короне. Так? – уточнил Богдан.
– Ну, не короне, так у нас не говорится, скажем: государству, отечеству, народу. Желаешь быть собственником – становись предпринимателем, купцом. Это совершенно иной, и тоже уважаемый жизненный путь. Притом ограничения госслужащего распространяется и на семью. Кстати, слово «чиновник» у нас сейчас не употребляется. Мы говорим «государственный служащий» – как в Советском Союзе. Слово «чиновник» ассоциируется с тотальной коррупцией, воровством, распилами. Это слово просто отменено, стало неприличным. Удивительно, правда? Слово-то, казалось бы, при чём?
– Ну да, так бывает… – задумчиво проговорил Богдан. – После падения режима Муссолини из итальянского языка исчезло слово «Patria» – «Родина»: оно ощущалось связанным с павшим режимом, хотя существовало оно со времён древнего Рима. Заменили его словом «Страна» с большой буквы.
– Я тебе нынче утром это рассказывала, Богдан, про современных госслужащих, – напомнила Прасковья.
– Да… помню… Но ведь это должны быть особенные люди, – проговорил Богдан с недоверчивым изумлением.
– Ну да, особенные, – подтвердил Иван. – Преданные делу, которые служат ради чести, а не ради прибытка. При этом они, разумеется, вполне обеспечены с точки зрения житейских удобств. Их жалованье позволяет им вести вполне комфортабельный образ жизни, впрочем, без роскоши и без излишеств. У кого-то из них есть какая-то наследственная недвижимость, если нет – они вполне могут приобрести вполне качественное жильё, ездить отдыхать, как им нравится… Но они живут не этим.
– Я понимаю: честью. Но вы совсем не боитесь масштабного и массового предательства? Не боитесь, что эти люди, имеющие большую власть, прельстятся собственностью и захотят обменять власть на собственность, как это, сколь я понимаю, произошло в Советском Союзе? – Богдан явно хотел всё понять и уяснить.
– В Советском Союзе, я думаю, было всё не так однозначно. Но предательство в верхах – да, было, – согласился Иван.
– И вы не боитесь повторения? – настаивал Богдан.
– Ну, за всеми надо присматривать… Но я не понимаю, почему Вы, Богдан, не допускаете, что человек может служить именно, как Вы сказали, ради чести, ради Родины, ради славы, в конце концов, чтобы сделать большое дело. И при этом просто не стремиться ни к какому обогащению. Ну вот лично Вы желаете иметь большое имущество, стать подлинно богатым человеком? – ласково-терпеливо спросил он Богдана.
– Нет, это не моя тема, – улыбнулся Богдан. – Мои материальные притязания не распространяются дальше бытового комфорта.
– Ну вот, видите, одного такого особенного человека мы нашли. Второй такой человек сидит рядом с Вами. Это – Прасковья, которая даже отказалась от компенсации за квартиру в историческом здании в Центре, которую по закону получают все жильцы домов, изымаемых для государственных целей. Так вот Прасковья от компенсации отказалась. Мотивировала знаете чем? «Мне есть, где жить».
– Ну, Прасковья, безусловно, особенный человек – это я всегда знал, – Богдан мимолётно прикоснулся к её руке.
– Не спорю: особенный, – согласился Иван. – Но людей, не слишком привязанных к собственности и не стремящихся к обогащению – совсем не мало. Вы сами сказали, что Вы – один их них.
– Видите ли, Иван, – продолжал настаивать Богдан, – для того, чтобы человек не льстился на дорогие машины, яхты или пятизвёздочные отели, чтоб его этим невозможно было соблазнить, он должен вырасти в семье с традиционным достатком, где многие поколения – именно поколения – всё это имели, и достаток превратился во что-то неотъемлемое, необсуждаемое, вроде воздуха, которым дышат.
– Вы, как я понимаю, выросли в такой семье? – уточнил Иван.
– Да, в такой. Я из старинного служилого рода. Мои предки известны с шестнадцатого века, активно действовали в Тридцатилетней войне, и многие достигли высокого положения. Таких людей очень трудно купить: им просто нечего предложить. А вот человек из более низкого слоя довольно легко может соблазниться. Чтобы этого избежать, нужно иметь слой служилого дворянства, из которого черпаются люди власти. Но, как я понимаю, в современной России вопрос таким образом не ставится. Иными словами, в России сегодня конструируется власть, лишённая собственности и одновременно широко открытая и привлекающая людей из разных, в том числе и весьма демократических, слоёв. Так ведь?
Иван кивнул.
– А это, – продолжил Богдан, – на мой взгляд, содержит опасность масштабного предательства. Человек, выросший в скудости, ну пускай не в скудости, но в крайней скромности, вдруг открывает для себя возможность иметь виллу на Средиземном море, яхту, кабриолет, девиц без счёта, что там ещё есть на свете соблазнительного… Это кружит голову. – Богдан покрутил своей изящной рукой вокруг головы. – Так мне кажется. Собственно, это и случилось в Советском Союзе, сколь я понимаю. Впрочем, вопросами крушения Советского Союза занимается наш сын Мишка, историк, – сказал Богдан; Прасковье показалось – с застенчивой гордостью. – Посмотрим, что он нароет. Он рассказывал мне ужасные вещи, – Богдан поморщился словно от боли.
– И что же он Вам рассказал? – с интересом спросил Иван.
– Коммунистическая верхушка просто в очередь вставала, чтобы продаться давним, непримиримым врагам своего государства, – проговорил Богдан с наивным негодованием. – А когда государство рухнуло, никто из его бывших начальников не застрелился, никто не воззвал к борьбе – все принялись трудолюбиво стаскивать в норку обломки поверженной империи, которой они буквально вчера руководили. Для меня это абсурдно, безумно, непостижимо. Даже отдалённо не могу представить себе, например, своих родителей в этой роли. Нет, не могу, при всём напряжении воображения. – Он судорожно покрутил головой.
– А что бы сделали Ваши родители? – мягко спросил Иван.
– Очевидно, боролись бы, – воскликнул Богдан то ли с болью, то ли с возмущением. – Как? По-разному, глядя по обстоятельствам. В предельном случае погибли бы с пистолетом в руке.
– А родители Ваши живы? – спросила Галчонок.
– Нет, – покачал головой Богдан. – Никаких родственников у меня нет.
– Плохо, когда ребёнок один, – поучительно произнесла Галчонок. – Вот я своих детей уговаривала-уговаривала побольше потомства завести, а получился только один внук. Морока, конечно, от них, от детей, но и без них плохо.
– Да, плохо, – согласился Богдан; Прасковье показалось, что не формально, искренне согласился. – А какого возраста Ваш внук?
– Тринадцать, самый трудный возраст. Он скоро должен сюда приехать: у него занятие по английскому, а оттуда – прямо к нам. С этим английским – беда. Не хочет учить: скучно, говорит.
– Ну, в тринадцать вполне можно хорошо знать хотя бы один иностранный язык, – бестактно заметил Богдан.
– Послушай, Богдан, – вмешалась Прасковья, – не все же такие талантливые к языкам, как ты. Галя, этот парень знает до десятка языков. Ему они очень легко даются, он тут не эксперт.
– Неужели десяток? – изумилась Галчонок.
– Да нет, поменьше, наверное, – скромно улыбнулся Богдан.
– Как хорошо, что мы об этом заговорили! – обрадовалась Галчонок. Нам Вас судьба послала. Придёт мой Димон – посоветуйте, как ему лучше учить язык.
– Пожалуйста, – согласился Богдан. – Но я вообще-то и без него могу. Десять слов ежедневно выучивать. Грамматические упражнения, если грамматика ещё не усвоена. И заучивать тексты наизусть. Хотя бы по полстраницы в день. Лучше по странице.
– Как наизусть? – не поняла Галчонок.
– Прямо наизусть, да и дело с концом.
– А пересказывать? – недоумённо проговорила Галчонок.
– Что пересказывать? – не понял Богдан.
– Ну, тексты. Им задают пересказывать своими словами.
– Галина, – укоризненно проговорил Богдан, – свои слова появляются, когда заучено наизусть примерно… ну минимум двести тысяч знаков текста.
– Я не понимаю эти знаки, – растерялась Галина.
– Ну, это примерно половина небольшой книжки, – уточнил Богдан.
– Полкнижки наизусть? Погодите, Богдан, дайте мне это переварить. Вы проповедуете какие-то совершенно средневековые методы преподавания, – недоумённо проговорила Галчонок.
– Наверное, оттого, – улыбнулся Богдан, – что я люблю Средневековье. Правда, очень люблю. Но я ничего не проповедую.
– Нет, серьёзно, – настаивала Галчонок. – Сейчас ничего не принято заучивать наизусть. Сейчас принято учить коммуникации. Вы же слышали, наверное: коммуникативные методики.
– Нет, не слышал, – покрутил головой Богдан. – Я никогда ничего не преподавал. Языков уж точно.
– Погодите, я хочу понять. Вы лично таким садистским способом учили языки?
– Ну да, – подтвердил Богдан. – А чего тут садистского? Бери да учи.
– Ну, современные методики не предполагают зубрёжку, – с сомнением произнесла Галчонок. – Они ориентированы на понимание, на коммуникацию, на интерес. А зубрёжка – это когда без понимания, просто зубрят и всё.
– Ну пусть понимают… – милостиво разрешил Богдан. – Лишь бы учили наизусть. А что именно они должны понимать? – вдруг удивился он. – Главное – набрать некий минимум текста в голову. Тогда при надобности ты сможешь извлечь из этого материала то, что тебе требуется. Для коммуникации, как Вы выражаетесь.
– А как учить? – недоверчиво спросила Галчонок.
– Это каждый должен найти для себя. Но вообще-то надо комбинировать все способы: слушать в записи, переписывать по несколько раз, переводить на русский, а потом со своего перевода – назад на иностранный и сверять.
В результате за два года можно научиться говорить на уровне… ну, близком к культурному туземцу.
Галчонок слушала с недоумением.
– Богдан, – ещё раз встряла Прасковья. – Не забывай: то, что можешь ты, не может каждый. То, что ты рассказываешь, – это спорт высших достижений.
– Ничего подобного, Парасенька, – возразил Богдан. – То, о чём я говорю, это вовсе не спорт высших достижений – это физкультура. ОФП. Максимум нормы ГТО.
– Нет, Богдан, ты не должен всех ровнять по себе, – настаивала Прасковья.
– Я и не ровняю. Для меня язык – это полгода. А в норме, для среднего человека – два года. Недаром серьёзные курсы иностранного языка длятся два года. А когда учат годы и годы и в итоге ничему не научают – это безобразие. Таких учителей нужно гнать из профессии и лишать диплома.
