Варвара Рысъ
Краткий миг
47
Эта самая мысль приходила в голову и ей, но теперь, услыхав её от Гасана, Прасковья гадливо поджалась.
– Гасан, – проговорила она, ощущая что-то похожее на озноб. – Я уверена: он не согласится. Он, в отличие от нас с тобой, по-настоящему верующий православный. Ну и вообще… Нет, не согласится.
– Красавица, не рассуждай за клиента! – широко улыбнулся Гасан.
– При чём тут клиент? – не поняла Прасковья.
– Это я так своих работников учу. Клиента надо спрашивать, стараться понять, а не рассуждать за него наперёд: понравится ему, не понравится, надо ему, не надо… Спроси – и узнаешь. Вот я и спрошу твоего Светова и всё узнаю.
А насчёт «не рассуждай за клиента» – это меня моя приятельница научила. Умнейшая женщина, Василиса Васильевна. Вот на такой и надо жениться, если по уму. Да ведь таких на всех не напасёшься. У неё компания сетевого маркетинга. Продаёт товары для уборки – раза в три выше рынка.
– Что значит «раза в три выше рынка»? – не поняла Прасковья.
– Что значит, что значит! То и значит: цена раза в три выше типичной по рынку.
– И берут? – изумилась Прасковья.
– Всё в улёт, подвозить не успевает. Я же говорю: умнейшая женщина. Вот она-то и учит своих продавщиц: не рассуждай за клиента. А то они как начнут рассуждать: в нашем-де городе все бедные, потому наш товар не возьмут. Или про какую-нибудь клиентку: она не любит убирать, потому не возьмёт, и всякое такое. А Василиса Васильевна учит: «Не рассуждай – предлагай!». И дело идёт преотлично.
– Никогда не слышала о такой твоей приятельнице.
– Могу познакомить, Красавица. Она тебе подарит швабру. Ты ведь любишь домашнее хозяйство, – Гасан снова подмигнул лукавым карим глазом.
– Погоди, это «Партия чистоты» что ли? – сообразила Прасковья.
– Ну да, ты высоко летаешь! – иронически хмыкнул Гасан. – А Василиса Васильевна скликает тёток на заработок. Иногда они собираются и машут мётлами за Святую Русь и прочие правильные вещи, а главное-то копейка. Заработок. Экономический базис.
В общем, так. Ты всё обдумай и реши. Как решишь, так и сделаем.
* * *
В пятницу Прасковья закончила работу пораньше. Хотелось поиграть роль домашней хозяйки: приготовить ужин, потом посидеть с Богданом перед телевизором. Вдруг он захочет сесть возле её ног и положить голову ей на колени. А нет – так просто попить чаю и поговорить. О том-о сём. Один из русских царей, она забыла, кто именно, кажется Александр III, писал, что в петергофской вилле Александрия он чувствует себя не государем императором, повелителем шестой части земной тверди, а просто супругом богатой помещицы, и больше ничего. Такой минутный дауншифтинг в последнее время был приятен и ей. Всё чаще являлось желание почувствовать себя простой домашней хозяйкой, которой надо купить что-нибудь на ужин. Нет, всё-таки не домашней хозяйкой, а работающей женщиной, которая торопится домой, забегая в соседний магазин. Открыла своим ключом и в прихожей увидела парня примерно мишкиных лет и Богдана, который встречал гостя.
– Ты сегодня пораньше, Парасенька, – Богдан поцеловал её в висок и снял пальто. – А у меня коллега, нам надо кое-что обсудить.
– Познакомь меня с коллегой, – Прасковье было слегка досадно, как тогда, в Муроме, что у него – дома! – есть что-то важнее и срочнее неё.
– Разумеется. Позволь тебе представить Евгения Сидорова, проговорил Богдан церемонно. – Он аспирант МГУ и делает невероятные вещи. Если его разработки не полностью засекретят – мы о нём услышим как об очень значительном учёном.
– А это моя жена Прасковья Павловна Петрова, – Богдан положил ей руку на плечо. Прасковья протянула молодому человеку руку.
Будущий великий учёный смотрел на Прасковью так, как если бы встретил крокодила в подземном переходе. Выражение лица у него было предельно далёким ото всякого интеллектуализма. Наконец он выдавил:
– Очень приятно.
– Ну хорошо, вы занимайтесь, а я пока приготовлю ужин. – Прасковья забавлялась изумлением молодого человека. Он имел вид человека, чья картина мира рухнула.
Переоделась в домашнее. Платье из тяжёлого бархатистого материала коричнево-золотистой расцветки, длинное, до щиколотки. Что-то боярское. Ей очень подходит под цвет волос. Наверное, платье считается нарядным, едва не сценическим, но она взяла для дома: ей хотелось нравиться Чёртушке, быть красивой. Платье купила позавчера, в своём же переулке в магазине народной одежды «Матрёшка», Богдан ещё не видел.
В последнее время традиционную народную одежду стали употреблять всё чаще и чаще в самых разных обстоятельствах: в гости, в театр теперь нередко ходят в народном костюме. Появилось много стилистов, разрабатывающих народную одежду. На неё даже есть мода, появляются новые детали, каждый сезон преобладают какие-то цвета и тона – значит, дело живое.
Повязала фартук, сделанный в лоскутной технике, купленный там же, и принялась за дело. Когда котлеты зажарились, постучала в дверь кабинета.
– Молодые люди, ужин готов! – позвала Богдана и его гостя.
– Мне даже неловко, я лучше домой, – парень казался настолько замороченным, что вот-вот заплачет.
– Куда домой? – по-матерински одёрнула Прасковья. – В общагу? На Вернадского? Даже не думайте.
– Как Вы узнали? – с каким-то ужасом спросил аспирант.
– У Вас произношение не московское, – улыбнулась Прасковья. – Вы откуда-то из Тулы или Воронежа, судя по выговору. Ну и вообще… видно, что мама у Вас далеко. Да Вы не смущайтесь, я сама девочка из общежития. Приехала в МГУ из подмосковного городишка.
– А я из Тульской области, – почему-то печально проговорил аспирант.
Прасковья разложила удачно поджаренные котлеты с жареной во фритюре картошкой по тарелкам.
– Ешьте, Женя.
– Спасибо большое. – Парень был настолько озадачен, что, кажется, даже есть не мог. – Мне и во сне бы не приснилось, что буду есть котлеты, поджаренные Прасковьей Павловной Петровой.
– Мне тоже! – рассмеялся Богдан. – Я женился на студентке МГУ – и вот чем дело обернулось.
– Не на студентке – я как раз в тот момент уже получила диплом, – поправила Прасковья. Она почувствовала, что ему приятно воспоминание о тех давних временах.
– Если я кому-то расскажу, что ел котлеты, приготовленные Прасковьей Павловной Петровой – мне никто не поверит, – аспирант не решался приступать к котлетам.
– Разумеется, не поверит, – согласилась Прасковья. – А Вы всё равно ешьте, а то они остынут и станут невкусными. Ну а потом можете проэкспериментировать и рассказать. И Вам, действительно, никто не поверит. Во многом поэтому информационная среда насыщена всяческими фейками: истина часто крайне трудна для восприятия. Да что трудна – невозможна. Неперевариваема. В отличие от котлет. Потому что некрасива, неудобна, противоречива. А фейки изначально приспособлены к массовому сознанию.
– Да, конечно, – согласился аспирант, – но не до такой же степени!
– Ещё и не до такой! – рассмеялась Прасковья.
Тут зазвонил телефон Богдана.
– Здо́рово! – Богдан просиял. – Тебя встретить? Ну хорошо, не надо – так не надо. Но, в общем, жду… ждём. – Его радость словно увяла.
– Сын приезжает, – оповестил Богдан. – Он историк-востоковед. Я Вас познакомлю, – обратился он к аспиранту. Тот глядел с недоумением, что-то соображая.
Мишка появился через два дня. Заселился в самой дальней маленькой комнатке. Придя следующим вечером, застала идиллию: Мишка играл на белом пианино что-то сложное, а Богдан задумчиво слушал, глядя в неведомые дали.
Прасковья ощутила, что Мишка тут третий лишний. Лучше бы он всё-таки жил у Гасана, как прежде. Но сказать, разумеется, она этого не могла. Слава Богу, что через три дня он уехал в Петербург работать в архиве Собчака. Видно, утвердили ему тему о Перестройке.
48
Он позвонил воскресным утром. Они сидели на кухне и неторопливо пили кофе.
– Привет, Красавица. Срочное дело. Я зайду. Ты не против? Ненадолго. Не более получаса.
– Ну… заходи. – «Этого только не хватало. Что может быть за срочное дело?».
Богдан вопросительно посмотрел на неё: вероятно, лицо её выдало неприятную новость.
– Что-то случилось? – Богдан заглянул ей в глаза.
– Да нет, ничего страшного. Сейчас придёт Гасан, мой муж. У него что-то срочное. Может быть, с детьми, с родителями… не знаю.
Гасан уже звонил в домофон: очевидно, он был рядом.
– Открываю, – ответила Прасковья бодро.
– Мне надо присутствовать? – поёжился Богдан.
– Поздороваться, во всяком случае, следует, – ответила Прасковья.
Гасан появился на пороге, свежий и гладкий, излучающий благополучие и довольство.
– Познакомьтесь: Гасан, Богдан, – представила она мужчин друг другу. Они пожали друг другу руки. Гасан расплылся в радостной, а Богдан в вымученной улыбке.
– Да я прямо к завтраку! – балагурил Гасан. – Как знал, вот и прихватил нашу фирменную кондитерку – пахлаву и маковый рулет. С пылу-с жару. – Он протянул Прасковье фирменный пакет своей ресторанной сети, в котором были коробочки со сластями и маленький букетик фиалок, заранее помещённый в вазочку. Мистер Комфорт правильно оценивал хозяйственные дарования своей бывшей супруги: подходящей вазочки в её доме могло бы и не найтись.
Делать нечего – Прасковья пошла ставить чайник.
– О! Да вы неплохо устроились, – невесть чему радовался Гасан. – Можно посмотреть квартиру?
Прасковья повела его по квартире. Богдан остался стоять, прислонившись лбом к оконной раме и внимательно глядя на улицу. Рама в окнах, выходящих в переулок, с внутренней стороны была светло-зелёного цвета, что приятно перекликалось с цветом дома, расположенного напротив.
Прасковья думала, что Гасан хочет что-то сказать ей наедине, но он не спешил начинать.
– Зачем ты пришёл, Гасан? – наконец спросила она.
– Это я вам обоим скажу, – опять радостно улыбнулся он, словно готовил приятный сюрприз. – А сейчас ты мне скажи только одно: у тебя всё в порядке?
– Да в общем, в порядке, – удивилась Прасковья его вопросу.
– Не обижает он тебя? – спросил заботливо, словно она была не бросившая его бывшая, а дочь или сестра.
– Не обижает, – пожала она плечами.
– Ну и слава Богу, – удовлетворённо кивнул он. – Тогда пойдём чай пить.
Маковый рулет был, как всегда в его ресторанах, выше всяческих похвал: изобилие мака, пышное сдобное тесто. Прасковья не удержалась и съела два куска, хотя сладкое старалась ограничивать. Богдан откусил какую-то мышиную дозу пахлавы – вероятно, чтоб не было впечатления, что он демонстративно не ест.
– Красавица, я хочу с тобой развестись. Немедленно! – провозгласил Гасан, отставляя выпитую кружку. – Прямо завтра.
Богдан слегка наклонил голову, то ли одобряя, то ли просто показывая, что понял.
– Что ж, согласна, – произнесла Прасковья с некоторым удивлением. – А почему такая поспешность?
– Жениться хочу. На молодой, – Гасан подмигнул блестящим карим глазом. – А молодая, сама понимаешь, ждать не любит.
– И сколько же ей лет, молодой? – Прасковье стало любопытно.
– Я у дам возраст не спрашиваю. Я и про тебя-то не помню, сколько тебе лет. В общем, молодая, красивая, всё путём. – Гасан неопределённо покрутил ладонью с растопыренными пальцами в воздухе возле лица.
Прасковья отметила у него на руке то самое обручальное кольцо, которое он всегда носил.
Богдан внимательно и недоверчиво посмотрел на Гасана.
– Поэтому, не откладывая дела в долгий ящик, – продолжал Гасан, – завтра, прямо с утра, мы с тобой отправимся подавать заявление о разводе. Без твоего присутствия нельзя, надо, как они выражаются, «учинить подпись». Годится тебе завтрашнее утро? Со всеми, с кем надо, договорено, займёт это у тебя пять минут плюс дорога. Словом, клади на это дело час. В девять я за тобой заеду. До десяти доставлю на работу. Согласна?
Прасковья взглянула в своё расписание на завтра. Кивнула:
– Годится.
– Ну вот и ладненько, – Гасан положил свою тёплую мясистую ладонь на её руку. – Не буду больше вас отвлекать от воскресного отдыха. Спасибо за ваше время, как выражаются наши американские друзья. А по-нашему: спасибо за чай. Рад был, брат, с тобой познакомиться.
Богдан чуть кивнул головой, вымученно улыбнувшись. Глаза у него были серые.
– Ты чего это, брат, – обратился Гасан к Богдану. – Волком смотришь. Я ведь к тебе всей душой.
– Признаться, я не вижу для этого ни единой причины, – болезненно поморщился Богдан.
– Как это не видишь? – удивился Гасан. И зачем-то снова сел. – Как я могу тебя не уважать? Ты отец моих детей.
Богдан взглянул на него затравленно и тут же отвёл глаза.
Гасан почувствовал, что сказал что-то не то, но не мог сообразить, что именно – не то. Впрочем, он был не из тех, кто смущается собственной оплошностью.
– Красавица, – обратился он к Прасковье. – Я что-то не так сказал?
– Гасан, – произнесла она возможно более миролюбиво, каким-то психотерапевтическим тоном. – Мужчины так не говорят, это женская формула.
– А у нас равенство! – белозубо улыбнулся Гасан. – Тоже мне: мужская формула, женская формула! Я вам не филолог, я ресторатор. Людей накормить – это по моей части, а все эти цирлих-манирлих – в этом я не бум-бум. Так что извиняй, брат, если чего не так. А люди вы оба мне не чужие. С нею мы с тобою оба немало лет вместе прожили, и дети выросли. Это просто так не зачеркнёшь, да и незачем зачёркивать.
Всё путём, не журись! Мы же интеллигентные люди, – добавил он свою любимую сентенцию.
Поднялся надел свою неизменную чёрную кожаную куртку, приветливо помахал рукой и был таков. Прасковья подумала, что за многие годы так и не узнала, была ли это одна и та же куртка или они время от времени менялись.
Богдан налил себе в большую кружку чая с лимоном и удалился в свой кабинет.
– Парасенька, мне тут надо кое-что сделать, – проговорил он торопливо.
– Надо – значит надо, – ответила Прасковья, – но мы вроде собирались пойти погулять. Погода отличная.
– Сходи сама – ладно? – проговорил он бесцветным голосом. – Или с ним погуляй, он, похоже, не против.
– Да ты что, Богдан? – изумилась она. – Он – слышал? – женится на молодой.
– Да-да, на молодой, это отличная идея, – проговорил Богдан всё тем же бесцветно-безумным голосом. Когда ты меня бросишь, я тоже женюсь на молодой.
– Богдан, да что с тобой? Что ты несёшь такое? – Прасковья была изумлена: подобного вздора она никогда от него на слышала. – Ладно, иди уж, занимайся. У меня тоже есть чем заняться. – Она не обижалась на него: на такую глупость невозможно обижаться. Была лишь лёгкая досада, смешанная с жалостью. И вдруг ей подумалось: «А ведь могла буквально сейчас, четверть часа назад, взять и уйти с Гасаном. И жить с ним как ни в чём не бывало. Он был к этому готов». Подумала и тотчас замотала головой, чтобы отогнать эту нелепую мысль. «Господи, чушь какая, он ведь женится, да ещё на молодой, зачем я ему?». Было ощущение, что она предала Богдана.
* * *
Она удалилась в свою каморку за кухней, которую успела полюбить за непритязательный уют. Ей вообще всегда нравились маленькие комнатки, как в её родном доме, большие комнаты её угнетали: живёшь, словно на вокзале. В детстве они всей семьёй ездили в речной круиз, и ей очень полюбилась каюта, где все они жили. Она звала её «каютка-уютка». И вот теперь у неё опять есть каютка-уютка. Иногда ей даже казалось, что каютка покачивается на волнах.
Нашла на ноутбуке файл детской повести, что писала по мотивам рассказов родителей о советском пионерском детстве. Писать не хотелось, но она заставила себя написать пять тысяч знаков. Перечитала: вроде ничего себе. Как изделие агитпропа вполне годно, а на высокую прозу она не претендует. Впрочем, её произведения гораздо чаще публикуют в школьных хрестоматиях, чем высокую прозу. Так что можно сказать, что она производит хрестоматийную бездарность.
За окном нахмурилось: жаль, что не погуляли.
В дверь постучал Богдан.
– Парасенька, можно?
– Ну конечно, – она встала из-за стола навстречу ему. Положила руки ему на плечи.
– Прости меня. За всё, – проговорил он с усилием. Лицо его было страдающее и постаревшее. – Он лучше меня, – проговорил Богдан, чуть поморщившись, словно у него болел зуб. Имелся в виду, очевидно, Гасан. – Тебе было лучше с ним – я это понял. Я не должен был… Если бы ты ушла с ним – это было бы правильно и справедливо. Он лучше, гораздо лучше…
– Чем же лучше-то, Богдан?
– Он великодушнее, шире, чем я. Я… я сам себе был противен. Мы пили этот дурацкий чай, а я… я представлял вас в постели и что он делал с тобой. И мне хотелось двинуть ему в челюсть, выкинуть его в окно, растерзать. Я ненавидел его, и ничего не мог с собой поделать. Нет-нет, он гораздо лучше меня.
– Ну и прекрасно, – Прасковья твёрдо решила не спорить с Богданом. – Лучше – так лучше. Вот он и женится на молодой, а тебе приходится довольствоваться старой. Во всех смыслах слова.
Богдан улыбнулся, чтобы обозначить, что понял юмор, но улыбка вышла жалкой.
Она обняла его за шею, прижалась к груди.
– Всё хорошо, Богдан. Я сама тебе навязалась. Ты уж точно ни в чём не виноват, ты отбивался от этой настырной тётки, как мог. – Она взяла его лицо в ладони:
– Богдан, ты же умный, ты всё понимаешь. Мы не можем жить друг без друга, и ты, и я. Мы уже живём вместе, совсем скоро родится наш чёртик, и всё будет хорошо. – Она словно убеждала ребёнка или недоумка.
49
Богдан с сомнением покачал головой.
– Прости меня, – повторил ещё раз.
– Мне не за что тебя прощать, – она ещё раз обняла его и нащупала рожок. – Я же люблю тебя. А сейчас пойдём пройдёмся: мне ведь надо гулять. – Она положила его ладонь себе на живот. – А потом зайдём куда-нибудь пообедаем.
Она надела удобные кроссовки, настолько устойчивые и пружинящие, что казалось, будто они сами тебя несут вперёд. Интересно, кто их делает? Посмотрела на коробке. Какая-то деревня во Владимирской области. Когда-то Менделеев говорил, что промышленность в России надо развивать в сельской местности. Сельскохозяйственный сезон у нас короткий, на селе избыточное население – вот и надо дать людям возможность работать. Это вполне соответствует нынешней политике расселения: люди должны жить в индивидуальных домах с участками.
Они спустились вниз, держась по обыкновению за руки. Она тихонько гладила его ладонь, он не отзывался, сосредоточенный на своём. Она подумала, что невозможно представить, чтобы она ходила с Гасаном «за ручку»: детсад какой-то. А вот с Богданом ходит – и ничего, вроде нормально. Странно всё это…
Уже на улице Богдан проговорил, виновато заглядывая ей в лицо:
– Парасенька, может быть, нам стоит побывать наконец в «Галкиной галерее»?
Похоже, у него сохранился рефлекс: раз вышел с дамой – хочешь-не хочешь, а надо её развлекать.
– Отличная идея! – она сжала его руку. – Доедем до Измайловского парка на метро по прямой, а там пешком дойдём, заодно и прогуляемся по парку.
В вагоне метро разом три женщины узнали Прасковью, закивали, заулыбались:
– Здравствуйте, Прасковья Павловна, мы Вас каждый раз смотрим, не пропускаем. Вы нам очень помогаете понять, что к чему. Очень Вам верим.
– Кто вы по профессии? – спросила Прасковья.
– Я учитель математики, а они вот, – женщина указала на товарок, – в малом бизнесе.
Прасковья увидала на груди у тех двоих значок, изображающий метлу. Да, это они – те самые, о которых рассказывала Богдану.
– Спасибо Вам, – ещё раз повторили тётеньки, направляясь к выходу. Одна, которая учительница, обернулась и с острым любопытством зыркнула на Богдана.
– Вот она, моя аудитория, – улыбнулась Прасковья Богдану. – Веник заметил?
– Разумеется, – кивнул он. И вдруг произнёс серьёзно и с убеждением:
– Ты ангел. Ты их всех осеняешь крылом. И не вздумай возражать.
– Да я и не возражаю! – рассмеялась Прасковья. – Ангел – так ангел. Ты это ещё при случае отцу Варфоломею скажи. Он тоже вроде как всех осеняет. Вернее, окормляет.
– Варфоломей ни при чём. Ты – настоящая. А он – лицедей. Возможно, полезный, но лицедей. Я когда-то ещё в молодости понял, что ты последняя настоящая, а остальные – цифровые.
И она вспомнила, что он, в самом деле, говорил именно это в тот самый вечер, когда сделал ей предложение. Они шли от его дома к метро Лубянка. Вспомнилось удивительно чётко.
На станции остановились возле статуи партизан.
– Вот такая примерно и была моя прабабка Прасковья, – проговорила она. – Тут, если я правильно помню, исходно был портрет товарища Сталина, но потом его замазали в рамках хрущёвской десталинизации.
– Какой ужас была эта десталинизация, – поморщился Богдан. – Ещё тогда, прежде, можно сказать, в первой серии моей российской жизни, я читал об этом и был потрясён злонамеренным идиотизмом. Плевать в своё прошлое… Каким бы оно ни было… А тут ведь было оно достойное, в высшей степени достойное… Если нет прошлого или оно признано преступным, постыдным – тебе не на что опереться, чтобы идти вперёд. Ведь чтобы сделать шаг – надо опереться на что-то твёрдое. Я очень остро это чувствую. Не случайно так называемые аристократы всегда культивировали память о предках, гордились тем, сколько поколений семьи известно. И в Англии, и в Америке, и в Германии, и у нас, чертей, этим гордятся. И это вовсе не сословное тщеславие – это поиск опоры. Уверен: и твоя прабабка Прасковья тебя поддерживает. – Прасковья кивнула согласно. – Я слышал вот что. Якобы хрущёвская десталинизация была делом исключительно местным, хрущёвским. А вот вторая серия борьбы со Сталиным, уже в рамках «перестройки» – вот это, мне говорили, уже дело наших, дьявольское дело. Увидели, насколько это эффективно деморализует народ – ну, и воспользовались историческим опытом. Ведь то, что народ в «перестройку» не возражал против сдачи страны Западу – это результат той давней деморализации. Я в этом уверен. Вот приедет Мишка – он много интересного расскажет об этой самой «перестройке» и о роли нашего чертовского воинства.
А как теперь вы теперь оцениваете Сталина и его эпоху?
– Положительно. Детей учат так: Сталин – это вождь советского народа, главный командир во время Великой Отечественной войны.
– Не поспоришь, – согласился Богдан. – А как насчёт репрессий, Гулага и прочего?
– По теперешним правилам, полагается на одну статью о репрессиях давать три о тогдашних достижениях и преобразованиях, о людях и т. д. – всё в положительном ключе. Это я говорю о чистом агитпропе. А что касается подлинных историков, то они имеют довольно взвешенный взгляд и на коллективизацию, и на репрессии. Репрессии – это была брутальная форма смены элит. А коллективизация была тоже брутальной формой перехода к современному индустриальному сельскому хозяйству. Можно ли было сделать по-другому, лучше? Наверное, можно. Любую работу можно сделать лучше. Но делают её так, как умеют, как получается при тех ресурсах и при тех ограничениях, которые имеются на данный момент.
– Послушай, а кто и как считает эти статьи три к одному? Искусственный интеллект отслеживает?
– Да, просто, – Прасковья удивилась наивности его вопроса. – Каждый главный редактор, а это ныне лицо ответственное, обязан опубликовать в своём издании в том же выпуске, где статья о репрессиях, одну статью положительного характера о том времени, а потом в течение максимум трёх месяцев ещё две вдогонку. Там есть какая-то формула по срокам: в зависимости от периодичности издания. Три месяца – это, сколь я помню, для ежемесячных.
– Твоё ведомство разрабатывает такие формулы?
– Вестимо. – Сказала и отметила, что машкино словцо. «Эх Машка, Машка…».
Если у него нет таких материалов, – продолжала Прасковья, – ну, тогда и статья о репрессиях подождёт. К тому же особо жгучего интереса к событиям столетней давности широкая публика не имеет. Если его не раздувать – об этом просто забудут; да забыли уже. Главное, что должно остаться в сознании народа – это гордость своим прошлым и доверие к руководству страны. Словом, «Прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается до будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение». Знаешь, кто сказал?
– Остзейский немец граф Бенкендорф, – улыбнулся Богдан. – Какие были чудные служаки! Какая страшная потеря для трона.
– Ну, Богдан, снявши голову по волосам не плачут. Трон потеряли. Твой любимец Николай II трон слил.
– Под троном я подразумеваю вообще верховную власть. Иметь под рукой верных служак – великое дело. Притом традиционных, из поколения в поколение. Это очень здорово, когда человек, можно сказать, рождается с обязанностью служить короне. Есть такие сейчас? Наверняка, пока не сформировались.
– Видишь ли, Богдан, чтоб были наследственные служаки – для этого нужно сословное общество, чтобы сын наследовал общественное положение отца. А у нас этого пока нет. Хотя я вижу движение в этом направлении. И мы поддерживаем семейные профессии, стараемся повысить роль семьи в формировании гражданина и профессионала.
Об этом мы поговорим в следующий раз, а вот афоризмом служаки Бенкендорфа мы поверяем наши агитпроповские тексты.
Он сегодня играет для нас роль своего рода камертона.
– Не заиграться бы… – проговорил Богдан с сомнением.
Пошли, сверяясь со схемой, напрямую через парк. Возле площадки аттракционов встретили знакомого Богдана по дому, того самого, с которым они вместе бегают по утрам; Прасковья его не знала. Он ждал, пока дочка покатается на карусели.
При виде Прасковьи на лице соседа изобразилось недоумение.
– Я Олег, его сосед, – он кивнул в сторону Богдана.
– А я Прасковья, его жена, – в тон ему ответила Прасковья.
– «Так ты женат? Не знал я ране», – улыбнулся сосед. – Выходит, это дело самого последнего времени? С тебя причитается!
– Да нет, не совсем последнего… – неловко промямлил Богдан.
– А раз причитается, – весело проговорила Прасковья, – мы приглашаем Вас сначала посетить Галкину галерею тут поблизости, а потом вместе пообедать. Как Вам такая идея, Олег?
– Спасибо, Прасковья, я бы с удовольствием, – замялся сосед, – но у меня дочка, потом ещё сына надо навестить.
– Ну вот и отлично, – настаивала Прасковья. – Берите их всех и пойдём в галерею молодых художников. Её создала наша знакомая меценатка.
– Нет-нет, это невозможно, – смутился Олег. – Видите ли, у меня всё не просто, – он вздохнул. – В воскресенье люди отдыхают, а я работаю: навещаю троих детей от двух бывших жён. Они не монтируются друг с другом, так что тут непростая логистика. С огромным удовольствием, но в другой раз, если ваше приглашение остаётся в силе. – Он заторопился.
– Я понятия не имел, что он такой… многосемейный, – покачал головой Богдан, когда Олег удалился.
– Да, сложно живут люди, – согласилась Прасковья. – Интенсивно. Знаешь, когда-то в юности мои бывшие одноклассники сначала поженились, а потом вскоре развелись. И я тогда почувствовала некое почтительное изумление их активному демографическому поведению: надо же, я даже и на свидание-то толком не ходила, а они – вон что успели. Правда-правда, мне было почти что завидно.
– Да уж… было чему завидовать, – засмеялся Богдан. – Вообще, знаешь, в интенсивной личной жизни есть что-то не мужское, бабье.
– Почему бабье, Богдан? – удивилась Прасковья. – Для личной жизни, во всяком случае, в традиционном формате, требуются разнополые граждане.
– Я имею в виду, что погружение во все эти отношения, переживания… во всём этом есть что-то такое… ну, что можно ещё так-сяк допустить для женщины, но в мужском исполнении это как-то мелко и недостойно. Я не могу хорошо это объяснить, но я так чувствую. Я не уважаю себя, когда… когда я погружён во всё это. А я часто бываю погружён. Сегодня… я сам себе был противен. Мужчина создан не для этого. Я уж не говорю про браки-разводы, а вообще погружаться во всё это, во все эти ревности, страсти-мордасти… – Он замолчал.
– Богдан, всё будет хорошо, – она гладила его руку.
