Варвара Рысъ
Краткий миг
27
– Да, кажется, что-то знаю… – припомнил Богдан. – Это, видимо, отзвуки идеи города-сада…
– Это верно, но не только. Была обширная дискуссия, как должен жить победивший пролетариат. Лучшие архитекторы разрабатывали генпланы поселений. Но осуществить мало что удалось: не хватило ресурсов. Но идеи и чертежи остались. Несколько посёлков было, впрочем, построено. И вот сейчас проектируются поселения, состоящие из стандартных одно-двухэтажных домов, окружённых садами. Домики технически стандартизированные, но на вид совершенно разные и очень симпатичные. Многие проекты заранее предусматривают возможность расширения: увеличилась семья – достраивается дом. И они не только проектируются – строятся. Вряд ли ты это знаешь, но Менделеев когда-то считал, что в России промышленность должна развиваться в сельской местности. Сельскохозяйственный год у нас короткий, зимой народ не занят, вот и нужно его снабдить работой. А сейчас в собственно сельском хозяйстве вообще занято мало людей, современные технологии этого не требуют, ну и в этих поселениях строят предприятия самого разного профиля. Ты можешь посмотреть на коробке от твоих ботинок: там должно быть указано, где это сделано, в самых больших подробностях. Почти наверняка где-нибудь на селе. Вот в такие новые посёлки, да ещё далеко от больших городов, да ещё на стадии строительства, и предлагают поехать тому, кто хочет вступить в наш союз «Святая Русь». Это трудно, это некий стресс, это нередко отказ от привычной жизни, но так проверяется твёрдость намерения человека посвятить жизнь служению государству. Но это не единственный путь.
Была у нас учительница, я лично её рекомендовала. Она не занимала никогда и не хочет занимать никаких административных должностей, но она реально создала очень действенные методики патриотического воспитания школьников сначала начальных, а потом и средних классов. И знаешь – это работает. Мы отслеживаем её учеников, их жизненный путь. Современные средства это позволяют. В сущности, жизненный путь каждого человека отслеживается в подробностях. Существует разный уровень доступа чиновников к этой информации. Положим, я имею доступ к информации практически о любом гражданине. Исследование больших данных помогло нам увидеть неочевидные корреляции: какие правильные книги надо в детстве читать, в какие кружки записываться. Так вот, возвращаясь к учительнице, мы заметили, что среди её учеников, т. е. тех, на которых применяется её методика, очень много людей, подлинно готовых трудиться и сражаться во имя родины – уж извини за патетику. И они делают это! А это, знаешь, не на демонстрацию сходить, кричалки поорать да флагами помахать.
– Здорово! А как вы определяете, годится вам человек или нет? Какие-то формальные критерии есть?
– Нет. Формальных нет. И никакого плана приёма тоже нет. Всё происходит чисто интуитивно. Мы, между прочим, отговариваем кандидата. Рассказываем, как это трудно, какие высокие требования, ограничения и всё прочее. Не только для него, но и для семьи. Быть членом «Святой Руси», в самом деле, непростое дело. Человек обязан поехать туда, куда его пошлют, делать то, что велят. Поэтому и отговаривают от вступления. В общем, «останься в миру», как выразился наш с тобой приятель Варфоломей. Вот уж кто мутный субъект, так это он: я позавчера получила на него развёрнутую справку от наших чекистов. Ты был прав: он их человек. Впрочем, я сразу посмотрела в правительственной базе и поняла, кто он такой. Ну а подробности мне добавили. Кстати, моя однокурсница Рина, впоследствии мисс Революция, ты наверняка помнишь такую, была его любовницей. Не то, что любовницей – скорее, гризеткой: секс в обмен на продвижение, и куда-то он её и впрямь двигал. Но как-то не достаточно энергично двигал, потому-то она его и бросила – за бесполезность. Думаю, он не слишком опечалился.
– Какой игривый святой отец! – рассмеялся Богдан. – Просто монах из Декамерона.
– Тогда он ещё не был монахом, – улыбнулась Прасковья. – А потом ему сказочно повезло: все бабы его побросали – и жена, и любовница, и даже дочери. Впрочем, речь не о нём, а о нашем Союзе.
– А суд чести какую роль в нём играет? – спросил Богдан.
– Самую непосредственную. Провинности члена Союза рассматривает Суд чести. Любые провинности. Никакого кодекса нет в принципе. И никогда не будет. Это суд товарищей по общему делу, по единой вере.
– Похоже на инквизицию?
– Ну, знаешь, «мы с нею вместе не служили», – засмеялась Прасковья. – Как работала святая инквизиция – я толком не знаю. Но, наверное, похоже. Когда я разведусь и меня будут судить – вот тогда я тебе более подробно расскажу.
– А ты когда-нибудь присутствовала? – спросил Богдан с таким же опасливым любопытством, с каким она когда-то спрашивала его про Преисподнюю.
– Да, однажды. Была защитником. Там тоже есть обвинение и защита. Назначаются они всякий раз заново. Можно выразить желание. Вот я и выразила такое желание. Но его всё равно исключили из Союза.
– А в чём суть дела? – Богдану, похоже, было подлинно интересно.
– У дочери был бизнес, которому отец, используя свои административные рычаги, вроде как помогал. При этом врал, что никакого бизнеса ни у кого нет. Обманывал товарищей. У нас это худшее преступление – ложь. Никакая «постправда» у нас не признаётся: правда есть правда, а ложь – ложь. Выгнали. Мы считаем ложь главным преступлением. Мы вообще восстанавливаем в правах истину. Человечество завралось. А в обстановке непрерывного вранья невозможно ориентироваться и принимать верные решения. Именно поэтому мы больше всего наказываем за ложь. Ну вот папаша и попал под раздачу.
– А нормальное дело о коррупции нельзя было возбудить?
– Пробовали, но юридического основания не оказалось. Я же говорю: только в нашем Союзе основанием может служить подозрение. Он обманул товарищей – этого достаточно для недоверия. А тем, кому мы не доверяем, нет места в нашем Союзе. Вот такие, сударь, в нашем городе жестокие нравы. Как тебе?
– Ну, в первую очередь, страшно интересно. Я всегда говорил, что нас ждёт новое Средневековье. А почему не слышно воя с Запада про тоталитаризм и попрание прав? И вообще в западных источниках об этом очень мало. Я, кстати, начал с западных источников и нашёл крайне мало.
– Вой есть, но руководство его не боится. Потом наша репутация на Западе столь одиозна, что можно делать всё: хуже не будет. Репутация – это огромная сила, притом как хорошая, так и плохая. Под парусом можно идти и по ветру, и против ветра. Так и плохую репутацию можно использовать к своей выгоде. Тут нужно умение, и, кажется, мы его выработали. А вообще-то мы постоянно под санкциями. Вот я, чтоб ты знал, сподобилась личных санкций: не имею права въехать в США.
– Это достижение, малыш! Правда-правда, я не шучу. Немцы говорят:
Viel Feinde, Viel Ehre – больше врагов – больше чести. Ты потрясающая, – он нашёл её руку и приложил к своей щеке. – Я им очень признателен – тем, кто наложил на тебя санкции: ты гарантированно не полетишь в командировку за океан.
– Мы, кажется, наконец отстроились от западных мнений и представлений. Быть может, не до конца, но в значительной степени.
– Мы – это кто? – решил уточнить Богдан.
– Руководящий класс, я бы так сказала. Похоже, мы стали способны мыслить о своих делах без оглядки на Запад. Не спрашивая себя беспрерывно: а как делают, думают, как поступают в соответствующем случае на Западе, что они о нас скажут? И не боясь, что нас вдруг сочтут дикарями, провинциалами, не демократичными, не инклюзивными, не толерантными. Ведь мы невероятно долго были умственной колонией Запада, со времён Петра I, я думаю. Все моды, мысли, все вероучения – оттуда. Вот, кажется, сейчас удалось стать немного взрослыми. Ведь раньше как? Либо ты западник, либо антизападник, но в основе-то всё равно Запад. Вот сейчас мы научились жить – как бы это сказать? – ни за, ни против, а мимо Запада.
– Неужели удалось изменить то, чего не изменили все революции и мировые войны? Я помню, ещё Данилевский писал, что для нас Запад – это всеобщая «княгиня Марья Алексевна». И вам удалось вылечить эту духовную болезнь за 15 лет? Ты не ошибаешься?
– Мне кажется, нет, не ошибаюсь. Или ошибаюсь не слишком. Потом, нам очень помог сам Запад. Своим зримым упадком и своими уродствами. Наша жизнь гораздо здоровее. И, кстати, она привлекательна для многих людей с Запада. В Россию многие переезжают жить. В первую очередь люди с русскими корнями, но не только. Потом ещё, знаешь, – продолжила Прасковья, – западным пропагандонам не выгодно особо нас критиковать. Потому что в этом случае они поневоле будут вынуждены говорить, что в России высших чиновников держат под прицелом и всячески щемят. А ведь тамошний обыватель устал от коррупции. И вот они своими руками будут лепить образ страны, где она реально минимизирована? Это опасно. Поэтому вселенского воя нет. Вернее, он есть, но умеренный и скорее ритуальный. Им не выгодно говорить, что наше не демократическое в западном смысле государство, на самом деле, очень даже народное. Все трудятся, нет ни роскоши, ни социального дна. Потом мы имеем настолько плохую репутацию, на Западе, что можем себе позволить делать что угодно: испортить её уже нельзя. В этом выгода плохой репутации. А сама конструкция нашего Союза как тебе?
– Мне бы хотелось лучше разобраться. Не только в Союзе, но и во всём жизнеустройстве. Но на первый взгляд, это, я имею в виду Союз, выглядит очень хрупко. А значит, хрупко и само жизнеустройство, потому что Союз – это его стержень, как я понимаю.
– Почему? – спросила Прасковья. – Я тоже, признаться, так думаю, но мне интересно, что скажешь ты.
– Видишь ли… – проговорил Богдан задумчиво, – в горячей, пылающей атмосфере войны, борьбы, стремления к высокой и трудной цели, в атмосфере напряжённой веры – это может работать. Но в атмосфере теплохладной, а она непременно наступает вслед за горячей фазой, такая организация может и, по-моему, непременно должна деградировать в союз карьеристов для захвата тёплых местечек. Тогда что? Разрастание роли спецслужб, всяческого контроля, полиция мысли, как бы она ни называлась. Потребуются чистки – всё более жёсткие. И дальше кто-то из членов и даже скорее руководителей вашего Союза решит: а нафиг нам всё это нужно? Хочу жить мирно, не напряжённо, в своё удовольствие. Что-то было у Маяковского… желаю сидеть у речки на травке.
– «Я желаю, очень просто, отдохнуть у этой речки», – подсказала Прасковья.
– Вот-вот, моя отличница, – подтвердил Богдан. – И отсюда созреет масштабное предательство. Предательство именно в верхах. Возможно, в спецслужбах. Те в какой-то момент подумают: с какой стати нам быть овчарками при этих разложившихся уродах? Мы тоже жить хотим. Так было, сколь я понимаю, в СССР. Как его предотвратить – предательство в верхах? Это большой вопрос. Разумеется, культивирование атмосферы борьбы, преодоления, опасности. Культивирование образа врага, перед лицом которого надо сплотиться. Это всё более-менее понятно. Но достаточно ли этого? Не знаю, не уверен. Что надо ещё? Не знаю. Но чего-то не хватает. Так мне это видится – опять-таки на первый и поверхностный взгляд. Эти люди должны быть особенными людьми. Кстати, моя отличница помнит, кто был назван «особенным человеком»?
– Конечно, – улыбнулась Прасковья. – Рахметов. «Что делать?».
– Ты потрясающая, – засмеялся Богдан. – А я собрался блеснуть тем, что прочитал это сочинение. В общем, они должны быть совершенно выдающимися людьми. Вопрос в том, сколько найдётся таких людей и долго ли они продержатся в таком состоянии. Тут нужна пламенная вера, с одной стороны, и мощная инквизиция – с другой. В сущности, это идеократическая или даже теократическая монархия. Осуществима ли она сегодня? Логическими рассуждениями тут ничего не установишь. Тут нужен широкомасштабный эксперимент. Многое зависит от исполнения, от людей… Страшно интересно. Прожить бы ещё лет десять и посмотреть, что получится, – проговорил он мечтательно.
– Почему только десять? – испугалась Прасковья. – Нам ещё ребёнка поднять надо.
– Хорошо, малыш, я буду стараться… – Богдан улыбался так, как взрослые улыбаются на детские глупости. – Просто я имел в виду, что лет через десять многое будет видно.
– Ну да. В такой формулировке принимается, – согласилась Прасковья. – Сейчас фактически каждый шаг каждого человека отслеживается, – продолжала она. – И лет через десять, лучше двадцать, накопится достаточно данных для понимания того, какие действия приводят к формирования таких граждан, которые нам нужны.
28
Между прочим, могу рассказать тебе любопытный и не вполне тривиальный факт. Уже сегодня понятно, что в набор качеств подлинного гражданина входит некий уровень нонконформизма. Он должен обладать критическим отношением к властям. Полный конформизм – это как раз признак потенциального предателя. Как и принципиальное несогласие со всем и во всём, что говорит и делает власть. Анализ больших данных это очень хорошо показывает: признак потенциального предателя – это полный конформизм, а также воинствующий нонконформизм, несогласие буквально со всем, во всём и в каждой точке. А лет через десять мы получим ещё много нетривиальных знаний.
– Любопытно… то есть, выходит дело, то, чему учил апостол Павел, при буквальном исполнении – признак потенциального предателя? Так показывают ваши большие данные?
– А чему он конкретно учил? Я помню только, что несть власти аще не от Бога. А больше ничего не помню. Кстати, что такое «аще»?
– «Если», – улыбнулся Богдан. – Вот Машенька наверняка знает церковнославянский, и это очень правильно. А говорил Павел вот что:
Вся́ка душа́ власте́мъ предержа́щымъ да повину́ется: нѣ́сть бо вла́сть а́ще не от Бо́га, су́щыя же вла́сти от Бо́га учине́ны су́ть.
Всякая душа да повинуется высшим властям, потому что нет власти не от Бога; существующие же власти установлены от Бога.
Тѣ́мже противля́яйся вла́сти, Бо́жiю повелѣ́нiю противля́ется: противля́ющiися же себѣ́ грѣ́хъ прiе́млютъ.
Поэтому сопротивляющийся власти противится Божию установлению. А сопротивляющиеся принимают на себя грех.
Кня́зи бо не су́ть боя́знь до́брымъ дѣло́мъ, но злы́мъ. Хо́щеши же ли не боя́тися вла́сти? Благо́е твори́, и имѣ́ти бу́деши похвалу́ от него́:
Бо́жiй бо слу́га е́сть, тебѣ́ во благо́е. А́ще ли зло́е твори́ши, бо́йся, не бо́ безъ ума́ {всу́е} ме́чь но́ситъ: Бо́жiй бо слуга́ е́сть, отмсти́тель въ гнѣ́въ зло́е творя́щему.
Ибо начальники страшны не для добрых дел, но для злых. Хочешь не бояться власти? Делай добро, и будешь иметь похвалу от нее,
ибо начальник – это Божий слуга, тебе во благо. Если же делаешь зло, бойся, потому что он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в гневе тому, кто творит зло.
Тѣ́мже потре́ба повинова́тися не то́кмо за гнѣ́въ, но и за со́вѣсть.
Сего́ бо́ ра́ди и да́ни даете́: служи́тели бо Бо́жiи су́ть, во и́стое сiе́ пребыва́юще.
Воздади́те у́бо всѣ́мъ до́лжная: ему́же у́бо уро́къ, уро́къ: [а] ему́же да́нь, да́нь: [а] ему́же стра́хъ, стра́хъ: [и] ему́же че́сть, че́сть.
И потому надобно повиноваться не только из боязни гнева, но и по совести.
Для этого вы и подати платите, ибо они Божии служители, поставленные как раз для этого.
Потому отдавайте всем должное: кому подать – подать; кому дань – дань; кому страх – страх; кому честь – честь.
– Неужели ты всё это дословно помнишь? – изумилась Прасковья.
– Церковнославянский текст – да, практически дословно. Этот текст меня очень поддерживал в моём узилище, я ощущал своё положение как справедливое и законное. Ты и апостол Павел были мне опорой. Странная компания – правда? – он слегка рассмеялся. – А русский перевод – это я просто перевёл тебе, всё ж я какой-никакой переводчик в анамнезе, вот и перевёл. В принципе, имеется канонический перевод на русский, утверждённый Синодом, можешь посмотреть в интернете, я его практически не знаю. Он какой-то плоский и безвкусный, Бог с ним, а церковнославянский текст – красивый.
Так что же выходит по вашим большим данным: кто дословно исполняет слова Павла – тот потенциальный предатель? Дивны дела твои, Господи! Может, вы что-то не так поняли?
– Мне кажется, очень просто, – чуть подумав, ответила Прасковья. – Апостол учил массу простых людей. Он учил их идеалу, который, как известно, недостижим, а отклонению от идеала их учить не надо: сами сообразят, как отклониться. Так что никакого противоречия нет. Большие данные говорят: если вдруг встретится человек, который не отклоняется от строго правильного поведения, начальники должны насторожиться.
– Пожалуй, что так… – согласился Богдан.
* * *
Они подъехали к КПП при въезде в коттеджный посёлок. Прасковью немного огорчило, что прервался такой интересный для неё разговор.
– Господи, тут прямо блок-пост, неплохо оборудованный. Жить в таком месте… Брр-р… – Богдан передёрнулся, вероятно, вспомнив про КПП, за которым он жил так долго.
Прасковья показала в окно своё служебное удостоверение, но это было лишним. Охранник отдал честь, впрочем, довольно расхлябанно. Шлагбаум тотчас поднялся. «Странно, – подумала она, – за каждым нашим шагом следит искусственный интеллект или как это теперь называется, но есть какая-то иррациональная потребность поставить допотопный шлагбаум с охранником».
Иль чума меня подцепит,
Иль мороз окостенит,
Иль мне в лоб шлагбаум влепит
Непроворный инвалид,
– продекламировала Прасковья.
Иван встречал гостей на крыльце: надо полагать ему сообщили с блок-поста, как назвал это сооружение Богдан. Розовый, седовласый, в светло-серой вязаной кофте с косами, похожий на деда Мороза.
– Здравствуй, Иван, – они с Прасковьей наскоро обнялись. – Ты чего мёрзнешь?
– Да вот вас жду-не дождусь. Входите в дом.
В не слишком просторной прихожей с зеркальной стеной, за которой скрывались шкафы для одежды, Прасковья начала было их знакомить.
– Погоди, вы разденьтесь, а потом познакомимся с чувством, с толком, с расстановкой, – проговорил Иван добродушно-ворчливым дед-морозовским тоном. Разделись, переобулись в привезённую сменную обувь. Богдан, молодец, захватил свои мягкие-мягкие мокасины, а она – тёмно-синие бархатные тапочки с незабудками: ни одних туфель под рукой не оказалось. Появилась Галина-Галка-Галчонок – так она называлась в разных обстоятельствах и разными людьми. Тоже седовласая, красиво завитая, в розово-сером платье, очень к ней идущем. Не в тапочках, а в чёрных лакированных лодочках. Дед Мороз и Снегурочка. Кстати, оба похудели, постройнели: видно, старались.
– Богдан Борисович Светов, – проговорила Прасковья и тотчас ощутила смутное недовольство Богдана. – Галина Ивановна Никанорова. Иван Никитич Никаноров.
– А можно без отчества? – добродушно улыбнулся хозяин. – Мы тут все без отчеств. С Прасковьей давние соратники, хоть она нас в последнее время подзабыла. Очень рад, Богдан, с Вами познакомиться.
– И я очень рада, – протянула руку Галчонок, принимая купленный по дороге букет розовых роз, оказавшийся очень подходящим к её наряду. Руку Богдан не поцеловал, а просто пожал.
Новый дом Ивана Прасковья видела впервые. По-модному одноэтажный, впрочем, с обитаемой мансардой, во внешней отделке он был подчёркнуто традиционным: красно-кирпичный с белой окантовкой. Внутри всё одновременно очень традиционно и современно. Стены гостиной покрашены в умиротворяюще зелёный цвет, местами – белая кирпичная кладка. В углу – огромный фикус. Прасковья знала: этот фикус – исторический, его вырастила Галчонок из семечка, которое посадила в третьем классе. И вот он рос-рос и вырос до гигантского размера.
История фикуса была обязательным блюдом в этой семье.
– Как фикус перевезли? – спросила Прасковья у Галчонка.
– О, это была непростая операция, кое-какие ветки поломали, но видишь – стоит.
Рос фикус в гигантской дощатой кадке, окрашенной в белый цвет: тоже своеобразное ретро. Да и сам фикус – ретро. На подоконниках – множество цветущих гераней.
Мебель – белая, и вдруг красивый зелёный резной буфет, украшенный вырезанным из дерева виноградом.
– На заказ? – спросила Прасковья.
– Да, – кивнула Галчонок. – Эти ребята очень любят своё дело, всё время выдумывают новые фасоны, изучают старинные буфеты, черпают оттуда идеи. У каждого их буфета – своё имя. Этот знаете, как называется? «Зелен виноград». Правда, забавно?
Кухня-столовая перетекает в гостиную. В кухне одна из стен – полукруглая и остеклена с пола до пололка. За стеклом – молодые яблони, кусты у забора, фундаментально оборудованная кормушка для птиц – летом наверняка тут замечательно, да и зимой чудесно. А дальше снежная равнина и сосновый лес: дом на краю посёлка. Вдоль кромки леса – тактично выкрашенная в зелёный цвет ограда: посёлок закрытый.
В столовой белый овальный стол, рассчитанный человек на двенадцать как минимум. На одном конце накрыто к завтраку, тут и знаменитый торт – белый, нарядный, тоже подходящий под интерьер. В нём тоже что-то дед-морозовское.
Галчонок провела по дому. Всё очень компактно, ничего лишнего. Спальня, кабинет хозяина и гостевая спальня. На границе прихожей и гостиной очень красивая винтовая лестница с коваными перилами, ведущая на мансарду. На перилах тоже виноград – кованый. Лестница напомнила ту, что сделал Гасан, когда объединил их квартиры в старинном доме.
– Вот ваша комната, – показала хозяйка. Тут ваш санузел, полотенца и всё прочее.
«Всё прочее» было дорогое, породистое, отменного качества и строго российского производства.
Гостевая спальня окрашена в ярко-лимонный цвет. Стенной шкаф, широкая кровать с тумбочками по бокам, пара стульев и даже письменный столик – всё, как в гостинице. На стене средиземноморский пейзаж с лимонами, недурно сделанный, на взгляд Прасковьи.
– По-моему, это Кипр, – мечтательно проговорил Богдан. – Мне кажется, это окрестности Пафоса. Почти наши с тобой места. Давай съездим туда в апреле, там всё будет цвести. Мушмула, черешня… Тебе можно будет поехать – как ты думаешь?
– Ты собирался любоваться незабудками в мае, – напомнила Прасковья.
– Ну что же, это ещё лучше, – Богдан поставил их сумку в шкаф и ещё раз взглянул на кипрский пейзаж. – Представил тебя в венке из незабудок. Ты самая-самая… – он поцеловал её в лоб.
– Венок из незабудок вряд ли удастся, Богдан, – Прасковья погладила его по щеке, – Венок надо плести из одуванчиков или из ромашек.
