Варвара Рысъ
Краткий миг
37
There is a pleasure in the pathless woods,
There is a rapture on the lonely shore,
There is society where none intrudes,
By the deep Sea, and music in its roar.[9]
Исчез, оплаканный свободой,
Оставя миру свой венец.
Шуми, взволнуйся непогодой:
Он был, о море, твой певец.
Твой образ был на нём означен,
Он духом создан был твоим:
Как ты, могущ, глубок и мрачен,
Как ты, ничем не укротим,
– продекламировала Прасковья в ответ. Богдан поцеловал её в шею и продолжал:
– Было это после моего дня рождения, на рубеже января и февраля, погода самая романтическая. Там ветры дуют как раз в эту пору. В общем, до острова я добрался, потом начался приличный шторм, лодка перевернулась, дальнейшее происходило вплавь. Как ты понимаешь, я доплыл. Но переохладился, так как был, естественно, не в гидрокостюме. По человеческим меркам, очевидно, должен был без вариантов замёрзнуть и утонуть. Но я как-никак чёрт и кое-как выбрался, даже до дома добрёл. Началась довольно тяжёлая пневмония, высокая температура, антибиотики почему-то не действовали – словом, «отсюда не пускают, туда не принимают», как пел Высоцкий.
И вдруг случилось чудо. Я увидел ангела. Очень отчётливо. Это была девочка моих примерно лет или чуть моложе с лёгкими светлыми волосами средней длины, до плеч. Ты понимаешь: в тех краях тип очень мало распространённый. Она присела на табуретку рядом с кроватью. Я увидел её удивительное, ангельское лицо, которое навсегда впечаталось мне в память. Это был всего один миг. Краткий миг. А потом она наклонилась, и волосы заслонили лицо, и больше я почти его не видел, но запомнил навсегда. Затем она положила мне на лицо свою руку. Потрясающе лёгкую, нежную и необыкновенно красивую. Безо всякого маникюра, без колец, просто прекрасную саму по себе. Я понял, что это ангел, и не удивился. Я лежал и чувствовал, как мне становится легче. Тогда я попытался дерзновенно поцеловать её руку, которая лежала у меня на лбу. Но тут девочка-ангел исчезла.
– Богдан, ангелы бесполы. Девочек-ангелов не бывает, как и мальчиков, – Прасковья накрутила на палец его кудряшку.
– Ну да, знаю, что бесполы. По-итальянски даже выражение есть: «дискутировать о поле ангелов» – значит «вести беспредметные разговоры». Но факт есть факт: после прихода девочки мне стало гораздо лучше, и я начал быстро выздоравливать. Таков был главный мистический опыт моей жизни.
Я рассказал об этом своему духовнику, тот ответил, что это мог быть мой ангел-хранитель или местночтимая святая. Сказал, что надо учиться, молиться и соблюдать чистоту – телесную и в помыслах. Я и так в тот период много молился. Просил послать мне её снова, но этого не случилось.
Я часто вспоминал ту девочку-ангела. Вернее, не так: я постоянно её помнил. А потом, уже в России, мне подумалось, вернее, я понял, что это был не совсем ангел, а скорее девушка, которую мне суждено любить, хотя и ангел, безусловно, тоже. Что она где-то есть, мне её показали, и я её встречу. И, разумеется, тотчас узнаю. Может быть, это моя будущая жена, если я удостоюсь. А если нет – буду просто любить на расстоянии. И мне стало очень легко, прямо помню это чувство облегчения: мне не надо бегать за девицами, как делают другие, не нужны все эти унизительные, в сущности, ужимки и манёвры, приобретение сексуального опыта, как выражался мой тогдашний сокурсник и приятель. Ничего мне этого не нужно, а нужно только ждать и готовиться.
– Как готовиться? – с удивлением спросила Прасковья.
– Очень просто. Стать умным, знающим, умелым. И, разумеется, сильным, крепким, красивым. Чтоб понравиться той девочке, когда её встречу. Ну чтоб она хотя бы обратила на меня внимание. Я очень старался. Во всём, что делал – старался быть первым.
– Я тоже, – прошептала Прасковья, целуя его кудрявую шёрстку на груди.
– Даже, смех сказать, в строевой подготовке отличался, не зря меня твоя подруга назвала солдафоном, – усмехнулся Богдан, – я же учился на военного переводчика: так мне велели мои чертовские начальники. Мои русские преподаватели-военные говорили: «Когда Светов появляется на экзамене, он может рта не разевать, за одну выправку можно ставить пятёрку». В общем, я старался, а девочка моя задерживалась.
Мне очень хотелось понять, где она, что делает, где живёт. И вот однажды на выставке я увидел картины Кустодиева. Они меня просто потрясли, хотя я видел и Лувр, и галерею Д’Уффицци, да и в Нью-Йорке есть что посмотреть, и ничто меня не потрясло. Вообще-то я туповат по части искусства. А вот Кустодиев – потряс. Я понял, что моя девочка-ангел – там. Она живёт в какой-то живописной провинции, невероятно красивой, и похожа на кого-то из героинь Кустодиева. И руки у неё именно такие.
– Я всё-таки не такая толстая, Богдан, – слегка обиделась Прасковья, – при этом всегда завидовала по-настоящему худым, сорок второго размера.
– Ну, Парасенька, речь ведь не об одёжном размере, а о каком-то внутреннем стиле что ли… о духе. Этим духом меня очаровал Кустодиев. Я даже позднее, когда появились свободные деньги, заказал себе несколько приличных копий его картин. Я смотрел на них и мечтал иметь на земле свой уголок, свою малую родину, как это говорится, хотя я не люблю этого выражения. Ведь мы, черти, безродные космополиты, как выражался товарищ Сталин. Да, именно так: нынче здесь, завтра там. Нынешние хозяева земли хотят и у людей отнять свой уголок, учат, что надо быть гражданами мира – ух, как я ненавижу это выражение! Мне всегда хотелось прямо противоположного: жить в своём углу, в особом, ни на что не похожем. Говорить на родном языке, в быту на диалекте. А у меня ведь даже родного языка толком не было. Греческий, пожалуй. На нём я учился религии, истории. Но родители его не любили, хотя и знали, особенно отец хорошо знал. Дома говорили по-английски, ведь чертовское воинство говорит по-английски, это удобно, поскольку мы нередко участвуем в американских операциях по всему миру. Порою, впрочем, играем и против американцев, так что английский для нас – язык вероятного противника или союзника. А вот с бабушкой почему-то полагалось говорить по-французски, но она появлялась довольно редко. Она говорила на очень изысканном французском, современные французы уж давно так не говорят. А я ужасно полюбил русский. Было время, я читал подряд словарь Даля и его же «Пословицы русского народа» и старался научиться замысловатым словам и выражениям. Мне очень нравилось, что он там отмечал, в какой губернии что говорят. Я читал «казака Луганского» и очень хотел стать русским.
Ну вот, кажется, я тебе всё доложил, всё вычерпал до самого дна. А дальнейшее ты знаешь сама.
– Чёртушка, а почему ты мне никогда об этом не рассказывал? – Прасковья погладила его по щеке. Он поцеловал её ладонь.
– Не знаю… Стеснялся как-то. Вдруг тебе это покажется выспренней пошлостью? Ведь эта история – на грани дамского фэнтези, я понимаю. Тогда я стеснялся. А теперь всё можно списать на стариковскую сентиментальность. Ведь старому седому дураку дозволительно быть сентиментальным и даже иногда всплакнуть по-стариковски – верно? Когда вспоминаешь о былых счастливых временах. Вот я и вспоминаю.
– Вспоминай, это так удивительно, – прошептала Прасковья в изумлении. – Теперь я поняла, откуда у тебя «ясочка».
– Ну да. Не darling же мне тебя называть. Какое мерзкое слово – darling! Что-то пластиковое, суррогатное, фастфудное. А ты – ясочка, солнышко моё, свет моей жизни. Ясный зимний день, снег переливается на солнце – это ты, ясочка. Не случайно мы встретились зимой. Знаешь, когда я увидел тебя, – продолжал Богдан, – я даже не особо удивился. Помню свою мысль, чисто техническую: если ты не захочешь со мной говорить, я буду ждать тебя у этого забора столько, сколько потребуется, каждый день буду ждать, но это возможно, только если ты тут учишься, а не зашла случайно. Именно поэтому первое, что я спросил, было: «Вы тут учитесь?». А потом ты сняла голубую вязаную перчатку, чтобы поправить волосы, и я увидел ту самую руку, которую ты когда-то клала мне на лоб. Без колец, без этих безумных разрисованных ногтей, чуть-чуть пухлую, – Богдан поцеловал её руку. – Господи, как я любил тебя! Ты была в тот день такая усталая, грустная. И я подумал, что теперь моя очередь тебе помочь, позаботиться о тебе. А когда ты сказала, что твой дом в старинном городке – я просто лишился дара речи. Я, наверное, произвёл на тебя впечатление если не придурка, то тормоза.
– Всё было с точностью до наоборот. – Прасковья запустила руку в его кудри и потрогала рожок. – Помню, сначала я не хотела продолжать с тобой знакомство, потому что ты показался мне чересчур красивым, лощёным и светским.
Богдан рассмеялся.
– Значит, я слегка переборщил с самосовершенствованием. Хотя прилично себя вести я был приучен с детства.
Ужасно хотелось тебя привести к себе, согреть, вкусно накормить. В этих мыслях не было никакой эротики: ты же была ангелом. И чтоб ты не бегала по урокам, чтоб уставала поменьше. Мне было как-то неловко, что я живу в весьма комфортабельных условиях, что у меня довольно большая зарплата, а мой ангел зарабатывает на хлеб уроками двоечникам и живёт в общаге, где даже отдохнуть толком нельзя. Но не мог же я дать тебе денег или поселить к себе. Оставалось водить по ресторанам и театрам.
– Мне это очень нравилось, Богдан, – Прасковья ещё раз потрогала чертовский рожок. – Рестораны особенно нравились. Я ведь, в отличие от тебя, люблю вкусно поесть, а в общаге, ты прав, какая еда?
– А ещё меня мучило: как ты отнесёшься к тому, что я чёрт. И вообще, я не понимал, нравлюсь я тебе или нет. То так казалось, то эдак. Пожалуй, немножко нравился – верно? Ты смотрела на меня с интересом, с приязнью. Но мне казалось, что я, чёрт, не могу даже мечтать о любви ангела. По правде сказать, мне хватало моей любви к тебе, а от тебя было достаточно… ну, дружбы, интереса к себе.
– Всё это очень даже было. Но мне казалось: зачем тебе, москвичу, обитателю Центра, да ещё такому импозантному, какая-то провинциальная студенточка, к тому же толстая? Ты был такой взрослый, элегантный, уверенный в себе.
Богдан рассмеялся, как давно не смеялся – по-мальчишески как-то.
– Угу! И даже способный оплатить ужин в «Метрополе».
И Прасковья вспомнила, как они ели там перед «Ревизором» в Малом театре и её поражало, как он естественно и по-хозяйски держится в этой удивительной, насквозь буржуазной, обстановке. А ей было тягостно-неловко за свою акриловую кофтёнку с катышками, за дешёвый рюкзачишко. И казалась она самой себе Хлестаковым в юбке, который невесть почему сел не в свои сани и его оттуда вот-вот выкинут пинком под зад. И ещё почему-то боялась, что придётся говорить по-английски, особенно после того, как Богдан непринуждённо перекинулся парой реплик с американцем и американец рассмеялся его словам, в которых она ровно ничего не поняла. Вспомнилось очень подробно и ярко, и было это ужасно смешно, и она тоже засмеялась.
38
– А решился я тебе сделать предложение – знаешь, почему? – Богдан гладил её по голове. – Потому что понял, что тебе хочется остаться в Москве, а ты не знаешь, сумеешь ли найти постоянную работу и хватит ли денег снимать квартиру.
– А тебе не было обидно, что я вроде как вышла за тебя по расчёту? – спросила Прасковья то, что хотела спросить много лет.
– В каком смысле? – удивился Богдан.
– Ну, благодаря замужеству я улучшила своё материальное положение.
– Это ж хорошо! – так и не понял её Богдан. – Я был очень рад, что хоть чем-то, хоть в самом начале, помог тебе в жизни. Во всём остальном расчёт оказался неверным, – он поцеловал то место, где шея переходит в плечо. – Никакой житейской пользы от меня тебе не было, а неприятностей – воз. Ты настоящий ангел, связавшийся с чёртом.
– Чёртушка мой любимый! – Прасковья принялась целовать его грудь, шершавые щёки, любимые голубые глаза. – Чёртушка, как же я тебя люблю… Это невероятно, но правда: я люблю тебя всё больше и больше, я даже не представляю, как бы жила, если б мы не встретились. Помнишь, как я тебя заталкивала в постель в «Национале»? А ты, чёрт эдакий, упирался всеми четырьмя лапами. Я бегу к тебе каждый вечер, как молоденькая дурочка. Тогда, в самом начале, в молодости, и потом, когда мы жили вместе, ничего подобного не было. Не было такого сумасшествия. Ты мне нравился, я любила тебя, но и только, а теперь – я подлинно с ума схожу. Я никогда… никогда ничего такого… – она прижималась к нему, осыпала поцелуями его тело.
– Парасенька, солнышко моё, – он гладил её волосы и плечи, то ли успокаивая, то ли отвечая на её ласки. – Парасенька, прошу тебя, не здесь, не сейчас… не надо…давай побережём нашего чёртика.
– Ему не будет плохо, – прошептала Прасковья, чувствуя, что обоим им хочется одного. – Наш чёртик нас поймёт, мой любимый.
На этот раз было так, словно время повернулось вспять и не было этой страшной разлуки, а они были, как прежде, молодыми. Она даже куснула покрытую шерстью складочку на его плече, и он прошептал, как когда-то:
– Хищница моя любимая.
И как всегда, её неодолимо потянуло в сон. Сквозь наползающую сонливость она испугалась: он сейчас встанет и уйдёт.
– Не уходи, Чёртушка, останься со мной, – попросила она, обхватив его за шею.
– Я с тобой, ясочка моя любимая, я тут, я не уйду, – он теснее прижался к ней. – Атласная моя. – Она нащупала его одновременно упругий и нежнейший хвост и стала падать, падать и падать в сон.
– Чёртушка мой…
* * *
Первое, что она увидела, проснувшись, был малиновый восход, поднимавшийся над ёлками. Пока готовилась сфотографировать, восход стал отгорать, и фотография уже не передавала его яркую красоту. Богдана по обыкновению рядом с нею не было: наверное, он на пробежке. На столе – исписанные листки, придавленные ноутбуком. Нет, отдыхать он определённо не умеет, тут прав Иван.
Она приятно растянулась на ортопедическом матрасе. Всё-таки хорошо спится за городом. Верно говорит Богдан: надо переселяться из Москвы. Тем более, что всё больше вещей можно делать онлайн.
Двадцать лет назад казалось, что в наши дни, в сороковые годы, всё будет онлайн, ан нет – не всё. Но теперь сложился обычай: собрания офлайн – это что-то особо важное и престижное. А рядовое – всё онлайн. Ну и можно жить за городом и не ездить каждый день на работу. В конце концов, можно организоваться так, чтобы и людей принимать дома. Царские сановники нередко так и делали. Но всё-таки Прасковья ежедневно ходила на работу, и от подчинённых требовала того же. Казалось: дома разболтаются. Потом физическое соединение способствует развитию некоего коллективного разума. Синергия возникает. Но, с другой стороны, многие ведомства перешли на полную удалёнку, и ничего. Но у них ведомство особое; Прасковья в глубине души считала: самое главное. Одновременно творческое и боевое. Соединяющее кшатрийские и брахманские энергии.
Так-то оно так, но приобрести загородный дом было бы неплохо. С семнадцати лет не жила она в доме, а вот теперь – хочется. Богдан хорошо придумал, он понял, что именно этого она и хотела, хотя не формулировала даже для себя. Будет малыш, она станет катать его в коляске. А зачем катать? Выставила в сад – вот тебе и прогулка. И сад будет казаться ему огромным, местами даже страшным – вспоминала она своё детство. Малинник – колючий, опасный. Но сколько в нём дивных ягод! Особенно вкусна жёлтая малина, её интересно срывать и надевать на пальцы – вроде напёрстков, а потом съедать по одной. Правда, могут прилететь дрозды – и всё расклевать подчистую. Забота, однако, с этими дроздами. Против них в детстве ставили чучело. Она сама рисовала фломастером зловещую рожу. Потом пошёл дождь и всё размыл; оказывается, нужно было купить особый фломастер. Ещё больше, чем малину, дрозды любили войлочную вишню – мелкую, но изобильную. Как хочется прожить ещё раз вместе с новым чёртиком своё далёкое детство. А какое детство без сада? Богдан отлично придумал.
* * *
Прасковья надела второй из двух имевшихся у неё свитеров и вышла в столовую. Там хлопотала Галина – жарила оладьи к завтраку на специальной сковороде, на которой оладьи получались идеально круглыми и одного размера. Хотя зачем им быть одного размера? В этом есть что-то казённое. Кривые оладьи даже лучше.
– А где Богдан? – спросила Прасковью Галина словно с испугом.
– Понятия не имею, – пожала та плечами. – На пробежке, наверное.
– Погоди, – Галчонок вышла на крыльцо. – Машины его нет. Прося, позвони ему.
– Слушай, он же не твой Димон: приедет, – лениво ответила Прасковья.
– Приедет-то приедет, но ты же должна знать, где он, – настаивала Галчонок.
– Галь, а ты что, знаешь во всякую минуту, где твой муж?
– Конечно! – с искренним убеждением воскликнула Галина. – А как же? Мы постоянно в контакте, на связи. Он мне всегда звонит, из командировок, отовсюду. – Прасковье послышалось в её голосе чувство превосходства.
– А мне вот нет, – ответила Прасковья смиренно. – Я всё узнаю в последний момент. Если вообще узнаю. – Галчонок то ли укоризненно, то ли озабоченно покрутила головой, поджав губы.
– Прося, ты меня извини, но я вот ещё что хотела сказать относительно Богдана Борисовича. – Прасковья удивилась: они вроде общались без отчеств. – Я его очень, очень уважаю. И мой Иван от него просто в восторге и уважает… ну, просто больше всех своих сотрудников… знакомых.
– Хорошо, – поморщилась Прасковья. – Давай пропустим про уважение и сразу перейдём к сути.
– Видишь ли, Прося, Богдан Борисович пригласил Димку к себе в гости. И не просто в гости, а заходить запросто. Они выяснили, что от димкиной школы до вашего дома три остановки по прямой на метро. Димка, естественно, в восторге: завёл такого взрослого удивительного друга, который всё знает, всё умеет, с которым они отправятся в тир, чуть не на полигон, ну и всякое такое. Так вот, Прося, очень тебя прошу, ты постарайся объяснить Богдану Борисовичу, что так у нас не делается. Ну, не принято, что ли. Да ты и сама знаешь. А он, скорее всего, не знает нынешних обычаев, ну ты ему объясни в тактичной форме.
– Галя, а что тут такого? – спросила Прасковья. – Ну да, они понравились друг другу, Богдан не доиграл со своими детьми и вот добирает с чужими.
– Ну что ты, Прося, я же понимаю, Богдан очень хороший человек и видно, что любит детей, – Галчонок сложила ладони на груди. – Но пойми и ты: сейчас так не принято, не положено. Я понимаю, это глупо, но так принято, вернее, что я говорю – наоборот: не принято. Я что-то совсем запуталась. В общем, не положено.
– Что именно не положено? – сухо спросила Прасковья, хотя, разумеется, поняла.
– Ну, не положено, чтоб мальчик-подросток ходил к взрослому мужчине. Тем более, что за нами наблюдают. И тебе это тоже ни к чему. Нам надо быть безупречными, мало ли что придумают сплетники?
Прасковья вспомнила слова Гасана о задушевных друзьях, которые задушить готовы.
– По-моему, Галя, гомики и педофилы уж лет десять как абсолютно не актуальны, о них даже не вспоминают, уж ты поверь профессионалу агитпропа. Но если хочешь, я устрою так, чтобы Дима приходил… ну, когда я дома что ли… Или чтоб они ходили куда-то вместе. В общественное место, – проговорила она с усмешкой. – Да и некогда вообще-то Богдану.
– Спасибо тебе, Прося, не обижайся только на меня, – проговорила Галчонок с видимым облегчением. – Ты всегда была понимающей, спасибо, – повторила она. – Я-то лично, ты же знаешь, ничего такого даже отдалённо не подозреваю, – она опять приложила к груди свои красивые руки с ярко-розовыми ногтями. – Но ведь знаешь какие люди бывают… Да и Димка у нас ещё не ездит самостоятельно по городу, только на занятия, по известным маршрутам, а если куда дальше – возит водитель, ну ты понимаешь… не столько возит, сколько приглядывает. А Богдана Борисовича я очень, очень… Очень, очень симпатичный человек и мужчина такой очаровательный… – Галчонок неожиданно расплылась в мечтательной улыбке. «Надо же, – удивилась про себя Прасковья, – Столько лет прошло, а Богдана по-прежнему зовут очаровательным».
В эту минуту на пороге появился сам Богдан, как и полагается очаровательному мужчине, с букетом цветов. Жёлтых тюльпанов.
– Это в честь чего? – кокетливо спросила Галчонок.
– В честь скорой весны, которая уже на подходе, – улыбнулся Богдан. – Мне захотелось прокатиться по окрестностям. Очень симпатичный у вас тут район. Жаль не сохранилось старинных деревянных домиков, как у родителей Прасковьи.
– У Шукшина, кажется, был такой рассказ – «Выбираю деревню на жительство». По-моему, Богдан тоже выбирает деревню. – В столовую входил Иван.
– А мы с Прасковьей уж заволновались, Богдан, что Вас нет, – с тем же странным кокетством проговорила Галчонок.
– Я не волновалась, – отмежевалась Прасковья.
– Ну что ж, рассаживайтесь, оладьи готовы, всё остальное тоже, – пригласила Галчонок. Букет был водружён в центр стола в лаконичную белую фарфоровую вазу, чрезвычайно подходящую по размеру.
– Может заехать ещё один гость, – сообщил Никаноров. – Но ждать мы его не будем, он говорил, что застрял в буране, хотя у нас я никакого бурана не наблюдаю: так, снежит слегка. Когда приедет – тогда и приедет.
– А где Дмитрий? – удивлённо спросил Богдан.
– За ним мама поздно вечером заехала, – торопливо ответила Галчонок. Богдан взглянул удивлённо.
