Варвара Рысъ
Краткий миг
43
И тут в разговор вступила Галина, прежде молча разливавшая чай. Возможно, ей показалось, что Богдан и Прасковья готовы поссориться и она хотела это предотвратить.
– Достоевский для меня – это чересчур умно. Я никогда его не понимала и не могла дочитать до конца ни «Бесов», ни «Братьев Карамазовых». Хотя принималась, и несколько раз. А Бердяева вообще не читала, хотя у Ивана в библиотеке он есть. Я как-то, протирая пыль с книжек, открыла, прочитала страницу, ничего не поняла и больше к этому не возвращалась.
Но я и без этих мудрецов твёрдо знаю, что людей надо воспитывать. Знаю как мать, как бабка, как бывшая заведующая отделением в больнице, как заведующая галереей имени себя.
Что значит воспитывать? А очень просто. Вот как мы воспитываем детей? Это все знают. Точно так же и всех надо воспитывать. И рабочих, и крестьян, и учёных, и инженеров, и военных, и журналистов, и писателей – всех без исключения надо воспитывать. Что значит воспитывать детей? Опять-таки очень просто. Внушать им правильные мысли и ограждать от неправильных. Вот, собственно, и всё. Нельзя им сказать: «Думай что хочешь». Вот я на минуту представила: нашему Димону сказать: «Думай, что хочешь!». Да от этого один шаг к «Делай что хочешь». Мало ли что он захочет? Может, он водку пить захочет или ещё чего похуже?
Кто должен сказать, что думать? В случае детей – родители, учителя, воспитатели. В случае взрослых – духовные пастыри, – она взглядом указала на отца Варфоломая, – начальники, наставники, – она перевела взгляд на Прасковью. – Те, кто стоит выше и видит дальше. Вот Прасковья знает, что́ простые люди должны думать. По-моему, тут не о чем спорить. Те, которые больше знают, кто опытнее, у кого кругозор шире, те и указывают, что́ надо думать. А уж как правильные мысли внедряются в головы – это не так уж и важно. Можно обычным, традиционным способом, а можно этот процесс, что называется, механизировать и автоматизировать. Главное, чтоб мысли были правильные и полезные. И вели к правильным действиям.
Притом все должны в целом дудеть в одну дуду, как говорится. Вот в семье должны все взрослые занимать одну позицию, тогда и дети воспитываются правильно. А если мама говорит одно, а папа другое – ничего путного не получится. Дискуссии по частным вопросам – полезны, но главное, фундаментальное – стоит незыблемо. Что надо учиться, трудиться, приносить пользу людям, служить государству. Герой – тот, кто пожертвовал жизнью ради народа и государства. А кто против государства – тот преступник. Очень же просто.
Да и дискуссии по частным вопросам должны вести те, кто в этих вопросах разбирается, а не все подряд.
В Галине, похоже, проснулась бывшая заведующая отделением. В голосе зазвучали начальственные нотки.
– Вот помню, у нас во время пандемии некоторые медсёстры высказывались против вакцинации. Я такие разговоры пресекла самым решительным образом. Тут не место личным мнениям: раз государство говорит вакцинироваться – ты, медработник, обязана считать это полезным и благотворным. И потом какое такое мнение может быть у медсестры? Откуда оно, извините? Из какого материала она способна выработать это мнение? Её задача – делать уколы и проводить процедуры, вот об этом она и должна думать. Вот я врач, но и у меня никакого значимого мнения нет, поскольку я не иммунолог, исследований не проводила, о вакцинации знаю лишь то, чему меня учили в вузе сорок с лишним лет назад. Все эти личные мнения, если разобраться, гроша ломаного не стоят, – Галина пренебрежительно махнула рукой. – И политика то же самое. Ну чего о ней рассуждать, когда ты ровно ничего в ней не понимаешь, ни истории не знаешь, ни географии, ни происхождения тех проблем, о которых говорят. Вот я, когда ко мне человек с банальной простудой обратится, и то стараюсь какой-никакой анамнез собрать, а эти знатоки ничего не знают, но мнение имеют. Был у нас такой доктор, сейчас он, слава Богу, на пенсии – вот уж понимал, как управлять государством! И всё ему не так, всё не по нём! – Галина осудительно покачала головой. – Я лично о политике не думаю и не рассуждаю, и считаю, что это правильно. Ты, кажется, со мной не согласен, Иван? – обратилась она к мужу. – А вы как думаете? – обратилась она ко всем присутствующим.
– Я совершенно согласен с Галиной Ивановной. В рассуждениях публики о политике вижу мрак невежества и суемудрия, – проговорил Валерий назидательно, но с едва заметной иронией.
– Ты по-докторски прямолинейна, Галчонок, – улыбнулся Иван. – Политика, в смысле – рассуждения о ней, это давно род культурного досуга. В совсем простых кругах перемывают кости соседям и родственникам, в чуть более замысловатых – пробавляются историями из жизни звёзд. В ещё более образованных кругах всё это презирают, но зато перемалывают в своём праздном мозгу политические известия. Что они ровно ничего в этом не понимают и не способны придумать ничего путного – тут ты совершенно права. Но зачем лишать людей невинных развлечений? Именно для этого и даётся ежевечерний политический телеспектакль. К подлинным событиям это если и имеет отношение, то весьма косвенное.
– Лучше б делом занялись, – недовольно проговорила Галина. – Почитали бы по специальности, повысили квалификацию. Или хоть домашним хозяйством, с детьми бы занялись. И то польза.
– Знаете, Галина, – Богдан вдруг впервые взглянул на Галчонка с интересом. – Вы, вполне вероятно, очень правы. Каждый должен знать своё место и думать мысли, соответствующие этому месту. У меня есть друг – индиец, он когда-то рассказал мне легенду про древнего мудрого царя Раму. Сюжет примерно такой. В древние времена, когда правил царь Рама, был золотой век, жизнь была изобильна и справедлива. Всё шло правильным порядком, а потому дети никогда не умирали раньше родителей. И вдруг у одного знатного и уважаемого человека умер малолетний сын. Это было явное отклонение от должного хода вещей. Мудрый царь Рама решил сам расследовать причины непорядка и самолично отправился в обход своего государства. И вот он увидел, что некий простолюдин молится богам так, как надлежит молиться только брахманам: простым людям полагается исполнять гораздо более простой ритуал и обряды. Мудрый царь Рама понял, что именно тут и коренится непорядок. Он натянул тетиву своего лука, выстрелил и поразил ослушника в самое сердце. Порядок был восстановлен. И тут же мёртвый мальчик воскрес.
– Очень умная сказка, – обрадовалась Галина. – Это как раз то, что я и хотела сказать: каждый должен находиться на своём месте, заниматься своим делом и думать мысли, которые положены по его месту. Медсестра – медсестринские, врач – врачебные, государственный человек – государственные. А то все думают о том, о чём им не положено, а своё дело – в небрежении и в беспорядке, – она явно вспомнила кого-то из своих медсестёр. – Конечно, рассуждать о геополитике куда как приятнее и легче, чем лишний раз в палату к больному зайти.
После обеда Валерий стал прощаться: ехать ему далеко. Пожал руки мужчинам и церемонно поцеловал женщинам.
– Доброго пути, отче! – пожелал ему Богдан.
– Буду молиться о Вас, Богдан Борисович. Чтобы Господь преклонил милость к вашему проекту, который Вы не признаёте христианским.
Он ушёл, а Богдан с Прасковьей зашли в лимонную комнату, чтобы сложить свои немногочисленные пожитки.
Прасковья, как была в одежде, растянулась на удобной кровати.
Богдан ходил из угла в угол, силясь и не решаясь что-то сказать. Наконец сказал:
– Среди всей честно́й компании был только один христианин. И тот чёрт. Прелестно, правда?
– Ты слишком строг к нам всем, Богдан, – отозвалась Прасковья. – Мы, как можем, веруем, все православные, – она приятно потянулась. – Каждый, разумеется, верует несколько по-своему, с разной интенсивностью, выделяя разные аспекты религии. Это, по-моему, нормально. Нельзя требовать от простых людей невозможного.
– А вот для тебя что такое религия? – спросил он как об очень-очень важном.
– Для меня? – Прасковья задумалась: хотелось ответить честно. Наконец сообразила и даже села на кровати, обрадовавшись пришедшему в голову ответу. – Ты знаешь, вероятно, эту фразу Ленина: «Газета – не только коллективный пропагандист и коллективный агитатор, но также и коллективный организатор». Поставь вместо «газеты» «религия» и ты получишь ответ на твой вопрос. Да-да, – она обрадовалась счастливо найденной формуле. Именно так: коллективный агитатор и коллективный организатор.
– И всё? – проговорил Богдан разочарованно.
– Пожалуй, всё, – ответила она честно.
– Это лапидарно выраженная позиция Великого Инквизитора, – проговорил он устало. – Ты очень выросла за эти годы и, действительно, уже не маленький Великий Инквизитор, а вполне заслуживаешь звания Великого Инквизитора среднего звена.
– Знаешь, Богдан, когда-то на нашей свадьбе ты сказал, что у меня нет профессиональной деформации личности, потому что и профессии-то пока нет. Я запомнила, потому что было обидно, хоть и правда. Так вот теперь у меня, как видно, есть и то, и другое: и профессия, и профессиональная деформация. К добру или к худу, но это так и исправлению не подлежит, – засмеялась Прасковья.
– Я восхищён тобой и… сожалею, – проговорил он печально.
– Ну что ж, every acquisition is a loss, every loss is an acquisition[10], как ты меня учил, когда у меня ещё не было профессиональной деформации личности.
Некоторое время они молчали, а Богдан с необычайным тщанием, убирал свои вещи в сумку.
– А знаешь, Парасенька, – Богдан, словно извиняясь, присел рядом и поцеловал её руку. – В процессе нашей довольно нелепой дискуссии я вдруг открыл для себя нечто новое.
– И что же это? – заинтересовалась Прасковья.
– Я не говорил тебе об этом, но я возобновил контакт с Дадабхаи – тем самым моим индийским другом и давним сотрудником из Гуджарата, которого ты мельком видела тогда, давно. Он был очень рад, искренне, я это почувствовал. Он один меня до конца поддерживал, тогда… Он очень интересный человек, княжеского рода, между прочим.
– Я помню, в честь него ты выучил гуджарати. А меня в нашу единственную встречу впечатлил его образцовый английский. Жаль, что ты не подружил нас, мы и виделись-то с ним, кажется, один раз.
– Стыдно признаться, но я не хотел, чтоб вы подружились, из идиотской ревности, – поморщился Богдан. – Он казался мне чересчур красивым и интересным, я проигрывал на его фоне. Высококастовые индийцы бывают очень породистыми, он именно такой и был, и мне померещилось, что тебе он понравился. Это дурь, от которой я до конца не избавился и поныне, – он потёр лоб. – Но я не об этом. Когда я сделал то, что сделал, и должен был за это ответить, Дадабхаи сказал мне: «У тебя всё пошло наперекосяк, потому что ты неправильно женился. Ты женился на женщине выше тебя по варне: она брахманка, а ты кшатрий, а это неправильный брак: мужчина должен быть или выше, или равным по варне. Это серьёзно, и нарушение наказуемо». Я часто возвращался к этой мысли: неужели та, которую я всегда предчувствовал, знал и ждал, на самом деле неправильная для меня жена? Это невозможно, что-то тут не так. А сегодня я понял, что ты не брахманка, ты – кшатрийка. Ты – дева-воительница. Так что наш брак – в этом смысле правильный.
– А я тебе больше скажу, – Прасковья потянула его за руку и заставила сесть рядом с ней. – Ты женился на женщине ниже себя по варне, как и полагается в идеальном браке.
– Почему? – не понял Богдан.
– Потому, что ты – брахман, мыслитель по своей сущности. Ты способен создавать смыслы, а занимался всегда трансляцией чужих смыслов. Ну и вообще другими вещами. Ты всю жизнь играешь роль кшатрия, воина. Возможно, в этом твоя ошибка. Может быть, Мишка исправит эту ошибку и будет следовать этой, как её? – ну, правильной дороге.
– Дхарме, – подсказал Богдан.
44
– Вот-вот, и возможно, ты просто не понял своей дороги, и за это и был наказан. Потому что ты мог бы стать сильным брахманом, а не стал. Вот это, возможно, наказуемо: неиспользование своего дара.
– Может быть, – задумчиво проговорил Богдан. – Это надо обдумать. Я полагаю, нам тоже пора отправляться домой. Хозяева очень милы, но думаю, мы их утомили. Богдан застегнул молнию на сумке и решительно вышел из комнаты.
Галка впихнула Прасковье банку крыжовникового варенья, хлопотливо предостерегая, чтоб та её не разбила. Долго прощались, приглашали к себе, Галка не без удовольствия, как показалось Прасковье, обнимала Богдана. Наконец Богдан освободился от её настырных объятий и, подхватив сумку, торопливо пошёл к машине. Иван на минуту задержал Прасковью и тихонько проговорил:
– Береги его, Прося – ладно? А уж мы поможем, поддержим.
Прасковье показалось это неприятным: Богдан нужен, он полезный инструмент. Но ничего не ответила. Тогда Иван добавил:
– И с Гасаном встреться.
– А как тебе вся эта публика? – спросила Прасковья, когда они выехали из посёлка.
– Неплохие люди, – неопределённо ответил Богдан. – Похоже, Ивану я сильно нужен, но, к сожалению, придётся его разочаровать. Кстати, ребята его мне ответили. Они кое-что знают и могут. При иных обстоятельствах я бы охотно с ними поработал. И Галина менее тривиальна, чем мне показалось вначале. Я даже готов иногда с ними общаться – не по делу, а просто так.
– А ты с кем-нибудь общаешься, пока я на работе? – полюбопытствовала Прасковья.
– Ну, иногда с соседом, очень мимолётно и поверхностно, – ответил Богдан. —
Я бы охотно пообщался с Дадабхаи, очень жду Мишкиного приезда, с ним интересно. Не потому, что сын, а просто как с человеком интересно. Там… был у меня интересный собеседник – высокопоставленный чёрт. В сущности, он был начальник, заказчик работы. Но иногда удостаивал меня беседы. Мы там все были под номерами, а он звал меня Теодором, это было трогательно. Мы говорили о профессиональных вещах, но мне неизменно казалось, что говорим мы о чём-то бо́льшем, и было очень интересно. Он был очень циничным и проницательным. И чертовски многознающим. Иногда мне его не хватает. Он много лет провёл там, внизу. У него есть знак «золотые вилы» – это высочайшая награда для глубинных чертей – маленький значок в виде золотых вил.
– А что, там правда есть черти с вилами? – поёжилась Прасковья.
– Да нет, конечно, – улыбнулся Богдан. – Сейчас уже нет, а когда-то были. Ну как щит и меч – в качестве вооружения исчезли, а как символ – живут.
Но, знаешь, когда я общаюсь с людьми, я всякий раз убеждаюсь, что по-настоящему интересна мне только ты.
– Из женщин? – уточнила Прасковья.
– Из женщин – само собой. Но, пожалуй, и из мужчин тоже.
– А скажи, Богдан, неужели тебе никогда за все эти годы не нравилась никакая женщина? Ну хотя бы мимолётно? – спросила Прасковья то, что давно хотела спросить.
– Мимолётно? – рассмеялся Богдан. – Ну хорошо, я сделаю тебе признание: мимолётно нравилась. – Прасковья отметила иностранную конструкцию: по-русски так не говорят: «сделаю признание». – Расскажу тебе, как я приставал к даме, – сказал он уже совершенно по-русски.
– Потрясающе! Расскажи немедленно.
– Дело было в самолёте, на предпоследнем перелёте. Меня впечатлила одна стюардесса: она показалась мне похожей на тебя. Силуэт был похож. Поскольку перелёт был ночной, освещение приглушили, детали были неразличимы. Я подозвал её, но пришла другая. Я задал какой-то пустой вопрос, попросил воды. Наконец «моя» стюардесса прошла мимо меня. Я немедля её подозвал и начал нести какой-то вздор: якобы мне нужно было сделать пересадку, чтобы лететь… уж не помню, куда. Я очень ненаходчивый пикапер. Но всё-таки мне удалось её разглядеть. Чуда не произошло: она была не та. Вернее, не ты. Совершенно не ты, просто похожая причёска, как ты носила в те далёкие времена, и общий силуэт. Она мне что-то говорила, куда надо обратиться, я задавал уточняющие вопросы и всё больше разочаровывался. Я поблагодарил, и она ушла. – Он замолчал.
– Ну и что же было дальше? – спросила Прасковья.
– Ничего не было. Если бы я увидел её ещё раз, я бы, пожалуй, извинился за свои глупые вопросы. Я готов был сказать: «Вы показались мне похожей на мою бывшую жену», но этого не потребовалось. А ещё я понял, что безумно люблю тебя, – проговорил он с усилием, словно превозмогая боль. – Прежде я думал, что люблю тебя как воспоминание, а там, в самолёте, я понял, что просто люблю. Такое вот случилось со мной любовное приключение, – улыбнулся Богдан. – Я безумно, безумно любил тебя. Ехал в электричке до Белорусского вокзала и любил тебя. Там, почти рядом, на метро Динамо, у меня был заказан номер в гостинице «Аэростар». Но я не поехал туда. В метро я по ошибке сел в другую сторону, а когда заметил, не стал пересаживаться и вышел в самом центре. Ноги сами несли меня на Моховую. Я, толком не понимая, что делаю, вошёл в вестибюль «Националя» и спросил номер. – Прасковье почудился русский роман XIX века: герой старинного романа мог войти и «спросить номер». Богдан меж тем продолжал:
– Номер нашёлся. Я положил чемодан в комнату и тут же спустился вниз. Я сказал себе, что выпью кофе и пойду бродить под снегом по Москве, которой не видел пятнадцать лет. От всех перелётов, от смены часовых поясов и от ощущения нежданной свободы у меня что-то перепуталось в голове, мне вдруг показалось, что вот я пойду к той калитке и встречу тебя – ту, студентку в голубом пальтишке. Я вроде и понимал, что ты теперь другая, взрослая, важная, знаменитая политическая дама, что забыла меня, но… я ничего не мог с собой поделать: мне казалось, что та прежняя ты где-то здесь. Наверное, это и есть те самые тени минувшего. Может быть, это призрак прошлого, возникший из метели. Ведь мы с тобой встретились тоже в метель. Вдруг я почувствовал, что ты – тут. Я обернулся и увидел – тебя. И как-то не особенно удивился. Как и тогда – в первый раз. Вот такое было у меня любовное приключение.
– Богдан, это не приключение – это другой жанр. Но неужели тебе никто никогда не нравился?
– Не-а, – покрутил он головой. – Мне вообще не нравятся женщины. Как-то они мне не интересны. Вот я смотрел на эту – так называемого Галчонка. Она и миловидна, и любезна, и рассудительна, и в домоводстве хороша, и не так глупа, как мне сначала показалось, но я смотрел на неё и невольно соболезновал Ивану. И Димке тоже. Постоянно всё это слушать…
– Богдан, ты ничего не понял. Она там духовный лидер. Иван пляшет под её дудку. Поверь, он не мог бы жениться на совершенной блондинке. Кстати, она не лишена некоторого героизма. Когда была эпидемия, она, будучи уже на пенсии, добровольно работала в красной зоне, получила награду за это. А потом вернулась и опять принялась гонять внука с английским ровно так же, как прежде гоняла медсестёр.
– Она, безусловно, молодец, но я бы её не выдержал.
– Ну, Богдан, Галчонок – старуха. Ты должен смотреть на машкиных ровесниц.
– Раз должен – непременно буду смотреть, – серьёзно обещал Богдан. – Но надо подождать, когда я сделаюсь слюнявым старцем и начну что-нибудь преподавать на филфаке. Вот тогда начнётся моё время! – произнёс он, стараясь изобразить голосом предвкушение. – Мне говорил один грек, что ветхим старикам нравятся подряд все женщины; чем старше старикашка – тем сильнее нравятся. А там ходят целые косяки молодых прелестных девушек.
– И они тебе совсем-совсем не нравятся?
– Ну как сказать? Нравятся, конечно, как нравятся кошечки или птички какие-нибудь. Помнишь, как давным-давно мы ходили с Натальей Владимировной на кошачьи выставки? Кажется, это было в Сокольниках.
А вообще пространство моей души, которое отведено под всё это: любовь, женщина, отношения с нею – целиком заполнено тобой. И всегда так было – с юности, с тех пор, как я встретил ангела.
– Знаешь, – проговорил он после некоторой паузы, – иногда говорят, а может, сейчас уж и не говорят: «Ты всё для меня», ну или там «Ты вся моя жизнь». Я тебе признаюсь: ты – не всё и не вся. Вернее, иногда я чувствую так, но лишь иногда. И я не уважаю себя в эти моменты. Это плохие моменты. А в хорошие моменты в моей жизни есть другие очень важные вещи. Но любовь, женщина – это ты и только ты.
Снегопад усиливался, переходя в метель, дворники едва успевали разгребать снег на ветровом стекле. Богдан ткнул кнопку магнитофона. Полилась торжественно-тревожная музыка, дивно созвучная метели.
– Что это? – спросила Прасковья.
– О невежественнейшая из министров пропаганды! – рассмеялся Богдан. – Твой коллега доктор Геббельс тотчас узнал бы Вагнера.
Под музыку Вагнера поняла, что нельзя больше прятаться, а надо перестать бояться, а переговорить с Гасаном.
