Варвара Рысъ
Краткий миг
61
С некоторым опозданием позвонила Богдану. Он уже всё знал.
– Солнышко моё, как ты? Можно к тебе?
– Ну разумеется, можно, – ответила Прасковья, – сейчас это разрешается. Не так, как во времена Мишки с Машкой.
– Тогда буду минут через десять, я тут рядом.
– А почему не позвонил? – удивилась Прасковья.
– Боялся… боялся вас с ним побеспокоить…
– Жду тебя, мой хороший.
Минут через пять дверь отворилась и на пороге появился… Гасан. Был он в одноразовом медицинском халате, который неожиданно к нему шёл. Загорелый, белозубый и по обыкновению довольный собой. Он был похож на того, кем и был – на повара.
– Гасан, зачем ты? Уходи немедленно! – неловко проговорила она.
– Ну и ну! – засмеялся Гасан. – Где твоё «здравствуй»? А ещё народ воспитываешь, уму-разуму поучаешь!
– Как ты вообще сюда попал? – недоумевала Прасковья. – Я тебе не заказывала пропуск.
– У тебя, Красавица, мания величия, – снова засмеялся Гасан. – Если ты не закажешь пропуск – никто уж никуда и не попадёт – ни в ад, ни в рай. А я вот, как видишь, попал. И даже подарочек тебе принёс. На роди́ны. – Он вытащил из борсетки ювелирную коробку.
– Гасан, немедленно это убери, я никаких подарков у тебя не возьму. И уйди, уйди, пожалуйста.
– Тогда я подарю этот подарочек твоему лечащему доктору. Скажи, как её звать.
– Гасан, уйди немедленно!
– А к чему такая спешка, Красавица? – Гасан сиял своей обычной улыбкой.
– Гасан, прошу тебя… Сейчас сюда придёт Богдан, ему будет это очень неприятно.
– Да видел я тут твоего Богдана, – снова просиял Гасан. – Мы с ним прекрасно пообщались. Как братья. Мы же интеллигентные люди! – Это старинное присловье Гасана, которое она слышала сотни раз, показалось ей отвратительным. Гасан же без тени смущения продолжал:
– Твой Светов мне наконец объяснил, как устроено это самое оружие на новых физических принципах, о которых все говорят. Объяснил – и я понял, а раньше даже один академик объяснял, который с другими академиками или кто там они, обмывал свой академический титул в моём ресторане. Объяснял-объяснял, а я всё равно ничего не понял. А Богдан объяснил – и я всё понял. Теперь могу и тебе объяснить, Красавица. – Гасан был издевательски благодушен.
– Гасан, я сейчас позову охрану, и тебя вытолкают взашей, и для этого хватит старых физических принципов. Я не шучу, Гасан.
Вероятно, он понял, что она и впрямь не шутила. Не торопясь, он встал, ещё раз озарил палату своей фирменной улыбкой и направился к выходу. От самой двери огорчённо развёл руками:
– И сына не увидел! – Так сказал, словно сын был его.
«Зачем он явился? Он вроде не был жестоким и мстительным. И глупо-наивным тоже не был. Тогда зачем?» Но думать было некогда: в палату входил Богдан.
На нём тоже был одноразовый медицинский халат, который подчёркивал его бледность и измождённость. Халат придавал ему что-то загнанное, арестантское. Прежде, чем сесть на стул, огляделся, словно чего-то ища. Прасковье показалось, что он ищет Гасана. Поцеловал её руку.
– Как ты себя чувствуешь, Парасенька? Как наш чёртик? Где он?
– Чувствую хорошо. – Она старалась быть бодрой. – Чёртик тоже хорошо, уже сосал. Он рядом. Я сейчас его привезу. Она хотела встать, но тут сестра привезла тележку с младенцем. Он спал.
– Господи, я никогда таких маленьких не видел, прошептал Богдан с растерянным умилением. Его напряжённое лицо разгладилось. – Близнецов когда увидел, им было дней десять, кажется. А этому – всего несколько часов. Удивительно: я на днях в новостях показали по телевизору, как младенцы лежат в каких-то прямо-таки космических капсулах, а тут – словно тележка в супермаркете.
– В космических капсулах недоноски лежат, – засмеялась Прасковья. – А твой – сильный, здоровый, доношенный младенец, всем на загляденье. Ему никакой капсулы не нужно. – Богдан ещё раз поцеловал её руку.
– И хвостик у него есть? – спросил он, словно стесняясь.
Прасковья почувствовала себя оскорблённой: неужели он подозревает, что это не его ребёнок? Кстати, мог быть и бесхвостый – как Машка. Но виду, понятно, не подала.
– Есть, разумеется. Мне сказали: мутация «ц-1». Ты не можешь предположить, что это значит, откуда «ц»? Как по-латыни «хвост»?
Богдан чуть сощурился и вспомнил: cauda.
– Да-да, именно так; помню, басня какая-то была, где фигурировали разные хвосты. Ну а буква называется в русской традиции «ц».
– Погоди, надо уточнить. Может, она сказала не «ц», а «ч».
– Поскольку буквы «ч» в латинском языке нет, может, это просто «чёрт»? – предположил Богдан. – Очень просто. Иногда простые предположения оправдываются.
Прасковье показалось, что здесь содержался намёк на что-то, чего она не могла понять по причине слабости.
– Богдан, – проговорила она, собравшись с силами. – Здесь был Гасан. Я его не звала и, по сути, выставила вон. Честное слово, я не виновата и никакого повода к такому поведению не подавала. С ним всё кончено, я с тобой, а он – с молодой женой.
– Парасенька, ну разумеется, всё так и есть. – Богдан глядел ласково и устало. И, как ей показалось, недоверчиво. – Не думай о пустяках, Парасенька. Тебе надо давать молочко нашему чёртику – вот это сейчас важно, – он ещё раз поцеловал её руку. Ты должна быть спокойной. Постарайся – ладно? Можно его взять на руки, Парасенька?
– Ну конечно! – Прасковья подняла чёртика из коляски, подержала на руках и передала Богдану.
Тот смотрел на него ласково и держал уверенно. Чёртик открыл глаза, сморщился и захныкал. Богдан покачал его, бормоча что-то ласковое, и он смолк.
– Ты молодец, не утратил навыков, – похвалила Прасковья.
– А как же! – удовлетворённо проговорил Богдан. – Но, по-моему, он хочет молочка – тебе не кажется?
Прасковья твёрдо решила кормить по часам, хотя теперь это не принято. В тот момент время кормления ещё не подошло, но ей ужасно захотелось показать, как сосёт чёртик. Она взяла его из рук Богдана, расстегнула пижаму и приложила малыша к груди. Тот с готовностью присосался. Богдан глядел умилённо.
– Это – единственное домашнее занятие, которое мне нравится в твоём исполнении, – проговорил он с ласковой улыбкой. – Это невероятно красиво. Пожалуйста, давай ему молочко подольше.
– Это уж как он сам захочет, Богдан. Если помнишь, Мишка отказался сосать ровно в полгода, а Машка ещё полгода сосала.
– Ну что ж, пускай сам решает, будущее покажет. Но побудьте с ним тут подольше, не спеши домой – ладно? Я буду скучать, но так будет лучше, надёжнее что ли… Пусть они вас обоих как надо обследуют, а ты отдохни, расслабься. И не пытайся работать – ладно? Обещаешь?
– Хорошо, Чёртушка. Не беспокойся. Твой Чёртик получит самое питательное молоко. Шестипроцентное, – засмеялась Прасковья, а Богдан ещё раз поцеловал её руку.
– И я непременно отдохну. Они уже нашли мне квалифицированную няньку с медицинским образованием. Она придёт сюда завтра.
– И в каком она звании – твоя нянька? – засмеялся Богдан.
– Главное – чтоб нянчила хорошо, – Прасковья провела рукой по его щеке.
* * *
Они ещё поговорили о текущих событиях: о войне между Кореей и Японией, о войне на Американском континенте, обсудили, когда и чем кончится гражданская война в США.
– Штормит, штормит в мире, – проговорил Богдан задумчиво. – Мне порой кажется, что наш Светоносный Отец заигрался в свою роль Катехона. Определённо заигрался.
– Почему, Богдан? Объясни лучше.
– Да видишь ли… Он своей уравновешивающей деятельностью не даёт никому победить. В результате этого войны, боевые действия продолжаются бесконечно и безрезультатно. Разумеется, я не вижу всего того, что видит Он, но, по-моему, надо было бы дать кому-то победить, а кому-то проиграть. Такое положение… как бы это сказать? – здоровее что ли.
– И что же? На чьей стороне Он должен выступить?
– Да ни на чьей! – Богдан словно удивился её непонятливости. – Он просто должен перестать уравновешивать, дать событиям течь: пускай людишки сами ковыряются.
Прасковье послышалось высокомерие высшего существа.
– Богдан, – проговорила она мягко. – Помни: ты женат на «людишке» и дети твои наполовину людишки.
– Солнышко моё… – он погладил её руку. – Ты – не людишка, ты – ангел. И родство у нас, чертей, считается по отцовской линии, так что дети наши, по чертовским представлениям, – черти. Даже Маша, в принципе, чертесса, хотя и бесхвостая. Я понимаю, что эта мысль ей отвратительна, но это так. А людишек я люблю. Мне всегда хотелось им с пользой служить.
– Ну вот и служи, – примирительно проговорила Прасковья. – И не презирай людишек за слабость и неспособность. Высокомерие – это плохо.
– Парасенька! – Богдан вздохнул, наклонился к ней и поцеловал в голову. – Если бы ты знала, как я далёк ото всякого высокомерия. Я чувствую себя постоянно и безмерно виноватым. Перед всеми. И против всякой логики – перед теми, чьи позиции взаимно противоположны… Я виноват перед Светоносным Отцом – и одновременно перед русской земной властью. Светоносный Отец явил невероятное великодушие и отпустил меня, но вина-то осталась. И русские власти явили безмерное великодушие… я понимаю, это сделано благодаря твоим заслугам, но всё равно… Ведь они не поставили мне никаких условий. Никаких! – Он болезненно поморщился и потряс головой, точно освобождаясь от чего-то тягостного. – Я чуть-чуть помогаю, и это им кажется достаточным. Я понимаю: это ты, ты укрываешь меня своим ангельским крылом.
– Богдан, – засмеялась Прасковья, – ты знаешь, как выглядят ангельские крылья? Это что-то вроде куриных. Да-да, это крыло белой инкубаторской курицы. – Ей хотелось несколько снизить патетику. Но Богдан торопился договорить:
– Я виноват перед тобой, перед детьми, перед твоими родителями, перед твоим мужем… – он словно боялся не успеть. – Все вы были потрясающе, незаслуженно великодушны и добры ко мне, и это усугубляет мою вину. Может быть, только Машенька воздала мне должное, только она была справедлива ко мне; возможно, ещё твоя мама… А ты… ты… явила подлинно королевскую, ангельскую милость ко мне, что захотела жить со мной, что родила мне сына… Господи, чем я смогу оплатить эту милость? – он с болью помотал головой, словно пытаясь освободиться от чего-то. – Я с юности, можно сказать, с детства старался быть перфектным, я хочу сказать… как это?.. безупречным. И вот – виноват перед всеми. – Богдан сидел, словно безмерно устав, уронив руки на колени и слегка наклонившись к тележке, где безмятежно спал их новорождённый сын. Прасковье вспомнилось это выражение безмерной усталости: именно так он выглядел тогда, когда они встретились в кафе в «Национале» и он рассказывал о своей жизни.
– Богдан, я сейчас отвезу его в ту комнату и скажу тебе нечто важное. – Она встала с кровати и, не найдя тапочек, босиком осторожно откатила тележку в другую комнату. Чёртик и не думал просыпаться.
62
– Так вот, Богдан, – проговорила она ласково, но твёрдо. – Ты был безупречен. Это сказал мне Александр Владимирович. Он привёз мне твою медаль, она до сих пор в квартире Гасана, надо, кстати, забрать. Ты не прятался, не жалел себя, и они это оценили и поняли. Ты исполнил свой долг, как его понимал. Так ведь?
– Ещё не хватало бы мне… – пробормотал Богдан, глядя в пол. – Александр Владимирович умер… да…
«Кажется, он не знает об обстоятельствах смерти своего начальника, и слава Богу, что не знает», – подумала Прасковья.
– Он был очень одинок, Александр Владимирович, – Богдан по-прежнему напряжённо глядел в пол. – Я для него много значил. Может быть, заменял ему несуществующего сына. И он для меня много значил. Родители часто бывают пристрастны к своим детям, а такой человек – не кровно близкий, но любящий – более объективно смотрит на ребёнка и может увидеть то, чего не видят родители и помочь правильно развиваться. Он мне во многом помог.
– Ты был знаком с ним с детства? – удивилась Прасковья; она этого не знала.
– Да, с детства. При этом он никогда не был фамильярен, держался прохладно, слегка отстранённо. Но он захотел взять меня в ученики, и многому научил. Отец однажды рассказал мне, что ему издавна нравилась моя мама, но она рано вышла замуж за моего отца, и вопрос отпал сам собой. Мои родители и он вместе учились. Не совсем вместе: там были отделения для чертей и отдельно для чертесс, но они все одного выпуска.
– Именно поэтому он и не женился? – предположила Прасковья.
– Не думаю, – отрицательно покачал головой Богдан. – Просто не сложилось. У него была хлопотная жизнь, в разных странах, очень разные задания…
– А где была эта школа? – Прасковье вдруг стало боязно, словно она приблизилась к чему-то опасному и одновременно волнующе-притягательному.
– Below, – Богдан усмехнулся и показал пальцем вниз. – Помнишь, у Льюиса: “our Father below” – это чистая правда, всё так и есть.
– Я, представь, так и не сподобилась прочитать за столько лет, тем более, в оригинале.
Но что бы то ни было, Александр Владимирович назвал твоё поведение безупречным, Богдан. Уверена, что и в твоей работе в дьявольской шарашке ты делал всё, что мог и больше того. И сделал что-то ценное. За это тебя и отпустили. Иван, который следил за твоей работой с очень давних пор, говорил, что ты один делаешь работу не то, что отдела – целого института.
– Ну, это сильное преувеличение, – поморщился Богдан. – Стариковская восторженность. Твоему Ивану она свойственна.
Уже начинались сумерки, когда Богдан засобирался домой. К нему должны были прийти его ученики.
– Сегодняшний день я целиком посвятил личной жизни и ничего путного не сделал, – проговорил он с досадливой усмешкой. – Тревожился, молился, потом зачем-то рассказывал твоему мужу… Гасану… научно-популярный вздор. Господи, какой стыд! – он потёр середину лба.
– Иди отдохни, Чёртушка, – она погладила его руку. Как только они уйдут, ложись и выспись, и всё покажется в ином свете. Ведь всё, всё хорошо, а будет ещё лучше.
Он поцеловал её голову и торопливо вышел.
Прасковья с удовольствием вытянулась, поставив рядом с кроватью тележку с малышом. Парень оказался хоть куда: сдержанный, дисциплинированный; с таким можно жить. Счастье, несмотря на тревогу о Богдане, продолжалось.
Было уже поздно, когда она, покормив Чёртика, позвонила Богдану.
– Ясочка моя… – только и произнёс он. – Ей показалось, что он плачет.
– Что с тобой Богдан? – спросила она.
– Ничего, моя прелесть. Очень страшно, когда… когда всё хорошо. Пожалуйста, убедись, что с нашим малышом всё в порядке.
– Да с ним точно всё в порядке! Его уже обследовала целая толпа врачей.
– А я тебе подобрал тренера, чтобы помог тебе восстановиться, подтянуться, – проговорил он всё тем же странным голосом на грани плача.
– Богдан, а знаешь, кто мне помогает подтянуться? Андрюшка! Когда он сосёт, что-то внутри словно собирается. Как здорово устроила природа!
– Ну хорошо, – проговорил Богдан обычным голосом. – Андрюшка будет подтягивать изнутри, тренер снаружи – и ты придёшь в норму за пару месяцев.
Прасковья вспомнила того зверя-тренера, который гонял её после рождения близнецов, и поёжилась. Ну что ж, надо – значит, надо.
Открыла ноутбук и на неё вывалилось море поздравлений. Поздравляем… желаем… «он будет жить в той новой России, которую мы под Вашим руководством строим». Ну, про руководство – это, как выразился бы Богдан, – сильнейшее преувеличение. А вот про новую Россию – это хорошо и правильно. Лет сто назад сказали бы: «Он будет жить при коммунизме». Ленин в 21-м году в знаменитой речи перед комсомольцами говорил: те, кому сейчас пятнадцать лет, будут жить при коммунизме. Очень трудно придумать хоть минимально новые пропагандистские ходы. Вернее, все они оказываются старыми. Но всё равно хорошо: мы вместе строим новую жизнь для счастья детей.
А ещё вот забавное сообщение: работницы текстильной фабрики из Ивановской области шлют дорогой Прасковье Павловне набор пелёнок. А вот и швейники подтянулись: швейная фабрика детской одежды «Бабушка и внучка» из села Сосновка Костромской области шлёт приданное для малыша из особым образом обработанного местного льна. Откуда они знают, что Прасковье нравится лён? Впрочем, лён очень пропагандируется. В отличие от хлопка это традиционный местный продукт. Поставлена задача: мы едим только российские продукты и одеваемся в российскую одежду – и она неуклонно выполняется. А вот и коляска-кроватка – тоже от фабрики в какой-то деревне. Спрашивают, куда доставить.
С утра Прасковья позвонила секретарше, выдержала поздравления и распорядилась переадресовать все дары тем, кому они больше нужны: в так называемые центры материнства – попросту туда, где могут временно находиться те, кто хочет родить без огласки, или в приюты для несовершеннолетних матерей. «Поступила по-ленински, – насмешливо подумала о себе. – Ленин, по преданию, в голодные годы отдавал еду, что слали ему крестьяне, в детские дома и сады». В материнских приютах и так всё есть, но коляски-пелёнки лишними не будут. Или пусть отдадут дары трудящихся просто тем, кому материально трудно.
Прасковья многие годы пробивала и отстаивала простую вроде идею: нам нужны все дети. Аборт – это убийство, душегубство. А потому, если ребёнок тебе не нужен – роди и отдай. Все дети – наши общие, дети нашей матери – России. Это не стыдно, это, конечно, менее почётно, чем воспитывать его, но – не стыдно. Всякая женщина может при желании провести беременность в приюте, родить, можно сказать, анонимно, а ребёнка отдать тем, кто хочет и готов воспитывать. Будущие усыновители иногда знакомятся с теми, кто готовится родить и отдать, помогают им, если требуется. При этом любая роженица получает приличное пособие независимо от того, отдаст она потом ребёнка или оставит себе. Об этом сделали много фильмов, сериалов. Прасковья сдержанно гордилась: ей удалось изменить норму морали. Удалось совершить блестящий рефрейминг: из постыдной матери-кукушки женщина, отдающая ребёнка, превращается в женщину-патриотку, которая работает на Россию, родит ей новых граждан.
Мишка, когда узнал, усмехнулся лукаво:
– Мам, учти: в Древнем Риме эпохи упадка это не удалось.
– А что было в Древнем Риме? Я что-то забыла или не знала никогда.
– Ну, там матроны не хотели рожать новых граждан Рима. Развлекались с гладиаторами, а детей не производили. И вот свободным беднякам, гражданам Рима, стали платить за размножение. Их называли пролетариями, от proles – потомство. Потом слово «пролетарий» стало обозначать просто голодранца, а века спустя Маркс назвал этим словом лишённых собственности наёмных рабочих. Так вот в Риме практика оплаты деторождения себя не оправдала. Впрочем, все исторические ситуации уникальны; у нас, может, и оправдает.
– И у нас злые языки говорят, что некоторые рожают и сдают ради пособия, вроде как бычков откармливают, – ответила тогда Прасковья. – Может, иногда так и бывает, но факт есть факт: рождаемость медленно но верно ползёт вверх.
На третий день Прасковья согласилась на короткое интервью для телевидения. Девица-корреспондентка оказалась из тех, которые участвовали в той памятной встрече со студентами журфака, после которой она встретилась с Богданом. Это показалось хорошим знаком. Держа Андрюшку на руках, Прасковья сказала:
– Это мой третий ребёнок. Так что теперь я выполнила план: каждой семье – минимум три ребёнка. Уверена: мой сынок Андрюша не помешает, а даже, может быть, и поможет своей маме работать с полной отдачей. Ведь трудимся мы для наших детей, для их счастливого будущего. Хочется пожелать всем женщинам России, и мужчинам, разумеется, тоже, чтобы у них рождались дети, побольше детей. Эти маленькие существа дают нам много сил и вдохновения. А воспитать их вам поможет наше государство. Спасибо всем, кто меня поздравил, спасибо всем за подарки. А одна девочка из детского сада даже нарисовала меня с моим малышом. Ей отдельное спасибо.
Телевизионщики тут же вывалили детскую картинку в стиле наскальной живописи: она, Прасковья, с лимонно-жёлтыми волосами держит рукой, напоминающей грабли, запелёнутого по-старинному ребёнка. Интересно, откуда девочка это узнала про запелёнутого младенца, ведь теперь детей не пеленают. Из книжки, наверное, какой-нибудь.
На выписку приехали Богдан с Мишкой. Богдан выглядел неважно, устало-озабоченно. Мишка улыбался и держался уверенно, словно он был молодым отцом, а не Богдан. «А ведь он мог бы», – мимолётно подумала Прасковья.
Он был опасно красив и чертовски похож на Богдана – того, которого она встретила больше двух десятков лет назад.
– Прасковья Павловна! Ждём Вас года через полтора за девочкой, – напутствовала её та самая пожилая красивая врачица, с которой она разговаривала о мутации «ц-1».
– Спасибо Вам, огромное спасибо, – наклонил голову Богдан, отдавая врачице белые розы.
