Варвара Рысъ
Краткий миг
63
Детская была оборудована рядом с их спальней чьими-то умелыми руками. Нет, не создана Прасковья для домашнего хозяйства и всю жизнь как-то ухитрялась жить в гостях.
Осмотрела детскую. Всё сработано на славу, даже картинка на стене тематическая – зайцы Юрия Васнецова. И на пеленальном столике тоже зайцы. Всё в бело-голубых тонах, поскольку мальчик. Нянька ждала её: суровая, деловитая, в медицинской униформе, лет тридцати пяти. Назвалась Ларисой. Нянька Прасковье понравилась: без сюсюканья. Лариса хотела переодеть малыша, но Богдан не отдал:
– Позвольте мне, хочется вспомнить, как это делается.
Вполне квалифицированно сменил подгузник и поднёс к кроватке.
– Кладём на живот? Чему учит сегодня педиатрическая наука?
– Можно на живот и без подушки, – авторитетно отозвалась нянька, почувствовавшая себя представительницей педиатрической науки. – Исключительно спокойный ребёнок.
Спокойный ребёнок тут же сморщился и завопил. Богдан тотчас снова взял его на руки и стал укачивать, бормоча что-то неразборчиво-ласковое.
Ощутила что-то похожее на ревность: неразборчиво-ласковое предназначалось ей. И тут же устыдилась.
– Кормить рано! – объявила Прасковья твёрдо: решила кормить по расписанию, чтобы выгадать себе время для жизни. – Я Вам сейчас напишу расписание и вот здесь где-нибудь повешу.
– Прасковья Павловна, – возразила нянька скромно, – вообще-то кормить по расписанию – это старая советская методика. Это было сделано, чтобы работница могла работать, а дети находились в яслях при фабрике. Там специально выделялось время, чтобы мама могла прийти и покормить ребёнка, даже в трудовом кодексе это было зафиксировано. А теперь принято кормить по требованию, то есть, когда просит ребёнок. Это более физиологично считается.
– Советская методика – это то, что надо! – обрадовалась Прасковья. – Мы старые родители, будем воспитывать ребёнка в стиле ретро и кормить по расписанию, потому что работница, то есть я, должна работать.
– Ну хорошо… – с сомнением произнесла нянька.
Богдан меж тем укачал своего чертёнка, осторожно поместил в кроватку и удалился в свой кабинет, плотно закрыв дверь.
Нянька осталась в детской, а Прасковья с Мишкой сели на кухне выпить чая. Мишка пил из огромной кружки Богдана чай с молоком, который вообще-то полагается кормящей маме, а себе Прасковья заварила специальный чай, который ей прислали с Алтая зрители её передачи. Якобы он способствует выработке молока. Молока, впрочем, и так достаточно, а грудь стала похожа на рекламу силиконовых имплантатов. «Какая выдающаяся самка пропала! – подумала о себе Прасковья. – Могла бы принести обширное потомство, а родила всего троих, да и то только потому, что первые – двойняшки. А могла бы десяток. И что же вместо этого вышло? Невесть какой государственный деятель и крайне посредственная писательница. То и другое забудут через полгода после ухода даже не из жизни – просто в отставку».
– А я, знаешь, тоже готовился к появлению брата, – улыбнулся Мишка, показав такие же сплошные зубы, как у Богдана. – Разучил четыре колыбельных. Вообще, я ему буду играть классическую музыку: и ему полезно, и мне упражнение. Он приучится к хорошей музыке и у него сформируется иммунитет ко всей этой мути, что выдаётся за музыку.
– Ну, сейчас по радио звучит много хорошей музыки, – обиделась Прасковья. – Моими в том числе трудами.
– Это здорово. Но молодёжь слушает очень низкокачественную продукцию, это я заметил по общению со своими бывшими одноклассниками. Я кое с кем возобновил знакомство.
Прасковья поняла, что говорит он об этом, чтоб не говорить о чём-то другом, о чём не решается сказать.
– Мам, – проговорил он наконец, внимательно глядя в кружку, чем остро напомнил ей Богдана. – Я вот что хотел сказать. Отец как-то очень подавлен, я не понимаю, почему. Он вроде и рад, что родился Андрюшка, он его очень любит, правда, очень, но что-то его угнетает. Даже позавчера сердце прихватило, только не выдавай меня – ладно? Официально ты ничего не знаешь. Я даже с перепугу вызвал неотложку, за что получил потом грандиозный нагоняй. Вскоре после неотложки прискакал его врач, хотел увезти отца в больницу, но он не поехал, отбился. Может быть, он получил какое-то неприятное известие… Ты не можешь предположить, что с ним и чем я могу помочь?
Прасковья задумалась. Она и сама заметила перемену в Богдане.
– Ты… помочь… А знаешь – можешь! Именно ты. Может быть, это не воздействие на главную причину, но может принести ощутимую пользу.
– Что же я могу сделать? – заинтересовался Мишка.
– Видишь ли, Богдана очень тревожит, что он не молод и не здоров, и потому не успеет воспитать Андрюшку. На это накладывается предыдущий опыт и сильное чувство вины за то, что он с шести лет не воспитывал вас с Машей.
– Да, – раздумчиво протянул Мишка. – Я заметил, что он вроде как чувствует себя виноватым передо мной. За что? Он решительно ни в чём не виноват. А если и виноват в чём-то, то точно не передо мной, и я ему не судья. Я его люблю, бесконечно уважаю и горжусь им. И всегда чувствовал, что он жив, что он есть. Я правда это чувствовал. Может быть, поэтому я никогда не мог принять Гасана. Если уж начистоту, мне всегда было оскорбительно, что Гасан рядом с тобой находится на том месте, где был отец. А когда прабабушка показала мне чертовскую школу – я тотчас захотел там учиться. Мне почудилось, что там я буду ближе к отцу. Так оно и оказалось потом. Я, правда, очень его люблю, и прощать мне ему точно нечего. Машка несла мне какую-то ахинею про отца, но я даже слушать не стал, просто ушёл и всё. Мне кажется, сочетание филологического факультета с провинциальной учительской средой абсолютно лишает даже проблесков разума. Может, гражданская служба её слегка отрезвит.
– Ты говорил Богдану про твоё отношение к нему… и к Андрюшке? – спросила Прасковья.
– Говорил, – кивнул Мишка, – Хотя такие разговоры мне нелегко даются. Мне как-то неловко.
– И что же? – спросила она.
– Не поверил. Ответил что-то вроде: «Спасибо, конечно, ты очень добр ко мне и незаслуженно великодушен». – Прасковья прямо-таки услышала голос Богдана.
– Знаешь, что тебе следует сказать ему?
– Что?
– Скажи ему, что ты очень любишь Андрюшку, считаешь своим братом и в случае чего не бросишь.
– А кем я его ещё могу считать? – изумился Мишка. – Разумеется, не брошу. По-моему, это очевидно каждому.
– Ну, видишь ли… У тебя ведь будет со временем своя семья, жена. Неизвестно, как она отнесётся. А Андрюшка ещё такой маленький, его воспитывать и воспитывать… Вот всё это, возможно, угнетает Богдана.
– Зачем мне такая жена, которая плохо отнесётся к моему родному брату? – изумился Мишка. – И вообще странное предположение, что я способен его бросить, устраниться. За кого вы меня принимаете?
– Вот и найди случай сказать обо всём этом Богдану. Для него это важно, мне кажется.
Мишка, простая душа, вывалил это на следующий день, за завтраком. Прасковья покормила Чёртика, он уснул, а они пошли на кухню выпить кофе. Вернее, мужчины – кофе, а она – чай с молоком: кофе Чёртику не полагается.
Чёртик получился исключительно дисциплинированный: сосал да спал. Нянька Лариса сказала, что никогда такого удивительного ребёнка не видела.
– Не сглазьте! – со старушечьим каким-то испугом проговорил Богдан. – Впрочем, наши старшие, близнецы, одного из которых Вы тут видите, были тоже довольно спокойные дети. Говорят, с близнецами трудно, заорёт один – и тут же другой, но наши как-то не слишком орали.
– Вы замечательно управляетесь с маленькими детьми, – похвалила Лариса прежде, чем удалиться.
– Удивительно, как всё отчётливо помнится: как мы привезли вас с Машенькой, как купали, как всё это было… Управляться с малышами я, пожалуй, умею. А вот дальше… В школу вы пошли уже без меня, и воспитывали вас совсем другие люди. Бог весть, с кем будет Андрюшка… – Богдан болезненно поморщился.
– Пап, ну зачем ты впадаешь в какой-то, извини меня, бытовой агностицизм? – негодующе произнёс Мишка. – Не знаешь, кто будет воспитывать!
Ты будешь воспитывать. Мама будет воспитывать. И я буду воспитывать. Музыкой буду с ним заниматься… Он же мне родной, не так ли?
Прасковья машинально отметила это «не так ли»: это, очевидно, “isn’t he”, всё-таки думает он в высокой степени по-английски.
– Или вы меня не считаете своим? – он даже слегка покраснел от возмущения.
Богдан смотрел на него с грустной, понимающей усмешкой.
– Считаем, разумеется, своим, – он положил руку на Мишкино плечо. – Но ты же понимаешь: жизнь сложнее схем. Сейчас весь мир в зоне турбулентности. Ты – служивый чёрт, себе не принадлежишь. Тебя могут оставить здесь и поручить тебе какие-то исследования, а могут – отправить… к чёрту на кулички, – Богдан улыбнулся. – Будем надеяться, что всё обойдётся и Андрюшка вырастет с нами… с тобой…
Мишка встал и ушёл, похоже, с чувством исполненного долга. Она осталась вдвоём с Богданом. Вдруг поняла: надо просто спросить. Вот так взять и безо всяких околичностей спросить. И она спросила:
– Богдан, скажи мне: тебя что-то беспокоит?
– А что – заметно? – устало улыбнулся Богдан.
– Заметно, – подтвердила она.
– Хорошо, я отвечу. Сколько у меня времени на доклад? – с лёгкой иронией спросил он.
– Ну, полчаса есть, – ответила она.
– Прасковья, я не хотел бы тебя беспокоить, но дело вот в чём… – он замолчал, подбирая слова. – Дело в том, что в западных СМИ, притом важных СМИ, появилось сразу несколько публикаций о необычайно успешной идеологической работе в России. Много пишут о твоём ведомстве, и как это устроено в школе, и везде…
– И ты из-за этого обеспокоился? – она погладила его по руке. – Так было всегда, сколько себя помню. Меня об этом осведомляют; по-моему, ничего сверх обычного.
– Может быть, может быть… хорошо бы, – протянул Богдан. – Но я тем не менее подготовил тебе ссылки на несколько довольно серьёзных публикаций. Прочти их, они того сто́ят.
– И это всё, что тебя беспокоит? – уточнила Прасковья.
– Да, всё, – кивнул он. – Но эта мелочь может оказаться тем облачком из «Капитанской дочки», из которого возник буран. Бояться, а тем более паниковать – не надо. Бояться вообще ничего не надо, но надо знать. Прочти, пожалуйста. Обещаешь?
– Ну, хорошо, – согласилась Прасковья.
Начала читать, но отвлеклась и не закончила. Надо попросить референта сделать подборку на эту тему.
64
С утра, кормя Андрюшку, зачем-то прослушала гороскоп на неделю: просто поленилась выключить радио. Гороскоп обещал её знаку, Тельцу, важную встречу с человеком из прошлого. «Машка что ли опять заявится», – подумала вяло: со своими родными, решительно отвергшими Богдана, она отношений не поддерживала, хотя Богдан время от времени порывался поехать к её родителям. Она не разрешала: к чему нарываться на оскорбления? Пожала плечами и выключила астрологов.
Она уже выходила на службу – ненадолго, в перерывах между кормлениями, но и это дисциплинировало сотрудников. Их дом в Соловьёвке был почти готов, Рина закупала домашний обиход, а они всё жили и жили в той самой съёмной квартире в Столешниках: очень уж удобно жить в двух кварталах от работы.
Когда возвращалась домой, при повороте с Тверской с ней рядом оказался высокий брюнет в клетчатой кепке и в чёрной куртке, показавшийся чем-то знакомым.
– Прасковья Павловна, – проговорил он более утвердительно, чем вопросительно.
– Да, это я, – подтвердила она.
– Добрый вечер. Я Родион Чернов, – деловито проговорил мужчина. – Мне необходимо говорить с Вами и с Богданом. Это ургентно.
Было ясно, что Родион давно не говорит по-русски.
– Рада Вас видеть, Родион, – радушно ответила Прасковья. Она и впрямь была более рада, чем не рада. – Я живу тут рядом, Богдан дома.
– Я знаю, где Вы живёте, и Ваш личный телефон тоже знаю, и даже адрес Вашего нового дома знаю, но мне не хотелось предупреждать. Я решил, что так будет лучше. Богдана я тоже не предупреждал.
– Лучше так лучше, – согласилась Прасковья.
«Точно так же, без предупреждения, пришла когда-то «чёртова бабушка». Видно, у чертей так принято», – подумала Прасковья.
Молча вошли в подъезд, поднялись на второй этаж. Прасковья открыла дверь своим ключом.
– Богдан, к нам гость, – проговорила она в прихожей с несколько наигранной бодростью.
Богдан всмотрелся и сразу узнал:
– Ты? Решился навестить ослушника и арестанта?
– Могу себе позволить навещать кого угодно и где угодно, не докладывая начальству, – ответил Родион серьёзно. – Дослужился, – проговорил он с непонятным недовольством.
– Ваше превосходительство что ли? – засмеялся Богдан. Прасковье показалось, что засмеялся невесело.
Мужчины запоздало и неловко обнялись.
– Идите в гостиную, я покормлю ребёнка и присоединюсь, – сказала Прасковья. – У нас, Родион, малыш. Я Вам его потом покажу.
– Покажите, конечно, но я не ценитель, – покачал головой Родион.
– Да-да, я помню, Вы не любите детей, – согласилась Прасковья.
– Не то, что не люблю, но предпочитаю взрослых, – Прасковье послышалось что-то от прежнего насмешника.
– Ну вот и отлично, поговорите, а я скоро вернусь. Она удалилась в детскую, где уже орал её дисциплинированный ребёнок, привыкший к расписанию кормлений.
Когда Прасковья вернулась, уложив Андрюшку, мужчины сидели на кухне и пили чай. По соображениям Прасковьи, им следовало бы пить что-нибудь покрепче.
– Родион, может, вы хотите есть: тут очень удобно, можно заказать из ресторана прямо внизу.
– Предлагал, не хочет, – пояснил Богдан.
При ярком освещении Прасковья с интересом рассмотрела Родиона. В хорошей форме, даже седины мало. Под тонким трикотажем водолазки видны рельефные мышцы. По-прежнему густые волосы, как и положено у чертей. Богдан когда-то объяснял: выражение «чёрта лысого» именно и означает «ничего», потому что лысых чертей не бывает; густая пышная шевелюра им нужна, чтобы скрыть рожки. Но было в Родионе и нечто новое, что его упорно старило – Прасковья не поняла, что именно.
Она заметила, что и Родион её искоса рассматривает. Всем троим было неловко.
– Ну что ж… вы снова вместе, – наконец проговорил он. – Очень рад.
– Когда-то на нашей свадьбе ты сказал: «Главное – будьте. В наши дни это главное, остальное приложится», – припомнил Богдан. – Как насчёт того, чтобы выпить за это?
– Потом… не сейчас, – поморщился Родион. – Мы непременно выпьем за это нетривиальное достижение – просто быть, но выпьем чуть позже. Ты прав: в нынешнее время просто быть – уже подарок судьбы. Вот об этом я хотел бы говорить, – произнёс он как-то по-иностранному. Богдан напряжённо-вопросительно смотрел на него.
– Прасковья, и ты, Богдан… – начал он неловко. – Я вот что имею сказать… Я намеренно не говорил этого Богдану и ждал Вас. Словом, Прасковья, Вы должны немедленно выйти в отставку. И жить частной жизнью.
«Вот те на!» – с изумлением подумала Прасковья, но промолчала, ожидая продолжения. Родион продолжил:
– Вам надо прекратить Вашу деятельность. Полностью. Очень удобно, что у Вас есть такой естественный предлог: Вы – молодая мать, – он слегка усмехнулся, – и желаете посвятить себя полностью воспитанию ребёнка. Иначе, Прасковья, Вам… как это?.. несдобровать.
– Почему? – изумилась Прасковья.
– На Вас и Вашу многогранную деятельность обращено пристальное внимание.
– У Вас? – уточнила Прасковья.
– У нас, – устало вздохнул Родион.
– Мне показалось нечто подобное по… по некоторым американским публикациям, – согласился Богдан. – Помнишь, – обратился он к Прасковье, – я тебе показывал, но ты не придала значения. И даже, кажется, не прочитала.
– Ещё лучше, если Вас выгонят, уволят и как это у вас называется? Дадут по шапке. Иначе, подчёркиваю, у Вас могут быть, нет, я неправильно выразился: у Вас будут очень большие проблемы. Вплоть до летального исхода.
– Родион! – Прасковья не могла, не хотела верить этому абсурду. Всё её существо сопротивлялось этой новости. – Родион! Кому это может быть интересно? Мы занимаемся самым простым, допотопным агитпропом. Мне кажется, ваш Светоносный отец такими пустяками не заморачивается. Откуда вообще такие сведения? Это Ваши предположения или есть конкретные факты?
– Прасковья, – голос Родиона звучал устало. – Позвольте Светоносному Отцу самому определять, чем ему заморачиваться, а чем не заморачиваться, как Вы выразились. Он сам решает, что важно, а что не важно, и понять его критерии порою недоступно нашему слабому уму, – проговорил Родион строго-укоризненно. Что касается меня, то вряд ли я бы приехал с противоположного пункта Универсума… я хотел сказать – Вселенной, чтобы высказывать свои предположения. Я говорю о достоверных и реальных вещах. Я не должен Вам этого говорить, но я говорю, поскольку… потому что… я люблю Вас, – проговорил он безо всякой нежности и даже с какой-то враждебностью. – Вас обоих, – тут же уточнил он. – Вас и Богдана. – Богдан с удивлением взглянул на Родиона, а тот продолжал:
– Именно поэтому я приехал. Ваша работа, Прасковья, по патриотическому воспитанию детей и молодёжи признана необычайно эффективной. Вам удаётся формировать генерацию… поколение крайне убеждённых людей, и эта убеждённость в истинах вашей религии… идеологии даёт существенные преимущества вашей стране.
А Наш Светоносный Отец в качестве Катехона этого допустить не может. Он не может допустить того, чтобы любая из противоборствующих сторон непропорционально усиливалась. А непропорциональное усиление связывается с Вашей фигурой, Прасковья. Это, конечно, большая честь, но… я бы настоятельно посоветовал Вам закончить Вашу карьеру.
– Родион, – Прасковья по-прежнему отказывалась верить. – То, чем мы занимаемся, это совершенно открытые вещи. Этим искони занималась церковь, все церкви, с особенным успехом – католическая. Этим же с туповатым усердием занимался советский агитпроп. Ну, мы…я… разработали методики, но в них, поверьте, нет ничего тайного, никакого ноу-хау. Мне кажется, в Вашей информации есть какая-то фундаментальная ошибка.
– Возможно, Наш Светоносный Отец ошибается и переоценивает Ваши достижения. Но принимать решение о Вашей участи он будет на основании этих ошибок, Прасковья.
– Послушайте, Родион. То, что делаете вы, Богдан, в конце концов – вот это по-настоящему мощное психическое оружие, а то, чем занимаемся мы – ну, это некая помощь, создание фона, подтанцовка. То, чем занимаемся мы, это… ну, скажем так: не лекарство, а так – витамины и БАДы.
Вдруг Родион расхохотался. Богдан, прежде внимательно слушавший, подперев щёку, взглянул на него с недоумением.
– Прасковья! – он поцеловал её руку, – Вы – настоящая, стопроцентная русская женщина. Акцент не на женщина, а на русская. Можно сказать: «русский человек». Так даже лучше.
– В чём же моя русскость? Объясните лучше, Родион.
– В том, Прасковья, что Вы совершенно, абсолютно, притом искренне, не цените того, что Вы сами делаете. Вот где-то там, за морем, делается подлинное, настоящее, а мы тут так, подтанцовка, нечто пустяковое и второсортное. Вот так Вы совершенно искренне считаете. Это глубоко укоренённое свойство русского сознания.
– Это очень верно, Родион, – согласно закивал Богдан. – Прасковья себя хронически недооценивает. Я говорил ей это много раз и впервые ещё до нашей свадьбы. И, пожалуй, ты прав: это не личное, а национальное свойство. Отсюда это самое «низкопоклонство перед Западом» – так это, кажется, называлось, Парасенька?
– Ну да, был такой термин советского агитпропа, – с неудовольствием ответила она.
– Они кое-что уловили верно, я имею в виду советский агитпроп, – продолжал Богдан, – с этим духом самоуничижения надо бороться. А чего-то не поняли. Дело тут не в Западе, а дело в ощущении своей недостаточности, не взрослости, второсортности. В тебе, Парасенька, это есть, и это тебе мешает.
– Может, это самоуничижение, что паче гордости, – проговорила Прасковья с лёгким раздражением.
– Нет, скорее всего, нет, – возразил Богдан. – Ты совершенно органично и искренне считаешь: то, что ты делаешь – это так, пустяки. И что бы ты ни делала – это всегда оказывается для тебя пустяками. Это свойственно многим русским, это очень типично для русского сознания. Когда после Великой Отечественной войны начали борьбу с космополитизмом и низкопоклонством – это было схвачено верно. Но потом всё смешали в одну кучу и получилось глупо и смешно. А бороться надо с духом самоуничижения и неверия в себя. Вернее так: надо повышать веру в себя, свои творческие возможности и формировать привычку гордиться своими достижениями. Хотя бы отмечать их в своём сознании.
