Варвара Рысъ
Краткий миг
50
Галкина галерея оказалась изящным особнячком на краю парка, сделанным из тёмно-вишнёвого кирпича неоднородного цвета, под старину. Над входом – навес, а на нём – металлическая скульптура, натуралистически изображающая гнездо, на краю которого сидит птица и кормит птенцов. Птенцов четверо, и каждый по-своему разевает клюв и у каждого, похоже, свой характер. Птенцов хотелось разглядывать. Ниже шла надпись, словно сложенная из веток: «Галкина галерея».
В галерее было неожиданно оживлённо: проходила выставка военной живописи. Толклись военные, закупавшие картины для военных училищ. «Интересно, – подумала Прасковья, – а сама Галка склёвывает какие-то крошки от тех денег, что платят покупатели? Вряд ли: Иван бы этого не допустил. А впрочем…».
Тут же возникла и сама Галка – в деловом светло-сером костюме, в шёлковой розовой блузке с бантом и в чёрных лодочках на устойчивом каблуке. Бессмертная классика: точно так она могла выглядеть сто лет назад.
– Прося! Ну как не стыдно: могла и предупредить. Мы бы подготовились.
Прасковья не стала уточнять, к чему бы и как подготовились. Сказала только:
– Мы просто гуляем, не отвлекайся на нас.
– Мне давно хотелось увидеть Вашу галерею, – сказал Богдан.
– Ну, тогда вы смотрите, а я пойду улаживать недоразумение, – чуть поморщилась Галка. – Представляешь, Прося, давно всем известно: мы ориентируемся на строгий реализм, никакой мистики, никакого этого авангарда, абстракционизма и всего такого прочего. И вдруг здрасьте-пожалте – ангелы с крылышками, – она помахала руками, видимо, изображая крылышки. – Сюда же пришли военные отбирать картины батальной тематики для учебных заведений, нужно что-то патриотическое, духоподъёмное, а тут – убитый солдат и ангел. Такое повесить в военном училище! И моя помощница вместо того, чтоб сказать: «Ошиблась, исправлю», – начинает спорить и утверждать, что картина реалистическая. Ну да, реалистическая по манере, а в целом – мистика.
– И религиозный дурман, – с мягкой иронией улыбнулся Богдан.
– Вот именно! – согласилась Галка. – Терпеть не могу, когда медсёстры спорят. Ну не медсёстры, а эти… искусствоведы.
– А можно увидеть картину? – спросил Богдан с интересом.
– Можно, в последнем зале, её как раз убирают с показа. Там где-то и автор, неловко перед ним: выставили, потом убрали… Порядок должен быть! – проговорили Галка, явно недовольная собственной недоработкой.
– Начнём с последнего зала? – предложил Богдан.
Картина изображала лежащего солдата, к изголовью которого склонилась девушка-ангел. Хоть ангелы и бесполы, эта была явно девушкой, в современной одежде, и крылья, подробно прорисованные, были белыми, как у инкубаторской курицы, как когда-то сказала Прасковья Богдану. Вдали догорало что-то похожее на водокачку. Богдан задумчиво смотрел на картину. Сделано было, на взгляд Прасковьи, хорошо. Очень точный и чёткий рисунок, что она всегда ценила: импрессионизм в глубине души считала простой неумелостью.
Богдан внимательно, почти завороженно, глядел на картину.
– Вот-вот, это и есть та самая злополучная картина, – Галка подошла к ним сзади.
– Мне кажется, – проговорил Богдан, словно очнувшись, – это очень реалистическая картина. И в высшей степени традиционная, никакого авангарда. И вообще всё так и бывает, Галина. Ровно так. Художник знает не понаслышке то, что изображает.
– Богдан, Вы всегда говорите оригинальные вещи, но нам это не подходит.
К ним уже приближался служитель с намерением снять картину.
– А могу я её купить? – спросил Богдан решительно.
– Можете, разумеется, но не у нас, а непосредственно у художника, он где-то тут. Это будет даже хорошо, мне бы не хотелось его обижать. Он ветеран, инвалид, человек нездоровый, что-то у него с позвоночником… Как Кустодиев… у того что-то тоже было с позвоночником. Люда, – подчёркнуто сухо обратилась она к помощнице, – подведите Богдана Борисовича к Пименову.
Прасковья осталась с Галчонком, а Богдан пошёл знакомиться с художником.
– За всем надо следить, буквально за каждым шагом, – пожаловалась Галка. – Но интерес к нашей галерее есть, и растёт. Последнюю выставку про железную дорогу подчистую раскупили для украшения вокзалов. А до этого было «Мать и дитя» – для роддомов и детских поликлиник.
– Как вам удаётся собрать столько картин на одну тему? – с профессиональным интересом спросила Прасковья.
– А что тут мудрёного? – удивилась Галка. – Кидаем клич: «Надо то-то и то-то». И сами приносят. Расписание выставок имеется на год вперёд. Им-то, художникам, какое облегчение! Ничего выдумывать не надо, высасывать из пальца. Вы же сами и сформулировали: реализм, историзм, опора на народное искусство. Вот я так и ориентирую живописцев. Да они и сами всё понимают: их же именно так и учат! Ну, иногда что-нибудь отчебучат, вроде этого ангела, но такое мы не берём. Пускай где-нибудь ещё выставляются.
– Мне кажется, это слишком строго. Ангел – это, можно сказать, «освоение классического наследия», как учил архитекторов товарищ Сталин, – улыбнулась Прасковья.
– Я ж не говорю, что это плохо. Это просто не по нашей части. И не путай меня, пожалуйста: реализм – значит, всё как в жизни. А в жизни ангелов не бывает. Нечисть всякая, правда, бывает, – усмехнулась Галина и вдруг смутилась, сообразив, что Прасковья могла её не так понять.
– Это точно, – согласилась Прасковья.
В этот момент появился Богдан с художником, неопрятно-бородатым невысоким мужчиной с презрительным выражением лица. Они прощались. Художник взглянул на Прасковью, явно узнал, но не изменил презрительного выражения и не проронил ни слова. Прасковья приветливо кивнула.
– Всё в порядке, Парасенька, картина куплена и на днях будет доставлена.
– Простите, Богдан, а за сколько Вы её купили? – поинтересовалась Галка. Богдан назвал цену.
– Богдан! Вы переплатили почти в два раза! – возмутилась Галка.
– Ну и что? – не огорчился Богдан. – Это ж не кило картошки. Я купил своё впечатление, свои воспоминания наконец, Бог весть что… Может, через сто лет это будет классическое полотно, которое обогатит моих наследников, – улыбнулся он. – Не торговаться же мне с ним.
– Ох, Богдан… – только и произнесла Галка.
* * *
Весна в тот год была бурной и мгновенной: вот вчера, когда они были в Галкиной галерее, в Измайлове лежал снег, а сегодня – даже лужи высохли, набухли почки, молодая острая травка показалась из-под опавшей листвы. В апрельские дни, когда снега уже не было, а листья ещё не распустились и город ощущался закатанным в асфальт, Прасковье всегда остро хотелось на волю, к земле, к деревьям, а потом это чувство, странным образом, проходило. В один из таких дней Богдан сказал ей за завтраком:
– Малыш, а я, кажется, нашёл место, где мы построим наш домик.
– И где же это? – удивилась Прасковья: она уже забыла об идее завести дом за городом.
– Это очень странное место: кусок старой дачной местности, сохранившийся среди города. Вокруг многоэтажная застройка, а тут – даже петухи поют. В этом есть что-то волшебное, мистическое: город словно не заметил этот посёлок, обтёк его и устремился дальше.
– И когда же можно увидеть это заколдованное место? – заинтересовалась она.
– Очень скоро, я договорюсь, – он явно обрадовался её интересу. – Хочешь посмотреть на карте?
– Да нет, чего смотреть? Давай сразу поедем.
Но прошла ещё пара недель, Прасковья съездила в командировку в Краматорск, потом в Новосибирск, прежде чем воскресным ярким утром выдалась возможность поехать.
По дороге Богдан рассказал: это старинный дачный посёлок, более чем столетней давности, 1936-го года постройки.
– Как раз в те годы советское руководство стало отходить от коммунистических мечтаний двадцатых годов и начало раздавать полезным государству людям участки. Это была сдача всех коммунистических позиций. Так делали цари в Московском царстве. И вот в 30-е годы эта практика возобновилась. Дача ведь и происходит от слова «дать» – так ведь, Парасенька?
– Ну да, кажется, так.
– Вот эти участки, как мне рассказали, были даны офицерам военной академии – самым нужным в те годы людям. Впрочем, слова «офицер» тогда, кажется, не употребляли…
– Да, оно было восстановлено, позднее, уже во время войны, – подтвердила Прасковья.
– Участки тут сравнительно большие – примерно по половине, по четверти гектара или даже больше. В общем, этот посёлок – памятник советскому Термидору.
– Термидору? – не сразу поняла Прасковья.
– Ну да. Конец революции, начало Реставрации. Реставрировалась империя, даже казаков, верных защитников трона, восстановили, кажется, в том самом году. Троцкий написал свою «Преданную революцию» именно в тридцать шестом году. Представляешь, как всё монтируется: Троцкий, сидя в Мексике, именно в тридцать шестом году пишет «Преданную революцию», а в Подмосковье в то же самое время раздают участки преданным служакам. А поскольку вам не раздают – нам с тобой приходится покупать один из тех, давних, – улыбнулся Богдан.
Она ощутила что-то неприятное, даже обидное, в его словах, но не поняла, что именно.
– Ты что – читал книжку Троцкого? – спросила с усмешкой.
– Угу, сравнительно недавно. Он у меня на тумбочке в спальне, ты не заметила. Теперь я могу наконец приняться за двадцатый век, который от меня был закрыт все пятнадцать лет.
– Историком следовало быть тебе, а не Мишке, – сказала она недовольно, ощущая всё ту же смутную обиду.
– Ни в коем случае! – помотал он головой. – Но история, а главным образом, конечно, религия меня поддерживают на плаву. Они, каждая по-своему, помогают мне поместить себя в мироздание что ли… Без них ужас жизни был бы совсем невыносим. Лучше я не умею объяснить.
– И что же было дальше с этими участками? – спросила Прасковья, испытывая всё то же смутное раздражение.
– Да ничего особенного не было. Дальше жили дети и внуки первых поселенцев, их правнуки. Продать на сторону эти участки при советской власти было нельзя. В начале российского капитализма, в 90-е годы, участки приватизировали, и внуки тех давних офицеров стали их продавать – совершенно по модели «Вишнёвого сада». Покупали их новодельные богачи. И вот на одном из таких участков начал строить дом некий постсоветский нувориш, но, не достроив, куда-то делся; может, удрал от греха подальше за границу. Участок остался бесхозным и оказался в собственности местного муниципалитета, а потом его купила строительная компания и вот – продаёт. С условием, что мы закажем у них строительство или реставрацию, – продолжал Богдан. – Поэтому сегодня мы встретимся со строительным специалистом, который скажет, можно ли восстановить дом. Будет там и какая-то дизайнерша, итальянка, между прочим, она у них работает. Звать Катарина Ка́мпиче, я запомнил. Она сразу будет оценивать ландшафт и всё прочее с точки зрения эстетики. Наверное, это правильно.
51
– И сколько же это будет стоить? – опасливо поинтересовалась Прасковья.
– Тебе не надо об этом думать, Парасенька. Думай об одном: нравится тебе или нет? Хочешь или не хочешь? А вопрос с деньгами я решу. Тем более, что они дают рассрочку платежа.
– Ипотеку что ли? – недовольно спросила Прасковья.
– Нет, просто небольшую рассрочку.
– Богдан, я ведь тоже не бесприданница, – усмехнулась Прасковья. – Кое-какие деньги у меня есть.
– Вот и отлично! – улыбнулся Богдан. – Ты купишь что-нибудь из домашнего обихода: посуду там, ложки-плошки-поварёшки. Ведь у нас ничего этого нет. Мы с тобой, словно молодожёны, впервые в жизни будем обставляться. Как знать, может, тебе это покажется забавным. Будем спорить по поводу цвета занавесок и, возможно, впервые наконец поссоримся.
– Плохо себя представляю в этой роли, – хмыкнула Прасковья.
* * *
Ехали долго. Впрочем, Прасковье, как обитательнице Центра, всё кажется долго и далеко. «И зачем всё это? – думалось с непрошедшим раздражением. – Летом можно снять дачу или жить в загородном отеле, а зимой в квартире в двух шагах от работы».
Но когда въехали в посёлок, где вместо улиц – лесные просеки среди вековых дубов, сосен и елей, мысли о трудностях езды улетучились. Эти дубы, очевидно, росли тут задолго до советского Термидора и его обличителя Троцкого. Впереди – кирпичная арка, нависшая над улицей. В арке было что-то сказочное, таинственное, что хотелось разгадывать. Зачем она? Кто её сделал? Может, это вход в иную реальность? Или в их новую жизнь? Въехали в арку и, не проехав и сотни метров, остановились.
– Вот участок, – показал Богдан. Возле забора из сетки-рабицы уже стоял маленький джипик канареечного цвета. Сразу видно творческих людей.
Участок был просто куском леса, где росли дубы и три сосны, вроде той, что достаёт до небес – из Прасковьиного детства.
Посреди участка – то ли недоделанный, то ли полуразвалившийся недострой красного кирпича, вокруг которого успела сформироваться настоящая чаща. По участку ходили сотрудники строительной компании. Мужчина обмерял и обстукивал кирпичные руины, а женщина фотографировала с разных точек.
Женщина обернулась – и… оказалась Риной Рузаевой.
– Прасковья? – проговорила Рина изумлённо. – И Богдан… А я как прочитала: «Контактное лицо – Богдан Борисович», почему-то без фамилии, так даже вздрогнула, но, признаться, подумала: нет, такие чудеса не возможны. Вы, Богдан, прямо выходец с того света, – произнесла она с неизменной иронией, с которой всегда говорила с Богданом.
– Вы оба – выходцы с того света, – водворила справедливость Прасковья. – Я была уверена, что ты за границей.
– Я и была за границей. Закончила Лондонскую школу дизайна, поучилась архитектуре в Италии, в Венеции. Диплом защищала в зале, выходящем на Canal Grande. Ка́мпиче – это фамилия моего итальянского мужа, с которым я, хвала небесам, развелась. Впрочем, он мне помогал учиться, как ты когда-то, и практически сделал диплом по архитектуре: он сам архитектор. Оба мои диплома сделаны доброхотными подаяниями. Такова, видно, моя судьба. – Она засмеялась.
– Как я понял, Вы теперь занимаетесь тем делом, о котором прежде только писали, – улыбнулся Богдан светской улыбкой.
Рина отреагировала неожиданно.
– А что мне оставалось делать? – в её голосе прозвучало что-то от тех давних заполошно-митинговых интонаций мисс Революции. – Они отняли у меня профессию. Надо же как-то выживать.
Прасковья поняла, что они – это современные российские власти, но не хотела углублять эту тему. Богдан, кажется, тоже понял, что разговор неожиданно принимает политико-идеологический оборот и проговорил тем светски-любезным тоном, который мама терпеть не могла, считала лживым и неискренним:
– Прошу прощения, медам, я ненадолго вас оставлю: мне надо переговорить со специалистом.
Богдан подошёл к строительному специалисту, который что-то обмерял лазерной рулеткой.
– Так, выходит дело, Богдан жив и вы опять вместе? – обратилась Рина к Прасковье, стараясь скрыть острое любопытство, что ей не слишком удавалось.
– Да, как видишь, – неохотно ответила Прасковья. Ей очень не хотелось отвечать на вопросы о Богдане. Но Рина спросила другое.
– А как же твой восточный муж – не зарезал вас обоих?
– Как видишь, – повторила Прасковья.
– И даже не скандалил вовсе – просто собрался и ушёл? – изумилась Рина.
– Ушла я. И никто не скандалил.
– Всё-таки у тебя дивный талант – управлять мужиками! – восхищённо проговорила Рина. – Мои, сколько их ни было, когда я их кидала, скандалили так, что земля тряслась. Ты не заметила – у вас люстра не качалась, – засмеялась она, – когда мой Ка́мпиче угрожал себе вены взрезать? Наследник древнего Рима! Ну и резал бы, болван! Так нет – отсудил у меня всё имущество, голышом оставил.
– А детей у вас нет? – поинтересовалась Прасковья.
– Какие дети? – с необъяснимым возмущением отвергла Рина её предположение. – Это у вас тут всем велено размножаться, как кроликам, а там у них говорят: i figli costano – «дети – это дорого». А цивилизованные европейцы за копейку удавятся. Да и сама я не особо этих детей…ну их.
– Значит, ты теперь живёшь в Москве? – неопределённо проговорила Прасковья, чтоб свернуть с детской темы.
– Да, теперь опять москвичка. Уж два года на днях исполнится. Живу в той самой родительской квартире на Соколе, где ты бывала в студенческие времена. А родители постоянно на даче, на берегу канала. Ведут здоровый образ жизни, купаются до холодов: хотят, видно, до ста лет прожить. Я там, признаться, и не была никогда. А ты мало изменилась. Встретишь – не подумаешь… – она не закончила, и Прасковья так и не узнала, что именно «не подумаешь».
Прасковья с Риной пошли прогуляться по периметру участка. Увидели остатки заброшенного сада, развалины древней теплицы, оставшейся, видно, ещё с самых первых владельцев, три одичавшие яблони, заросли беспородной малины. А в углу участка белело целое поле лесных подснежников, похожих на маленькие торшерчики. Они уже отцветают, а на смену им приходят другие цветочки, тоже подснежники – интенсивно-голубые.
И вдруг она увидела незабудку. Одну-единственную, первую в сезоне, хотя незабудкам очень рано ещё появляться.
– Рина! Смотри: незабудка, – Прасковья сидела на корточках и глупо улыбалась. – Помнишь, как ты мне перевязывала букет из незабудок и говорила: «Бедная Лиза отдыхает». Помнишь?
– Да, в ЗАГСе, помню, – пожала плечами Рина.
Прасковья любовно рассматривала незабудку, и ей безумно хотелось тут жить. Она выпрямилась и громко позвала:
– Богдан! Богдан! Поди сюда скорее!
Богдан торопливо выпрыгнул из полуразрушенного кирпичного проёма то ли окна, то ли двери, чуть сморщился: вероятно, нога у него болела, но он очень старался это скрыть, и подбежал у ней, на ходу отряхивая джинсы от кирпичной пыли.
– Что, Парасенька? – взглянул на неё тревожно.
– Богдан! Я хочу здесь жить, – проговорила она с необъяснимым восторгом.
– Ну вот и решили! – он ласково-удивлённо глядел на неё голубым и лучистым, как теперешнее небо, взором.
– Смотри, Богдан, незабудка, – показала Прасковья. – А у тебя глаза не такие, как незабудка, а другого оттенка, – сморозила она неимоверную глупость.
– Раз есть незабудка, остальное вырастет, – ответил Богдан такой же восторженной глупостью.
– Глеб! – обратился он к подошедшему специалисту-строителю. – Мы берём этот участок.
– Очень хорошо! – улыбнулся Глеб. – Только об этом надо говорить не со мной, а с нашим руководством. Давайте завтра с утра Вы приедете к нам в офис, мы заключим договор, наметим дальнейшие шаги. Кирпичная кладка в порядке, фундамент ещё два таких дома выдержит, сейчас таких крепостей уж и не строят. Ну, а вся эстетика – это Катарина.
– Хорошо, я приеду, но не утром, а во второй половине дня: утра мне жалко, утром я работаю, – Богдан умиротворённо улыбался.
– Вы, как я понял, были прежде знакомы, – не удержался от комментария Глеб.
– Да, в юности мы встречались, – уклончиво ответила Прасковья.
52
Все направились к машинам.
– Если однокурсницы хотят пообщаться, – любезно проговорил Богдан, – мы будем рады пригласить Рину в ресторан тут поблизости. Он расположен в довольно живописном окружении, на берегу то ли пруда, то ли озера. Или можем доехать до нашего дома. Выбирайте, Рина.
– Если выбор за мной – конечно, к вам, – решила Рина. – Никогда не была в гостях у чиновника такого ранга.
Глеб сел в канареечный джипик и укатил, а они – в машину Богдана и тоже тронулись в обратный путь. Всем троим было слегка неловко, а потому оживлённая беседа не смолкала. Лучший способ преодолеть неловкость – оживлённо говорить.
– Лет за десять до нашего рождения в России, была страшная мода на красный кирпич, – рассказывала Рина тоном экскурсовода. – Трудно сказать, почему, но все почему-то хотели построить что-то из красного кирпича. В народе эту моду прозвали «краснуха» – болезнь раннего российского капитализма. Нужно было непременно завести толстый-претолстый ковёр, кожаный диван, джакузи и бильярд. И всё это в уродливом красно-кирпичном доме, часто с башенкой. Но потом у многих новых богачей или кончались деньги, или их убивали, или они куда-то сваливали… Бывший владелец вашего участка – из таких. Начал строить на рубеже 80-х и 90-х годов. А что – вам настолько нравится красный кирпич, что вы хотите сохранить эти руины? – словно спохватившись, произнесла Рина с удивлением.
– В принципе, да, нравится, – согласился Богдан. – А сохранить руины, как сказал Ваш коллега, технически вполне можно. Нам очень с Вами повезло. Вы видели мою давнюю квартиру – вот и сделайте нам обстановку в этом стиле.
– Да, у вас была очень стильная квартира, – задумчиво проговорила Рина. – Я даже сохранила фотографии в своём профессиональном архиве, могу Вам скинуть. Давайте адрес – скину.
– Пожалуйста, Рина, если не трудно, – обрадовался Богдан.
– А ты что думаешь? – обратилась Рина к Прасковье.
– Признаться, ничего, – ответила та. – Мне очень нравилась та квартира, и, если получится что-то в том же стиле – это будет прекрасно. Но в любом случае дом – это затея Богдана, вот с ним и согласовывай. За каждое дело должен быть один ответственный.
Рина рассмеялась:
– Знаете, это мой четвёртый проект в этой фирме. И никогда – никогда! – я не взаимодействовала с мужиком. Только с женщиной, с хозяйкой. Изредка с ними обоими. Это, кстати, хуже всего: они меж собой не могут сговориться, чего хотят.
– В нашем случае таких проблем не будет! – заверила её Прасковья. – Мне просто не до этого. А Богдан – заказчик требовательный, но не вредный.
– Богдан мог бы сам спроектировать. Интерьер уж точно, – польстила Рина.
– Мог бы, – просто согласился Богдан. – Но лучше это сделаете Вы. Закупка мебели, всех этих занавесок – это требует много времени и специфических знаний. А Вы, Рина, знаете примерно, что нам надо – это большое облегчение для всех. Очень просто, традиционно и ничего лишнего – такой вот стиль нам нравится.
В квартире Рина цепким дизайнерским взглядом осмотрела все помещения.
– Сделано грамотно, но без фантазии, – вынесла она своё заключение. – Изюминки нет. А что, теперь высших начальников селят в исторических зданиях? – спросила с затаённым ехидством.
– Нет, Рина, они сами селятся. Эту квартиру снял Богдан, когда вернулся в Москву, а я в неё пришла. Со спортивной сумкой, где ноутбук и кой-какое бельишко. Как когда-то в молодости. – Её самоё поразило не замеченное прежде буквальное сходство двух главных событий её жизни.
– Так эта квартира – съёмная? – изумилась Рина. А кто же владелец?
– Частное лицо, – ответил Богдан. – Вдова некоего деятеля строительного бизнеса.
– Прасковья, я испытываю культурный шок, когнитивный диссонанс или как это там ещё называется. – Рина глядела расширенными глазами.
– Почему же? – не поняла Прасковья.
– Что ж, выходит, ты даже квартиры не выслужила у режима? Ведь ты там у них крупная шишка, одна из первейших.
Прасковья рассмеялась.
– Знаешь, Рина, это похоже на сцену встречи Павки Корчагина с его первой любовью Тоней Тумановой. Если помнишь, Павка строил узкоколейку, а она стала женой буржуазного инженера. И Тоня спрашивает примерно то же самое, что ты: «Что же ты, ничего лучшего не выслужил у новой власти?».
– По правде сказать, – поморщилась Рина, – я твоего Павку не читала. Ни в школе, ни в вузе. Эти совковые коммуняцкие агитки мне всегда были противны до желудочных колик. Прочитала краткое содержание и дело с концом. У меня иной круг чтения.
– Помню, что иной. Но сцены получились очень схожие.
– Нет, это выше моего понимания! – продолжала изумляться Рина. – В моём представлении ты должна жить в… ну, скажем, квартире метров в двести-триста в элитном доме и иметь дачу в Серебряном Бору. И всё это тебе должен бесплатно выдать режим. Ведь ты же – его верная слуга, опора, несущая конструкция. Кто, как не ты?
– Рина, сейчас во власть рекрутируются люди, готовые служить не ради прибытка, – улыбнулась Прасковья. – Ты слышала о Союзе «Святая Русь»? Вот мы все служим народу и государству не ради прибыли, а…
– А ради чего? – перебила её Рина. – Ради чистой власти что ли? Чтоб иметь возможность невозбранно нагибать ближнего?
– По идее, – попыталась объяснить Прасковья, – мы служим ради того, чтобы сделать большое дело, ради страны, выражаясь пафосно. Ну уж точно не ради дачи. Дачу можно приобрести значительно проще. – Ей хотелось добавить, что у её бывшего мужа Гасана квартира в двести с лишним метров, притом именно в элитном доме, но не могла этого сказать в присутствии Богдана.
– Ну, это фигня! Извини меня за резкость, – убеждённо заявила Рина. – Так не бывает. Пропаганда и фигня, – повторила она ещё раз, словно стараясь утвердиться в своей правоте.
– Медам! – мягко вклинился в их разговор Богдан. – А вот что точно не фигня – это обед. Нам надо принять важное решение: мы идём в итальянский ресторанчик, что внизу во дворе, или заказываем сюда. По времени это одно и то же.
– По мне – сюда, – решительно заявила Рина.
– Тогда делаем заказ, – Богдан раскрыл на ноутбуке меню.
Рина, даром что худенькая, заказала кучу разных яств итальянского стиля, начиная с томатного супа. Особенно она почему-то заботилась о качестве чабатты с чесноком и пристрастно выбирала итальянское вино, являя в нём утончённую осведомлённость. Все вина, что предлагались в ресторане, её по той или иной причине не устраивали.
– Рина, да ты просто сомелье! – пошутила Прасковья.
– Сомелье-не сомелье, – удовлетворённо отозвалась Рина, – а кое-что понимаю. Жизнь слишком коротка, чтобы заливать в глотку всякую дрянь. Может, в ваших кругах принято изображать из себя пролетариев, как делали советские начальники-коммуняки, а сами жрали чёрную икру из распределителей. Впрочем, если Богдан захочет косить под пролетария, у него вряд ли что получится: элегантный вид и утончённые манеры его выдадут.
– Мне не надо, Рина, косить под пролетария, – улыбнулся Богдан. – Я им являюсь.
– Какой же Вы пролетарий, Богдан? – засмеялась Рина. – Пролетарий – это Шариков. А Вы – человек интеллигентный.
– Шариков – это кто? – озадаченно спросил Богдан.
– Булгаков. «Собачье сердце», – торопливо подсказала Прасковья.
– Ах да, вспомнил. Там собаку в человека превратили. Плохо помню.
– Богдан, только Ваше военно-техническое образование Вас извиняет, – усмехнулась Рина. – «Собачье сердце» может не знать только настоящий пролетарий.
– Ну вот! Значит мне можно. Я и есть настоящий, – засмеялся Богдан. – У меня нет капитала, я продаю свой труд, так что вполне подпадаю под марксистское определение пролетариата. У меня и собственности-то никакой нет. Надеюсь, вместе с Вами соорудим мне какую-никакую недвижимую собственность.
– А что это за марксистское определение пролетариата? – спросила Рина недоумённо. – По-моему, и марксизм, и пролетариат – всё это было двести лет назад и безнадёжно устарело.
– Да нет, и то и другое вполне актуально. Вот Вам определение пролетариата. – Он мгновенно нашёл в телефоне и прочитал:
«Пролетариатом называется тот общественный класс, который добывает средства к жизни исключительно путём продажи своего труда, а не живёт за счёт прибыли с какого-нибудь капитала, – класс, счастье и горе, жизнь и смерть, всё существование которого зависит от спроса на труд,… от колебаний ничем не сдерживаемой конкуренции». Так писал Маркс.
Вот это самое и есть я.
– Ну, знаете, Богдан, тогда получается, что и я пролетарий. Если Вам нравится быть пролетарием – пожалуйста. А я всё-таки считаю себя интеллигенцией, средним классом. Фрилансером в конце концов. Но не пролетаркой.
– «Пролетарка, пролетарий, посетите планетарий», – продекламировала Прасковья. – Реклама Маяковского.
– Как бы ни называлась наша с Вами, Рина, социальная позиция, – ласково-примирительно проговорил Богдан, – слава Богу, что есть работа, которая и Вам, и мне нравится, и есть доход, позволяющий небольшие удобства жизни.
– Я очень рад за Вас, Рина, – проговорил он после небольшой паузы, – что Вы реально, практически заняты любимым делом. Правда-правда. Прежде Вы только писали о моде, стиле, красоте, а теперь создаёте всё это в реальности. Это далеко не всем экспертам и аналитикам удаётся – действовать в реальности, – добавил он с лёгкой иронией. – Найти себя в практическом деле – это большая жизненная удача, – добавил он уже серьёзно.
