Варвара Рысъ
Краткий миг
10
Встретились за завтраком. Гасана не было, он уехал рано. Когда Прасковья появилась из своей спальни, он, уже одетый на выход, приветливо помахал им обеим рукой. Белозубый, загорелый (он любил в одиночку ездить в Эмираты), густоволосый, седоватый. Ей впервые пришла в голову мысль о сходстве обоих своих мужей, даже внешнем: оба легко загорают, у обоих густые полуседые волосы… При этом Гасан, хоть и старше Богдана лет на пять, выглядит бодрее. Гармонично выглядит; на свою жизненную кочку взобрался удачно и сидит крепко, а большего и не надо. Правда, похудеть бы ему килограмм на десять… Но, наверное, для ресторатора это невозможно. А Богдану бы наоборот… К врачам бы с ним сходить, сам он вряд ли всерьёз займётся своим здоровьем. Много в нём неприкаянности, неухоженности, которые старается он скрыть элегантным твидовым пиджаком и пятизвёздочным отелем. Поселить бы его здесь, откормить, приласкать… Почему этого нельзя сделать? Почему надо рвать с кровью, с мясом, рушить, унижать, мучить… Почему нельзя жить всем вместе, дружно?
Она уже давно не мыслила цитатами, как в молодости, но теперь вспомнилось из «Анны Карениной»: «Одно сновиденье почти каждую ночь посещало ее. Ей снилось, что оба вместе были ее мужья, что оба расточали ей свои ласки. Алексей Александрович плакал, целуя ее руки, и говорил: как хорошо теперь! И Алексей Вронский был тут же, и он был также ее муж. И она, удивляясь тому, что прежде ей казалось это невозможным, объясняла им, смеясь, что это гораздо проще и что они оба теперь довольны и счастливы».
Почему это невозможно в нашей культуре? Мусульманин может иметь двух жён, а она почему не может иметь двух мужей? Ведь где-то в мире, она читала, есть полиандрия – многомужие. В Непале, кажется. Или на Тибете. Или там и там. Два брата иногда женятся на одной женщине. Или даже не братья… Фу, какая чушь лезет в голову с недосыпа. Прасковья даже помотала головой, чтобы вытряхнуть из неё несанкционированные мысли.
Машка сделала кофе себе и матери, разложила в мисочки неизменный творог с вареньем, который ели они на завтрак. Потребление молочной продукции теперь считается патриотическим делом – поддержкой активно развиваемой молочной отрасли. Прасковья молчала: была уверена, что заговорит Машка. И она заговорила.
– Видела я твоего Светова, – произнесла с некоторым вызовом, глядя, впрочем, не на мать, а в творог. Прасковья не отреагировала, ожидая продолжения. И оно последовало:
– Была его лекция у нас на факультете, для прикладных лингвистов. Я в этой лингвистике ни бум-бум, но поняла, что Dr. Theodor Light из Мельбурна – это он, и пришла. Смотрится он вполне годно, надо признать.
– А как лекция?
– Я же сказала: я в этом ничего не смыслю, – пожала плечами Маша, – но народу было много, задавали вопросы. Были и явно не наши, а чистые инженеры, не менее половины. Твой Светов просто распластывался, отдавал себя народу без остатка, по любому поводу готов был рассказать байку, как что-то там использовали и что из этого вышло, почему не вышло, что следует изменить, такой метод, сякой метод…
– По-английски-то ты понимаешь? – поинтересовалась Прасковья.
– Вестимо, – обиделась Машка. – К тому же Светов очень внятно выражался, прям из кожи вон лез, чтоб быть понятым и понравиться: всем всё разъяснял, готов был помогать, какому-то немытому похмельному аспиранту сам вызвался что-то посчитать – представляешь? Отец родной он этому аспиранту! Явно набивался на народную любовь. Сорвал аплодисменты, хотя, как ты понимаешь, на лекциях аплодировать не полагается.
А потом вышел из здания и пошёл к реке, к смотровой площадке. Я за ним. Когда его почитатели отстали, окликнула.
– Как окликнула? – спросила Прасковья.
– Ну как? Богдан Борисыч! Не Mr Light же мне его звать. Он остановился. Узнал. Вернее, сообразил, что это я. Весь такой элегантный, любезный, комильфотный, прям английский джентльмен эпохи Оскара Уальда, – произнесла Машка издевательским порхающим тоном, соответствующим, по её представлению, образу английского джентльмена. А потом совершенно изменившимся, злым голосом:
– Аферюга, проходимец, дамский угодник, бабник, говоря по-простому… ух, ненавижу.
– Ну и что было дальше? – строго спросила Прасковья. – Придерживайся фактов.
– Факты? Пожалуйте факты. Он остановился и, глядя в голубую даль, продекламировал: «Какие странные повторы в моей бессмысленной судьбе!» И после театральной паузы: «Твой брат Мишка меньше месяца назад тоже подошёл ко мне после лекции». Представляешь наглость: обратился ко мне на ты.
– Продолжай! – поморщилась Прасковья.
– Я, естественно, наглость не спустила. Сказала: «Мы с Вами, господин Светов, брудершафта не пили». А он смотрит на меня наглым взглядом и изрекает безумным каким-то голосом: «А это идея! Может, выпьем? Тут в домах возле метро есть симпатичный бар. Выпьем, Машенька, за встречу». Мама! Убей Бог, я не понимаю, как можно этого клоуна принимать всерьёз. Гони его взашей! К тому же, очень возможно, он алкаш. Иначе с какой стати ему знать, что в домах у метро есть бар? Я тут сто лет учусь, и ничего такого не знаю. А он один раз оказался – и в курсе.
– Может, ему похмельный аспирант указал, – предположила Прасковья. – Ну и пошли вы в бар?
– Естественно, нет! За кого ты меня держишь? – вознегодовала Машка. – Я решительно отказалась. Тогда он предложил прогуляться. Какова наглость?
– Не вижу особой наглости в прогулке на смотровой площадке, – поморщилась Прасковья. – И что же было дальше?
– А дальше я сказала то, за чем пришла. Я серьёзно и со всей определённостью заявила: «Богдан Борисович, я требую, чтобы Вы немедленно прекратили Ваши домогательства к моей матери Прасковье Павловне Петровой. Оставьте в покое нашу семью». Он смотрит своим безумным взглядом и говорит с эдаким эротическим пришепётыванием: «Маша, не вмешивайтесь в жизнь других людей, даже если эти люди – Ваши родители». Ну тут я за словом в карман не полезла: «Вы, Светов, мне не родитель. А в жизнь других людей вмешиваетесь именно Вы».
– И что же тебе ответил Богдан? – Прасковья ощутила болезненный спазм в груди.
– Он изрёк что-то вроде: «Родительство – это необратимо и от нас не зависит». Не помню дословно, но по смыслу – вот это. Ну я ему выдала: «Я, – говорю, – не считаю Вас отцом, Вы – чёрт, а я человек и хочу быть человеком». Тут уж он мне нахамил. Смотрит эдак с прищуром и говорит с усмешечкой: «Человеком? Это амбициозная задача, Маша. Вам придётся много работать над собой!». Представляешь?
– Что представляю? – спросила Прасковья.
– Хамство! Якобы сейчас я не человек. Ну, я, по правде сказать, не удержалась и высказала что думала. Это я, конечно, зря. Я сказала: «А Вы, Светов – сволочь!». Говорю это тебе, потому что он всё равно донесёт.
Прасковья ощутила мгновенную сердечную боль: она безумно жалела Богдана, которого мучила Машка. Она не злилась на Машку, Машка – это просто явление природы, часть враждебного мира, который против них с Богданом. Прасковья только жалела Богдана. Машка меж тем продолжала:
– Он мне отвечает голосом эдакого Чайльд-Гарольда: «Мне, Маша, и самому это приходило в голову, но потом я понял, что это не так. Это самоуничижение, которое паче гордости». Этому наглецу, мамочка, не откажешь в артистизме. Этим он, видно, тебя и взял. Это ещё бабушка говорила. Говорила, что он тебя охмурил, опоил дурманом, лишил своей воли, подмял, крутил тобой, как хотел, а ты всё терпела и всё прощала. К тому же у него ноль застенчивости. Плюнь в глаза – божья роса. Но я этого не допущу, мамочка!
– Чего не допустишь? – не поняла Прасковья.
– Чтоб он к тебе опять прилип. Я его отважу.
– И что ты сделаешь? Выйдешь на тропу войны с собственным отцом?
– Он мне не отец, мамочка! – негодующе закричала Машка.
– Хорошо, пусть так, – поморщилась Прасковья. – Чем же закончилась ваша встреча?
– Он сунул мне свою карточку и тоном провинциального трагика продекламировал: «Маша, если Вам потребуется какая-то помощь, информация – пожалуйста, обращайтесь. Мы же с Вами отчасти коллеги. Рад быть полезен чем смогу». Ты видишь: ему всё нипочём. Наглость беспредельная, абсолютная. Смутить его – невозможно. Бабушка совершенно права. А дальше отвесил элегантный полупоклон – и пошёл. Я подождала, чтоб он подальше ушёл, и тоже пошла в сторону метро. Но Светов твой не ушёл, вижу – на лавочке сидит, весь такой задумчивый, лепит снежок. Вроде холодно. Впрочем, он чёрт, ему, может, не холодно. Вот и всё.
– Дай-ка мне эту карточку, – попросила Прасковья.
– Какую карточку? Световскую? Да я её выбросила в первую урну.
– Почему? – спросила Прасковья и тут же поняла глупость вопроса.
– Потому, мамочка, что я стараюсь не загрязнять окружающую среду и выбрасываю мусор в урну.
– Маша, – Прасковье не хотелось спорить с Машкой. Раньше надо было воспитывать. – Маша, ты многого не понимаешь. Не о Богдане – о жизни. Прошу тебя, не лезь в эту ситуацию. Ты способна её только ухудшить. При любом развороте событий ты не пострадаешь. Ты взрослый человек, будешь работать. Ведь ты же едешь на гражданскую службу – верно? Ну а потом, когда вернёшься, многое будет видеться по-другому. Потребуется помощь – у тебя есть я, есть Гасан, есть бабушка и дедушка, баба Зина. Я сожалею, что рассказала тебе о Богдане. Мне померещилось, что ты меня поймёшь. Это была слабость с моей стороны. Может, глупость. Да скорее всего, глупость.
– Мама, я ненавижу Светова! – пылко воскликнула Машка.
– Напрасно. Разумеется, это твоё дело, Маша, но это глупо и несправедливо. Ненавидеть вообще плохо. Для себя же плохо. В твоём случае и нерасчётливо даже. Иметь в друзьях зрелого, опытного, умного человека, притом очень великодушного и расположенного к тебе – было бы вовсе не лишним. Мне пора. – Прасковья поставила кружку в мойку и вышла.
Удивительное дело, как формируются убеждения. Машка выросла в обществе главным образом тёти Зины. Тётя Зина никогда плохого о Богдане не говорила. И не думала. Плохое говорила бабушка, с которой Машка общалась гораздо меньше. И вот – пожалуйста: убеждённая ненависть к родному отцу. Да, плохое, притом сенсационное, «заходит» гораздо быстрее и легче, чем хорошее. Недаром это главные темы народной прессы. Вообще, думать плохое – легче и проще, чем думать хорошее. Думать хорошее – это карабкаться вверх, думать плохое – комфортно съезжать вниз. Думать плохое – энергетически выигрышно. Не выигрышно, конечно, но менее затратно. Именно поэтому большинство людей думает о других плохо. Как пропагандист она это знает, а в своей семье – непростительно облажалась. Хороша, нечего сказать! Не знала, ну просто понятия не имела, что думает родная дочь о родном отце.
Огорчило ли её это знание? Нет, не огорчило. Вернее, так. Умственно огорчило. Как принято говорить в политическом обиходе, разочаровало. Disappointed. А эмоционально – нет, не затронуло. Есть один человек на свете, который затрагивает эмоционально – это Богдан. Чёртушка. А остальные… Родители, дети, Гасан – постольку-поскольку. С ними она корректна, в меру сил справедлива, дружелюбна, но и только. На них её не хватает. Думать о том, что они думают и чего они не думают – так она бы не смогла делать и десятой части того, что делает ежедневно и много лет. В сущности, со своими домочадцами она мало знакома и не слишком стремится познакомиться.
11
Тогда что? Тогда надо просто взять и оставить всех этих знакомых незнакомцев и уйти к Богдану. Просто прийти и начать жить. А потом развестись с Гасаном, на любых условиях, зарегистрироваться с Чёртушкой – и плевать на всех. Так что же она виляет? Чего она, в сущности, боится?
Она призналась себе: боится за свою карьеру. После того, как власть взяли военные, на самом высоком уровне поставлена задача бороться за укрепление семьи. Инициатором была не она, но пропагандистское оснащение – это было дело её ведомства. Мало того, именно она в первом лице много говорила и писала о том, что человек с сомнительной личной жизнью – политически неблагонадёжен, ему нельзя доверить значительный пост в государстве, что верность и чистоплотность – понятие единое и распространяется равным образом на служебную и личную жизнь. Собственно, так оно и есть.
По нынешним временам странно подумать, что четверть века назад (всего четверть века!) среди высших лиц государства были трижды разведённые, с детьми от разных браков, с «официальными» любовницами, которых назначали на важные должности. И всё это варево самодовольно бурлило и пенилось, и играло всеми цветами и красками, и считалось в порядке вещей: а как по-другому-то? Таков мир, такова человеческая натура – это было необсуждаемое представление. Более того, сервильные социологи, психологи и всякие там антропологи от имени науки утверждали, что всё именно так и должно быть, и современный человек не может и не должен всю жизнь жить с одной женой или с одним мужем, а надо менять их несколько раз в зависимости от потребностей каждого жизненного этапа. Даже термин придумали: «последовательная моногамия».
И вдруг всё волшебно переменилось. Началось после провала революции, а продолжилось и набрало обороты при новом царствовании, как всё чаще говорят меж собой высшие функционеры, пардон, руководители. Говорят, вроде иронически, точно апробируя новый-старый термин, а заодно и реальность, которая этим термином обозначается. Говорят, точно проверяют ногой возле берега, крепок ли лёд, можно ли на него ступить.
Президента теперь называют Государем. Была идея даже провести референдум по этому поводу, но потом решили не проводить, а переименовать в рамках общей борьбы за очищение русского языка от необоснованных заимствований. Очень просто и логично: первое лицо государства – государь. На царство его ещё не короновали, но это дело времени – таково неколебимое мнение Прасковьи. Впрочем, мнение чисто личное. Про такую перспективу говорить особо не принято, чтоб не дразнить гусей. Время придёт – и станет Россия монархией и империей. Это её естественный образ. Недаром, русский человек взыскует царя – грозного, справедливого и могучего. И ищет его в любом верховном правителе. Отца ищет. Любой русский человек в душе монархист. На поверхности либерал-западник, а поскребёшь – монархист. Именно поэтому непреклонные критики режима, которых множество было на журфаке в её студенческие годы, приписывали тогдашнему Президенту какую-то просто нечеловеческую силу и универсальные, сверхъестественные, почти божественные возможности: он может всё, что хочет – то и делает; он инфернальный чёрный властелин, воплощающий всё зло мира. Культ личности наизнанку. Это ли не глубинный монархизм?
А покуда новый Государь, Алексей Николаевич Ростов, посаженный военными, повёл борьбу за очищение нравов. Нравы, считает он, во многих случаях важнее законов.
Екатерина II в знаменитом Наказе будущим законодателям учила не пытаться исправлять законами те пороки, что коренятся в нравах. Нынешний Государь не раз и не два приводил эту мысль государыни-матушки. Мысль-то, на самом деле, не Екатерины, а Монтескье, но ссылаться на Екатерину – патриотичнее. Сам Государь – образцовый семьянин, жена учительница, бывшая его одноклассница, их дочь учительница, завуч по начальным классам, сын – военный, служит в том самом Забайкальском военном округе, над которым иронизировала в незапамятные времена Прасковьина однокурсница Рина.
Известно: всякая организация по стилю похожа на своё первое лицо. Организация Россия как-то естественно и ненатужно начала приобретать эстетику столетней давности – рубежа 40-х и 50-х годов ХХ века: скромно-солидную и серьёзно-трудолюбивую.
Кто бы мог поверить, положим, в давнем, 2020-м году, что так будет? Что уже в 30-х годах чиновники станут отдавать свои особняки под дома престарелых и дома детского творчества. За ними потянулись и бизнесмены. В начале века это было невозможно вообразить, потом трудно себе представить, а ближе к нашим дням стало казаться: а как по-другому-то бывает? Впрочем, Гасан, посмеиваясь, говорил, что здоровенные усадьбы с бассейнами, конюшнями и гаражами размером с автобазы при нынешнем налоге на недвижимость ни продать, ни содержать – невозможно. Да и не нужна современному человеку вся эта феодальная роскошь. Морока от неё одна. Поэтому освободиться от неё – уже некоторое благо. Как разгрузить склад неликвида. А тут ещё и пиар-акция: я отдаю свою недвижимость тем, кто в ней больше нуждается. Мы все одна семья. Россия.
У Прасковьи никакой роскошной недвижимости сроду не бывало. Она вообще никогда не понимала роскоши. Не имела к ней вкуса. Когда вышла за Богдана, ощутила себя невероятной богачкой: могла покупать в «Библио-глобусе» любые книжки, какие только нравились. Вот это была её роскошь. На большее никогда не замахивалась: как-то в голову не приходило.
Став министром, она продолжала жить там, где жила – в старинном доме в Китай-городе. Только полицейский пост поставили возле дома. Кстати, теперь полицейских всё чаще называют «городовыми» – в стиле царской России. «Нет, ничего ни предвидеть, ни предсказать нельзя, – нередко думала Прасковья, оглядываясь на свою жизнь. – Вернее, в какой-то мере можно, но только на этапах равнинного течения истории. А когда оно обрывается, когда поток начинает завихряться и пениться – тут уж точно нельзя. И когда начнётся этот обрыв, когда кляча-история пустится вприпрыжку – этого нам тоже знать не дано. И самое поразительное то, что это непредвиденное, необыкновенное очень скоро становится самым что ни наесть обычным, и начинает казаться, что так всегда и было, и ничего особенного в этой дивной нови нет».
А потом, когда их старинный дом сделали музеем Москвы XVII века, она переехала в квартиру Гасана, которую тот приобрёл ещё до женитьбы, а потом много лет сдавал, почти не получая дохода: весь его съедал налог. Квартира просторная, 250 метров, с террасой, откуда открывается вид на Центр Москвы. В тёплое время там иногда пили чай. Или домашнее вино, привезённое Гасаном из родной деревни. Так и жили, платя огромный налог на недвижимость. Прасковья даже не получала налоговую льготу, которая полагалась бы ей, будь квартира её. В теперешней жизни налогообложение сосредоточилось на недвижимости, что вообще-то верно: недвижимость – это то, что труднее всего спрятать. Прасковья иногда порывалась продать эту квартиру и взять что-то поменьше, но Гасан стоял неколебимо.
А вот когда их квартиру в Китай-городе забрали под музей, Гасан посоветовал отказаться от компенсации, которая полагалась ей и ему, как и всем владельцам квартир, в том историческом дом. Так и сделали – отказались. «Что ты спрятал – то пропало, что ты отдал – то твоё», как говорят грузинские братья, – любил цитировать Гасан из «Витязя в тигровой шкуре». При этой цитате он всегда лукаво подмигивал, точно знал какой-то секрет. «Есть время хапать – и время делиться», – часто повторял Гасан: он хорошо чувствовал гул времени, оттого, наверное, был у всякого времени в фаворе. Компенсация, от которой отказались Прасковья и Гасан, пошла на обустройство музея.
В квартире Богдана сидела администрация музея и так называемый методический отдел; где была детская – расположились реставраторы во главе с ярко-рыжей толстухой – иконописицей и реставраторшей. Лицом толстуха была миловидна, а фигурой странна: сверху размера примерно сорок шестого, а внизу, наверное, пятьдесят шестого. Ходить любила в народной одежде и в XVII веке, без сомнения, считалась бы писаной красавицей. Впрочем, и в двадцать первом Гасан поглядывал на реставраторшу с одобрением.
Прасковья ходом вещей оказалась чем-то вроде дамы-патронессы этого культ-просвет-учреждения.
Со страхом шла она в дом своей молодости и минувшего счастья. Казалось: будет ужасно, невыносимо. Оказалось – наоборот. Разорённая квартира Богдана поставила последнюю точку на прошедшей жизни. Дом стал музеем, а прошедшая жизнь – музейным экспонатом. И стало легче. Та жизнь окончательно умерла, перестала существовать.
С тех пор она дважды была в том доме: на открытии музея и на конференции «Бунташный век». Тема актуальная: нынешний век тоже бунташный. И война, вспыхивающая то там, то тут очень похожа на Тридцатилетнюю. А всё никак не заканчивающиеся вспышки мятежей – на Смуту. Слава Богу, что она вроде закончилась, но кто знает, что там тлеет под землёй скрытно от глаза.
Конференция была длинная и основательная, два полных рабочих дня. Учёные подсчитывали убытки от бунтов и восстаний, и каждый докладчик, словно мусульманин свою обязательную формулу «Во имя Аллаха, милостивого, милосердного», повторял цитату из «Капитанской дочки»: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный».
Один молодой, патриотически заточенный учёный с помощью математических методов даже подсчитал, на сколько лет отстала Россия в своём развитии вследствие того или иного бунта. Прасковья слушала и думала насмешливо: а ведь деды и прадеды нынешних обличителей бунтов и революций прославляли всех без изъятья бунтовщиков, заговорщиков, повстанцев, с тем же рвением, с которым нынешние обществоведы хором клянут всех, кто расшатывает государство и покушается на власть. А ведь как старались деды и прадеды! И Спартак, и Стенька Разин, и патентованные террористы-народовольцы – все, все до единого, кто был против царя и любых властителей – все оптом зачислялись в народные герои. А убийство царя Александра II террористами так прямо официально называлось – «казнь царя народовольцами» – она сама видела в школьном учебнике истории. И не двадцатых годов, а начала семидесятых прошлого века.
Докладчик бубнил свои изыскания, уснащая их математическими формулами, производящими особое впечатление на гуманитариев из провинциальных вузов. «Впрочем, все гуманитарии имеют слабость к математическим формулам и графикам, не надо обижать провинциальных препов», – одёрнула себя Прасковья. По её расчёту докладчик должен был уж давно кончить, а он всё бубнил и бубнил, хотя ведущий ему уже не раз показывал на часы. «Какой феерический дурак», – думала Прасковья.
