Варвара Рысъ
Краткий миг
31
– А что такое спорт высших достижений в области иностранного языка? – спросил Иван: оказывается, он внимательно слушал.
– Ну, это говорение на уровне, неотличимом от образованного носителя, чтобы отличить мог только специалист. Способность писать какие-то осмысленные тексты на этом языке. Положим, написать в иностранное издание статью, которая не нуждается в правке с точки зрения языка. И главное, что требуется от спортсмена высших достижений, это знание базовых текстов туземной культуры. От священного писания до ходовых анекдотов, и не только. Ведь наше общение пронизано ссылками и отсылками, намёками и скрытыми цитатами – вот это надо освоить. Это и будет спорт высших достижений. – Богдан улыбнулся, вероятно, чтоб не быть чересчур назидательным.
– У Вас, Богдан, мне кажется, были очень строгие родители. И неработающая мама, которая организовывала Вашу учёбу, – проговорила Галчонок с задумчивым недоумением.
– Не совсем так, – снова улыбнулся Богдан. – Строгие – да. Перед родителями я внутренне всегда стоял навытяжку. Особенно, странным образом, перед мамой. Она была старшим военным офицером, готовила боевых пловцов-диверсантов. Это уж, правда, был спорт высших достижений! И в семье как-то так было поставлено дело, что я должен был постоянно предъявлять достижения: иначе, мне казалось, меня не будут уважать родители. Ну и любить, конечно, не будут. Как можно любить того, кого не уважаешь?
– Вот, Богдан, – проговорила Прасковья с юмористическим торжеством. – Ты прокололся: «военный офицер» – это калька с английского, по-русски так не говорят. По-русски, офицер – это уже подразумевает: военный.
– Да, согласен, – огорчился Богдан. – В своё оправдание могу сказать лишь то, что ты – специалист. А простой слушатель мог этого не заметить.
– Послушайте, Богдан, ведь это кошмар! – Галчонок даже прижала стиснутые кулаки к груди. – То, что Вы рассказали – это воспитание тяжёлого невротика. «Предъявлять достижения»! – это ужас какой-то. Ребёнок может сорваться, пойти вразнос, стать наркоманом. Нельзя только требовать и требовать.
– Ну, наркоманом я не стал, – улыбнулся Богдан. – Я лишился родителей в пятнадцать лет, и ничего особо худого со мной не случилось. Влияние родителей, надо сказать, длилось очень долго. Когда что-то делал, всё время думал, да и сейчас иногда думаю: одобрили бы они меня или нет.
– Вам повезло, – покачала головой Галчонок. – А могло и не повезти. Я знаю случаи, когда ребёнка держат в ежовых рукавицах, в тисках, запихивают в него массу знаний, спорт с двух лет, то, сё, а потом он говорит: хватит, знать вас не хочу, убегает из дому. Да чего далеко ходить: двое наших соседей по посёлку такие.
– Вероятно, мне повезло, – легко согласился Богдан.
– А я теперь понимаю, – произнёс Иван добрым дед-морозовским голосом, – почему Богдан в своё время пленился Прасковьей. Она похожа на его маму.
– Не знаю… вряд ли… – Богдан внимательно разглядывал лежащий перед ним кусок торта. – Но, наверное, в какой-то глубине – похожа, да, Вы правы, – он взглянул на Ивана с интересом.
В этот момент появился внук по имени Дима. Белобрысенький, худенький, воспитанный. Вежливо поздоровался и был представлен гостям.
Галчонок посадила его между собой и Богданом, выдала кусок торта и объявила:
– Вот, Дима, Богдан Борисович расскажет тебе, как надо учить иностранные языки. Он сам знает их десять штук, и у него свой метод.
– Вы что – учитель? – с подозрительной скукой спросил Дима.
– Нет, даже близко нет, – рассмеялся Богдан. – Учить я тебя ничему не буду. Лучше ты мне расскажи, чем интересуешься, что любишь.
– Языки терпеть не могу, скучно, – произнёс Дима с вызовом, пользуясь тем, что при гостях бабушка его ругать не будет. – И вообще никому сейчас языки не нужны, – спешил он высказать заветную мысль. – Сейчас есть прекрасные прикладные программы, которые что надо переводят. Устно, письменно, синхронно, на несколько языков разом. Уж тридцать лет никому это не надо. Или сорок. Разве что для интереса, вроде вышивания крестиком, а кому не интересно – не надо. Всё это устарело.
– Вот, Богдан Борисович, объясните ему, что языки всё равно нужны, – настаивала бабушка.
– А мне не нужны. Скучно, – возражал внук, продолжая, как видно, старую распрю.
«Какая странная жизнь, – думала Прасковья. – Проходят десятилетия, гремят войны, вершатся революции, рушатся и вновь возникают империи, меняются экономические уклады, а социально продвинутые родители всё хлопочут и хлопочут об этих злосчастных иностранных языках». Точно то же самое теми же словами четверть века назад говорили своим лоботрясам родители её учеников, когда она студенткой подрабатывала репетиторством.
– Вот скажите, скажите ему, Богдан Борисович! – запальчиво настаивала Галчонок.
– Да я не знаю, что сказать, – раздумчиво проговорил Богдан. – В самом деле, это не очень требуется сегодня, Дмитрий прав. Если требуется, то далеко не всем. А многим, возможно, большинству – можно обойтись.
– Вот, бабушка! – обрадовался Дима нежданному обретению союзника, который к тому же называет его полным именем.
– Богдан Борисович! – возмутилась бабушка. – Вы мне только что рассказывали, как Вас обучали языкам самыми садистскими методами. А теперь говорите, что это не нужно.
– Я и не отрекаюсь от садистских методов, как Вы выразились, Галина. Моя мысль очень проста: если знать язык надо – вот надёжный способ его освоить. А надо или не надо – это отдельный вопрос, его мы не обсуждали.
– Лично мне не надо! – объявил Дима.
– А что бы ты хотел освоить? – спросил Богдан с искренним интересом.
– Он хочет заниматься стрельбой, – ответила за внука Галчонок. – Но мы с его мамой поставили условие: пятёрка по английскому – и можешь записываться на свою стрельбу.
– Из чего стрелять? – с любопытством поинтересовался Богдан.
– Из пистолета, – не слишком охотно ответил Дима.
– Ну, это не просто, – уважительно поощрил Богдан, – зато интересно.
– А Вы умеете? – спросил Дима.
– Умею, – кивнул Богдан. Прасковья отметила, что он не сказал своего привычного «чуть-чуть», как обычно отвечает на вопросы о своих умениях.
– Вот это совсем не обязательно, – покачала головой Галчонок. Только золотое время терять. Понадобится, не дай Бог, стрелять – научится.
– По-моему, – заявил Дима, – уметь прилично стрелять важнее, чем говорить по-английски.
– Убедительнее, во всяком случае, – рассмеялся Богдан, а Галчонок осуждающе покачала головой.
– Когда
война-метелица
придет опять —
должны уметь мы целиться,
уметь стрелять,
– задумчиво продекламировал Богдан.
– Дима, иди переоденься, сейчас все вместе идём гулять, – не выдержала бабушка такого безобразия.
Дима нехотя ушёл.
– Галина, если так станется, что Дима пойдёт записываться в секцию, кружок или как это называется – возьмите меня с собой. Я посмотрю, что они там делают, что за тренер и всё прочее. Я говорю «если», – он широко улыбнулся.
– Вы, Богдан, мне всю обедню испортили, – полушутя-полувсерьёз упрекнула его Галчонок. – Вы лучше бы посмотрели, что нам с английским делать.
– Это само собой, одно другому не мешает, – согласился Богдан. – Но опять-таки, я не знаком с современными методами. Я знаю только старые, которые работают.
– Ой, Богдан, тяжело, наверное, с Вами Прасковье, – вздохнула Галчонок.
– Да, я довольно нудный субъект, – согласился Богдан серьёзно.
После завтрака пошли гулять.
Галина хлопотливо пыталась надеть на Богдана лыжную шапочку, но он уверял, что голова у него никогда не мёрзнет, а в случае чего он накинет капюшон.
Был хрусткий и солнечный зимний день, но свет уже весенний. На берёзе Прасковья увидела серёжки. Зима-зима, а где-то внутри идут тайные процессы жизни. Вот и в ней, как в берёзе, живёт и развивается новая жизнь. Она почувствовала общность судьбы с бессловесной берёзой и погладила её шелковистый белый ствол.
На кормушке суетились воробьи, невдалеке синицы склёвывали сало, нанизанное на ветки; тинькали они уже по-весеннему. Прилетела сойка – и синицы разлетелись, уступив крупной птице. «Как всё гармонично в животном мире: никакого равенства, каждый знает свой размер и свой шесток», – подумала Прасковья. Вслух спросила:
– А снегири у вас бывают? У моих родителей есть дача, а на самом деле старая деревенская изба, в деревне Сойки, но там соек я не видела, зато видела много снегирей, и они мне очень нравятся.
– Есть, есть и у нас снегири, – закивала Галчонок. – И белки к нам приходят. Мы их подкармливаем орехами. Но с рук они не берут, как я ни старалась. А вот в московских парках – берут. Не понимаю, почему.
– Дикие у нас белки, – заметил Иван. – А там культурные, городские.
Пошли по неширокой, расчищенной дорожке: впереди Богдан с Димой; к ним пристроилась Галчонок – наверное, чтобы Богдан не научил внука дурному, например, нигилизму в отношении ещё каких-нибудь учебных предметов кроме иностранных языков. Прасковья с Иваном отстали.
– Как живёшь, Прося? – спросил Иван, беря её под руку. Странно, он никогда не называл её этим именем.
– Да ничего живу, в двух словах и не скажешь.
– А ты не в двух, – улыбнулся Иван.
– Трудно сказать… Хорошо, очень хорошо живу, – твёрдо ответила Прасковья.
– Хорошо, коли хорошо живёшь, – задумчиво произнёс Иван. – Я, правда, очень рад за тебя.
В памяти Прасковьи вдруг всплыла цитата, чего уж давно не случалось. Это из сцены, где Долли приезжает в имение Вронского навестить Анну Каренину.
Ты смотришь на меня, – сказала она, – и думаешь, могу ли я быть счастлива в моем положении? Ну, и что ж! Стыдно признаться; но я… я непростительно счастлива. Со мной случилось что-то волшебное, как сон, когда сделается страшно, жутко, и вдруг проснешься и чувствуешь, что всех этих страхов нет. Я проснулась. Я пережила мучительное, страшное и теперь уже давно, особенно с тех пор, как мы здесь, так счастлива!..
32
Иван внимательно смотрел на Прасковью:
– Красивая стала, прям страшное дело, до чего.
– Удивительно от тебя такое слышать, – усмехнулась Прасковья. – Прежде ты на подобные мелочи внимания не обращал.
– Видишь! Раз обратил даже такой дубоватый мужик, как я – значит, правда.
– Конечно, правда: сорок пять – баба ягодка опять. Всё по расписанию, – согласилась Прасковья.
Несколько минут шли молча.
– У меня дело до Богдана, Прося, и важное, – проговорил он наконец голосом серьёзным и усталым. Вот погуляем, пообедаем, а дальше сядем втроём у камина, и я обозначу это дело. Вы, как говорится, переспите с этой информацией, а завтра с утра вернёмся к этому вопросу. Согласна?
– Согласна, разумеется. Но лучше, по-моему, говорить вдвоём с Богданом, если дело касается его, – заметила Прасковья.
– Можно и так, но от тебя это не секрет. Вы для меня – одно.
– Боюсь, что для твоего ведомства мы всё-таки разное, – усмехнулась Прасковья. – Mr Theodor Light из далёкой Австралии и я… м-да… – усмехнулась Прасковья. – Вряд ли мы одно и то же.
– Я не сказал «одно и то же» – я сказал «одно», – мягко поправил Иван. – Видно же, как вы друг на друга смотрите…
– Как смотрим? – Прасковья почувствовала неловкость и раздражение.
– Да так, что наглядеться на можете, – Иван по-доброму усмехнулся. – Не обижайся, Прося, кое-какая профессиональная наблюдательность у меня есть. В общем, поговорим.
Тут к ним присоединилась Галчонок, отставшая от Богдана с Димой.
– Я там лишняя, – объяснила она, беря Прасковью под руку. – Они теперь друзья – не разлей вода. Английский побоку, обсуждают типы пистолетов. Я и понятия не имела, сколько наш Димон об этом знает.
– Родители, а тем более бабушки, обо всём узнают последними, – рассмеялся Иван.
Вскоре дошли до цели прогулки – деревянной церкви в окружении высоких ёлок.
– Помнишь, Богдан, ты когда-то хотел, чтобы мы обвенчались в сельской деревянной церкви. Помнишь? Вот она – такая церковь, – Прасковья сжала его руку.
– Конечно, помню, – кивнул Богдан. – По твоему наущению я тогда прочитал повесть Карамзина «Наталья – боярская дочь».
– А ты, Дима, что сейчас читаешь? – спросила Прасковья у Димы. – Я недавно встретила в Муроме двух девочек примерно твоих лет. Они читали «Неточку Незванову» Достоевского. Я, по правде сказать, удивилась.
– «Неточку Незванову» у нас только девчонки читают, – презрительно сморщил нос Дима.
– А ты что читаешь?
– «Как закалялась сталь» читаю, – ответил Дима.
– Нравится тебе Павка Корчагин? – спросила Прасковья и тут же отметила невольно учительскую интонацию.
– Нормальный мужик, – буркнул Дима.
– А знаешь, – скоро в Художественном театре выпустят спектакль по этой книге. Ожидается, как я слышала, что-то необыкновенное. – Хочешь билет на премьеру? – спросила Прасковья. Дима, не сомневаясь, кивнул.
– Я пришлю вам три билета, а вы уж сами решите, кто пойдёт. Скажи мне твой адрес, Дима, – Прасковья черкнула памятку в телефоне.
В церкви они оказались почти одни. Богдан купил дюжину свечек и предлагал всем. Дима, к удивлению Прасковьи, взял три штуки и поставил их к определённым, известным ему, иконам.
Богдан в полутьме церкви вдруг показался ей совсем молодым, таким, каким был в первую их поездку на Кипр. Она смотрела на его чёткий профиль, губы, беззвучно шепчущие слова молитвы, и сама себе она вдруг показалась юной, влюблённой и почти не жившей на этом белом свете. Она смотрела и смотрела, боясь пошевелиться, чтобы продлить видение, но оно всё равно кончилось.
После обеда Галчонок удалилась с внуком для каких-то занятий, а Иван, Прасковья и Богдан сели у зажжённого камина. Камин был красивый, облицованный мрамором, но какой-то чересчур казённый что ли. Для официальной встречи у камина. Прасковье больше нравилась белёная печка в родительском доме, к которой было приятно прислониться спиной. Про покрытую белой плиткой печку в квартире Богдана и про саму квартиру она старалась не вспоминать: слишком много разного связано с той печкой и той квартирой.
– Как привлекателен живой огонь, – проговорил Богдан мечтательно. – Чего мне не хватает в моей сегодняшней квартире – это печки или камина. А ведь она была там когда-то, определённо была, дом-то старинный. И дымоход наверняка есть. Вы не поверите, но я пятнадцать лет вспоминал тепло той печки в Китай-городе, в моей прошлой квартире. – Прасковья изумилась, что они думали об одном и том же.
– А я, Богдан, Вы не поверите, ещё пятнадцать лет назад мечтал с Вами познакомиться и пятнадцать лет очень жалел, что этого не случилось, – проговорил Иван задумчиво. – Когда товарищи впервые показали мне Ваши разработки, я, признаться, не поверил, что такое вообще возможно.
– А как они оказались у товарищей? – настороженно поинтересовался Богдан.
– Ну, Вы же понимаете, разведки непрерывно действуют и в ту, и в другую сторону. Ваши разработки меня тогда просто сразили.
– Ну, это, во-первых, делал не я один, – чуть поморщился Богдан, – а во-вторых, всё это было на той, пятнадцатилетней давности, технической базе. Сейчас те достижения интересны разве что в историческом плане, да и то не слишком.
– Не скромничайте, Богдан! – отвёл его возражения Никаноров. – Ваши достижения оказались достаточными, чтобы остановить революцию, которую для нас готовили наши, условно говоря, оппоненты. А попросту – враги. Мы это хорошо знаем и помним. Помним и то, что Вы на это пожертвовали свою карьеру, да и жизнь свою поставили на карту.
Богдан судорожно покрутил головой:
– Иван, я делал то, что считал должным. Вспоминать обо всём с этим связанным я не люблю. Те события принадлежат истории. Не в том смысле, что они важные, а в том, что давно прошли, и не надо… не надо… И поверьте, моя роль… словом, не надо. Мне неприятно говорить о себе.
Прасковья физически ощутила, как болезненно напряглось и сжалось его тело. Она встала с кресла, словно желая подойти ближе к пылающему камину и погреть руки, но потом не вернулась в своё кресло, а присела на подлокотник кресла Богдана и положила нагретую огнём камина ладонь на его плечо. Ощутила его одеревеневшую спину. Ей хотелось погладить, успокоить, но она боялась и сидела, не шевелясь.
Иван продолжал гнуть своё. Он, видимо, решил расставить точки над i.
– Послушайте, Богдан. Мы серьёзные люди и должны уважать объективные факты, как бы мы к ним ни относились. А главный факт, который для меня и для нашего руководства имеет определяющее значение, состоит в том, что пятнадцать лет назад Россия стояла на пороге революции и дальнейшего развала. Наши «друзья», он иронически выделил это слово, – по ту и эту стороны границы готовили нам этот сценарий. Но благодаря Вам такого исхода удалось избежать.
– Прекратите, Иван. Не надо лепить из меня героя, – раздражённо остановил его Богдан. – Как сказал бы товарищ Сталин, «Это не большевистская точка зрения, это эсеровская точка зрения», – произнёс Богдан, изображая грузинский акцент. Он принуждённо улыбнулся, стараясь свести всё к шутке и тем извиняясь за своё раздражение. Но Иван был настойчив.
– Богдан, не увиливайте. Ваша роль очень велика. Она, можно сказать, определяющая. И для нашего руководства, и для меня лично, Вы – несомненно, герой. К сожалению, так получилось, что мы даже спасибо Вам не сказали. И это, без сомнения, надо исправить, и это будет исправлено.
Богдан слушал с таким выражением, словно у него внезапно и резко заболел зуб.
– Благодарить, Иван, меня не за что и исправлять нечего, – твёрдо произнёс он, желая прекратить этот разговор.
– Почему же? – Иван с удивлением подался вперёд.
– Потому что я, по существу дела, преступник, предатель. А Рим предателей не вознаграждает. Знаете такую историческую поговорку? Она верна. И я, Иван, вовсе не герой. А – повторю ещё раз – преступник, предатель. Да, искупивший, отбывший, отсидевший, отработавший, какие там ещё существуют сопливые слова на эту тему, но – предатель. А как я вам уже доложил, Рим предателей не вознаграждает.
– По-русски говорится: «Рим предателям не платит», – отметила Прасковья. Ей хотелось увести разговор в филологические сферы.
– Ну да, так лучше звучит, – согласился Богдан. – Просто в оригинале “non premia” – «не вознаграждает»: «Roma traditoribus non premia». Но «не платит» – по-русски звучит ритмически определённо лучше.
– Послушайте, Богдан, – Никаноров положил ладонь на предплечье Богдана. Стариковская промытая кисть ярко белела на чёрной водолазке Богдана. – Для нас Вы не предатель. Вы были российским гражданином и повели себя как подлинный патриот России. При этом действовали Вы решительно, быстро, инициативно, смело. И ни у кого не спрашиваясь, – добавил он со значением.
– Да уж… – усмехнулся Богдан. – Моя мудрая бабушка ещё в детстве говорила мне: «Самоуправство у тебя в крови, и до добра оно тебя не доведёт».
– Да, в принципе, Вы могли бы посоветоваться с нашим руководством, но не стали этого делать. Но суть не в этом. Своим поступком Вы по факту сделали выбор в пользу России, а не в пользу вашей… скажем так: страны происхождения. А дальше, как я понимаю Вашу историю, Вы добровольно явились к Вашим начальникам и, в сущности, сами решили понести наказание за свой поступок. В Ваших действиях, простите, не прослеживается логики. Я, во всяком случае, её не улавливаю. Вы сделали выбор в пользу одной из противоборствующих сторон – и дальше уже надо было действовать в логике этого выбора.
Богдан молча и напряжённо слушал. Наконец проговорил словно с усилием:
– Иван, это не были противоборствующие стороны. Положим, Штаты и Россия – это противоборствующие стороны. А Диавол и Россия – это иное. Это разнопорядковые явления. Диавол – это уравновешивающая сила. А для меня ещё и высшая инстанция, которой я обязан подчиняться без рассуждения. – Никаноров взглянул с опасливым изумлением.
– Вам это трудно понять, – Богдан уловил его взгляд. – Но просто поверьте, что это так. И никакого выбора я не сделал и не мог сделать. В конечном счёте моя история – это драма двойного гражданства. Вы очень правильно сделали, что запретили двойное гражданство, – Богдан нахмурился и вздохнул. – Сколь я понимаю, это был один из первых законов новой российской власти – запрет двойного гражданства. Но в моём случае эта проблема не имеет решения. У меня две родины – страны, где живёт моя душа, страны, которую я обязан защищать. Которую я не могу не защищать. Это Россия и страна Нашего Светоносного Отца.
– Это Ад? – озадаченно спросил Иван.
– Ну да, тривиально говоря, Ад. Разумеется, он не такой, как изображён у Данте или у кого там… В общем, то, что Вы назвали страной происхождения.
Я защищал Россию, как мог. Вы говорите, что получилось. Ну и слава Богу. При этом я предал Отца нашего – Диавола. И за это был наказан, как это у нас принято. То, что я выжил – это удивительная случайность. Таких случаев – единицы за всю историю. То, что меня отпустили – вещь совершенно необъяснимая. Я был уверен, что до конца дней останусь в дьявольском Гулаге. Я работал в тамошней шарашке, говоря на русский лад. Но они меня отпустили. Я не понимаю, почему. Похоже, я сделал что-то очень для них полезное: черти умеют быть благодарными. По моим давним наблюдениям, благодарность чертям свойственна больше, чем людям. А может, это была просто провокация.
