Варвара Рысъ
Краткий миг
12
Она сверилась с программкой: фамилия докладчика была Федюшкин, кандидат исторических наук. Тут же прочитала о нём в интернете: специализируется на квантитативных методах в историческом исследовании и математическом моделировании исторических процессов. Вспомнилось: когда писала рассказы по истории России для начальных классов, попался давний советский школьный учебник истории для 8-го класса, автор которого был тоже Федюшкин.
Когда докладчик наконец кончил и попросил задавать вопросы, Прасковья спросила:
– Не Ваш ли родственник автор советского учебника истории за восьмой класс?
– Это мой прадед, – польщённо отозвался учёный. – В нашей семье все историки.
– А в моей – учителя русского и литературы, – ответила Прасковья.
– Ваш прадед вряд ли бы одобрил Ваш доклад, – с материнской лаской и затаённым ехидством проговорила Прасковья. – Тогда революции считались «локомотивами истории», по выражению Карла Маркса, и всячески одобрялись и прославлялись. Доживи Ваш прадед до наших дней, он был бы крайне изумлён Вашим докладом. Вам так не кажется?
– Да, историческая наука идёт вперёд, – почтительно ответствовал молодой учёный. – В исследования вовлекается всё больше материала, совершенствуются методы и приёмы его обработки. Те методы моделирования, которыми пользуюсь я, были безусловно неизвестны моему прадеду, хотя его историческая эрудиция и широкие познания неизменно вызывают моё восхищение.
Он, кажется, ничего не понял. «Неужто и Мишка такой же безмозглый конъюнктурщик, готовый радостно подбирать исторические факты под любые начальственные предписания? Ведь он тоже вроде как историк…» – мимолётно подумала Прасковья о сыне. И, забыв про Мишку, стала думать про этих историков. Ведь одно дело история для народа, история как часть агитпропа и другое – история подлинная. История как наука. Это совершенно разные вещи. А есть ли она, наука? Может, и нет. Но есть она или нет – это во многом зависит от самих историков. Никто им не мешает думать своей головой, профессиональное сообщество совершенно свободно в своих рассуждениях и обсуждениях – и вот, пожалуйста. Молодой парень радостно бубнит ходовые общие места и даже пришпандорил к ним какие-то математические построения для вящей научности. «Я не знаю ни его, ни его науки», – одёрнула себя Прасковья, но фон раздражения не исчез.
Вот таким был её второй визит в тот старинный дом, где жило её молодое счастье.
* * *
А во вторник случилось нелепое и фантастическое. Месячные, что бывали у неё день в день, не пришли. Одно из двух: либо ранний климакс, либо беременность. Наверное, всё-таки климакс. Ну, может, не совсем климакс, а просто она стареет, и цикл начинает путаться. Однако вечером по пути домой купила в ближней к дому аптеке самый дорогой и чувствительный тест на беременность.
Утром тест показал неоспоримое: беременна. Смотрела на тест и глупо улыбалась. Было радостно и гордо: она молодая, плодородная – с одного раза получилось. Почему-то особенно гордилась, что с одного раза: говорят, такое только в двадцать лет бывает, уж точно до тридцати. И тут же накрыл страх: всё так невнятно, у неё масса работы, которую она не может прервать. Положение в мире тревожное, всё висит на волоске, того гляди – большая война. А война – значит, перевод агитпропа на военные рельсы. Да, план есть, но одно дело план, а другое жизнь. Нет-нет, она не может себе позволить ребёнка. Аборты запрещены, но зачем доводить до аборта? Сейчас, говорят, есть какие-то средства, таблетки что ли, если на малом сроке… откладывать нельзя… Кажется, таблетки тоже запрещены. Господи, она совсем ничего не знает обо всём этом, словно не взрослая женщина, а девочка-подросток. Впрочем, нынешние подростки, наверное, знают больше. Богдану, разумеется, не говорить ни в коем случае. Надо только сообразить, к кому обратиться. Галчонок – врач, наверняка знает.
И тут же, в ванной, поняла, что никогда этого не сделает. Ни за что в жизни не уничтожит она его ребёнка. Он ведь так хотел от неё детей, как же она… нет, невозможно. Почему-то думала именно об его ребёнке, а не о своём, словно она была только средством для его ребёнка. Не может она его так обмануть. Что бы там ни было, а она должна родить. Ну что ж, что сорок пять? Она здоровая, сильная, справится.
Прасковья поняла: они с Богданом должны увидеться. И не просто увидеться – побыть вместе и решить всё окончательно. Да, собственно, и решать-то нечего. Сама жизнь распорядилась, чтоб они были вместе. В пятницу они едут в Муром.
* * *
Было уже темно, когда она вышла из конечной станции метро Купавна, что расположена как раз на Горьковском шоссе, по которому им предстояло ехать. Никогда она не бывала тут, да и что ей делать в какой-то неведомой Купавне. «Купавна, купавна – кажется, так называется жёлтый цветочек, вроде кувшинки, а может, и сама кувшинка, или я что-то путаю, – вскользь подумала Прасковья. – Да, кажется, так и есть: в отделке станции есть какие-то жёлтые цветы». Метро стало таким огромным, что побывать даже на малой части станций – немыслимо, а ведь есть очень красивые, которые неплохо бы и посмотреть. Впрочем, с 30-го года расползание Москвы запретили. И запрет вроде действует. Но Москва всё равно огромна.
Богдан ждал в арендованной машине на стоянке. Прасковья нырнула внутрь. Они попробовали поцеловаться, но получилось плохо: у этих больших машин сиденья далеко. «Мог бы взять машину и поскромнее, только деньги выбрасывать на ветер», – подумала, но не сказала Прасковья. Он поцеловал ей руку, приложил её ладонь к своей щеке.
– Родная моя, солнышко… Я так счастлив, что тебе удалось сбежать… В романе XIX века ты должна быть в шляпе с опущенной вуалью. К сожалению, в нашем веке всё про всех известно и вуалью не закроешься.
– Богдан, я уже забросила чепец за мельницу, чего уж жалеть о шляпе с вуалью.
– Парасенька, ты… ты самая-самая… – проговорил он растроганно.
Горьковское шоссе, по счастью, было довольно свободным. С тех пор как получили распространение маленькие частные самолётики, дороги сильно разгрузились.
– Как жаль, что темно и я не могу увидеть, что вокруг. Наверное, всё изменилось. Дорога, во всяком случае, прекрасная. В нашем климате – выше всяческих похвал.
– У тебя стариковское умиление, – улыбнулась она.
– Угу, – согласился он. – Когда ты рядом – я впадаю в стариковское умиление. Правда-правда. Это очень верное наблюдение.
– Богдан, – начала она, – я вот что прежде всего хочу сказать. Я хочу извиниться за поведение Машки. Она рассказала про вашу встречу, и мне очень стыдно. Прости меня за неё. Она плохо воспитана. Это моя вина. Недоработка. – Прасковья с облегчением выдохнула: высказала.
– Парасенька, ну что ты, – с лёгкой досадой проговорил Богдан. – Ты тут вообще ни при чём: Машенька не ребёнок, она сама отвечает за своё поведение. Да и мне не на что обижаться. На что я могу рассчитывать в моём положении? Явился через пятнадцать лет, угрожает спокойствию семьи. Так что понять её можно. Мне она понравилась: решительная, энергичная, убеждённая. Красивая. Мне кажется, она сделает немалую карьеру. Школе сейчас, как я понял из моего беспорядочного чтения, уделяется особое внимание, так что там можно сделать карьеру. Потом она и по характеру, как мне показалось, подходит для преподавания.
– Чем подходит? – удивилась Прасковья.
– Убеждённостью, склонностью упрощать, схематичностью мышления. Привлекательной внешностью, наконец. Для педагогической профессии это важно. Вероятно, многое тут от бабушки; она ведь очень хорошая учительница, как я помню.
– Зато ты – прямая противоположность всему перечисленному кроме, разве что, привлекательной внешности… – Прасковья ощутила смутное раздражение. – Неужели тебя машкина выходка совсем не обидела?
– Ну, как сказать… Непосредственно, в тот момент мне было… неприятно, скажем. Но тем не менее я хотел бы с ней подружиться. То, что она наговорила, уверен, было сказано из лучших побуждений.
– Всё равно это недопустимо, – Прасковье вдруг показалось, что Богдан просто равнодушен или высокомерен. Такая мелочь, как машкино хамство, не способно его затронуть.
– Чтобы сделать карьеру, даже небольшую, надо в первую очередь владеть собой и уметь прилично себя вести, – произнесла она поучительным тоном.
– Кто бы спорил, Парасенька! Но Маша мне всё равно понравилась. Возможно, тебе не следовало говорить ей о нас. При этом я понимаю, что тебе хотелось сказать. Я и сам проболтался Мишке. Написал ему, что мы встретились. Очень хотелось сказать ему. Господи! У меня есть семья. Это настолько потрясающе, что я… я, а не Машенька, не владею собой. Вот и написал ему. Только то, что встретились.
– И что он ответил? – с опаской спросила Прасковья.
– А вот, – Богдан нашёл на телефоне ответ.
Прасковья прочитала: «I do not dare to ask about the future. I pray for both of you»[5].
– А почему по-английски? – удивилась Прасковья.
– Клавиатуры русской, видимо, нет.
– Да… – протянула Прасковья неопределённо. – Двойняшки, а такие разные.
– Моя бабушка Светлана Сергеевна не раз говорила, что в нашем роду сильные, решительные женщины, правда, их мало, и никчёмные мужичонки-неврастеники. Которые, как им и полагается, льнут к сильным женщинам. Вот как я к тебе и к Машеньке, – он улыбнулся. – И Мишка, как типичный представитель рода, это поддерживает. Вот видишь, я всё объяснил, – он нашёл и поцеловал её руку.
– А кому он молится? Кому у вас положено молиться? – перевела Прасковья разговор на другое.
– Ну, в чертовских учебных заведениях, очевидно, Светоносному Отцу. Там никакой свободы вероисповедания нет. Там проводятся коллективные молебны Светоносному Отцу. Ну а частным порядком… Взрослый чёрт обязан сохранять только политическую лояльность. Нелояльных чертей ликвидируют, хотя случается это крайне редко – нелояльность. Ты невольно присутствовала при крайне редком явлении, – он грустно усмехнулся. – А веровать чёрт может, как хочет. Это не декларируется, но допускается. Светоносный Отец для нас что-то вроде богоподобного монарха. Мы его почитаем, верны ему, но веровать можем по-разному. Наше отношение к Светоносному Отцу – это скорее клятва сюзерену, чем религиозная вера. При этом Светоносный Отец ближе к практической жизни, чем Бог; например, он заведует финансами, деньгами, богатством. Он заведует войной, оружием. Поэтому, вероятно, большинство, молятся именно ему. Кому молится Мишка – не знаю. Надеюсь понять.
13
– А знаешь, Богдан, этой ночью я воображала вот что. Мы с тобой соединяемся. Женимся. Меня вынуждают подать в отставку, поскольку сегодня очень не поощряются разводы руководителей любого ранга, а уж высшего – тем более. Я наконец становлюсь домашней хозяйкой. Мы куда-нибудь уезжаем, живём себе потихоньку, ты работаешь, а я варю борщ, я, кстати, умею.
Хотела сказать, что муж научил прилично готовить: он ведь повар, притом наследственный, но вовремя затормозилась.
– Как ты смотришь на такую перспективу?
– Ты всерьёз? – удивился Богдан.
– Всерьёз, – подтвердила она с некоторым вызовом.
– Если всерьёз, то вопрос следует разделить на две части. Технически и экономически это возможно. Содержать тебя на уровне… ну, скажем, middle middle class[6] я способен, а работать я могу, находясь где угодно. Это часть первая. Теперь часть вторая. Я не хотел бы этого.
– Почему? – спросила Прасковья. – Тебе, как и моему мужу, нравится быть супругом высокоранговой особы?
– Ну, можно сказать и так. Нравится – что уж греха таить. Раз уж самому не удалось стать высокоранговым. В самом деле, мне нравится, что ты занимаешься важными вещами. Но не это главное. Я бы не хотел, чтобы ты чем-то жертвовала ради меня. Нет, не хотел бы. Потому что тебе не было бы хорошо. Нет, не было бы, – проговорил он, словно взвешивая свои слова. – Роль домашней хозяйки для тебя абсурдна. Я не могу заменить для тебя весь мир, я не так интересен и значителен.
– Ну, занятие у меня будет. Буду писать, у меня есть несколько замыслов, на которые сейчас времени нет, – возражала Прасковья, понимая, что он прав.
– Я кое-что прочитал из твоих писаний.
– И тебе не понравилось. И ты считаешь, что я бездарна, – выговорила Прасковья то, что часто думала о себе.
– Я ничего подобного не сказал и не подумал, – остановил её Богдан. – Но мне кажется, всё то, что ты пишешь, хорошо и ценно вместе с твоей ролью и твоей деятельностью. А само по себе… Само по себе – это… гораздо менее интересно. Ну, вот такая, например, аналогия. Вообрази: то, что писал, предположим, Победоносцев, писал не он, а какой-то неизвестный автор. Просто некий журналист. Это было бы совсем не то. Другое действие, другое впечатление. Так мне кажется. И относительно тебя, и относительно Победоносцева, – он улыбнулся. Она всегда чувствовала по голосу, когда он улыбается. – Возможно, я ошибаюсь.
– Неужто ты читал Победоносцева? – удивилась Прасковья.
– Читал… всех читал: и прогрессистов, и так называемых мракобесов. Времени было достаточно. Часа три-четыре в день на чтение оставалось. Знаешь, что я открыл? Так называемые мракобесы во всех народах заметно умнее прогрессистов. Во всяком случае, на всех основных европейских языках мракобесы писали умнее.
– А я бы хотела, – вздохнула Прасковья, – просто пожить с тобой. Я так устала… И от мракобесов, и от прогрессистов.
– Не знаю, малыш, тебе, конечно, виднее. Но мне кажется, ты заблуждаешься относительно самой себя. Ты всегда заблуждалась относительно самой себя. Ты себя хронически недооцениваешь. Тебе надо успокоиться и по возможности отдохнуть. От меня, правда, тебе сплошное беспокойство…
Некоторое время ехали молча. Она смотрела на его чёткий, «древнегреческий» профиль, и ей хотелось плакать, хотя в обычной жизни она никогда не плакала. А ещё было что-то похожее на разочарование, что её пугало, и она старалась не допускать этого чувства до сознания.
Остановились поесть в придорожном кафе «Сочник». Кафе из новой сети – диетической. Много лет говорили, что надо создать диетический фастфуд: быстро, вкусно, но при этом не вредно, а по возможности полезно. И вот наконец, кажется, получилось. Впрочем, в эту сеть, похоже, вложились производители молока, которые очень заинтересованы в сбыте. Приносит ли новый фастфуд прибыль – Бог весть.
Даже странно подумать, что тридцать лет назад в стране была нехватка молока. Сейчас всё Нечерноземье производит молоко – и такое вкусное, какое пивала Прасковья разве что в детстве, от соседской коровы. Корова была чёрная, и звали её Журка. У родителей сохранилась тёмно-коричневая, почти чёрная, фаянсовая пол-литровая кружка, из которой она пила молоко. Парное, считавшееся особо полезным, она не любила, а вот холодное – очень даже. Особенно со свежим чёрным хлебом… Вот теперь молоко точно такого вкуса выпускают промышленным способом. На первой перемене всем учащимся и учителям всех учебных заведений полагается стакан молока от местного производителя. Имя этого животновода сообщается учащимся, иногда устраивают поездки к нему в гости. В её школе висит целый стенд, рассказывающий об их поставщике молока, есть фотографии его, его семьи, его коров. Всё это – поддержка местных фермеров. Пропагандистское сопровождение этого процесса – лежит на её ведомстве. И надо сказать, дело сдвинулось: люди стали значительно больше потреблять молочных продуктов.
«Всего можно достичь, если за дело взяться с умом и с верой» – подумала Прасковья и тут же устыдилась банальной поучительности этой мысли: всё-таки она провинциальная зубрилка, выбившаяся в люди.
Кафе «Сочник» украшено живописными пейзажами и натюрмортами с полевыми цветами: кажется, и живописцев тоже поддерживают таким манером. У входа забавная скульптурка козы, а по всему залу – её семеро козлят. Какой-то малыш сел на козу верхом. Нечто детсадовское, но симпатично. Ассортимент тоже детсадовский: сырники, вареники с творогом, запеканка творожная с изюмом и какими-то ещё сухофруктами. Несколько видов творога, к нему разные виды мёда, варенья. Галушки-вареники с разными начинками.
Поймала себя на том, что старается всё разглядеть, чтоб рассказать Гасану: ему будет интересно. Он утверждал, что полезный фастфуд существовать не может: либо придёт к тому, что было искони – жирно-сладко-жареному, либо прогорит. А вот вроде как существует. Выходит, и Гасан прочно существует в её жизни, если хочется рассказать ему об увиденном.
Боялась, что Богдану ничего не понравится из ассортимента «Сочника», но против ожидания он съел кус запеканки, лежавший на элегантной вытянутой тарелке. Взял большой стакан компота из сухофруктов.
– Какая прелесть! Помнишь, баба Зина варила детям из своих припасов? – он печально смотрел Бог весть в какие дали прошлого. – Какие чудесные провинциальные слова: «сварить детям компот из сухофруктов». Как я всегда мечтал о провинции, о своём уголке на земле! Как я ненавижу космополитизм, всех этих граждан Вселенной, нынче здесь – завтра там… Знаешь, это подлинно убогая и провинциальная мечта – жить в Нью-Йорке или в Париже. Провинциал мечтает стать космополитом, а я, к несчастью, настоящий космополит, всегда мечтал о своём углу. Или угле? С разноцветными церквами и компотом из сушёных груш из своего сада.
– Я, Богдан, выросла на этом компоте, – погладила его руку Прасковья. – Мало того, лет с шести я была ответственной за сушку яблок. У нас росла полудикая яблоня, ты мог её видеть; говорят, она недавно засохла, и её срубили; я давно не была у родителей. На яблоне было видимо-невидимо кислых яблок. Годились они только на компот да на шарлотку. Вот их-то я резала и сушила. Я когда-то сама сшила мешок для хранения сухих яблок из спины старого маминого халата. А груши брали у тёти Наташи: у неё на огороде росла груша, здоровенная, как дуб. Груш вырастали целые кучи, ими раньше кормили свинью. Груши я резала пополам.
– Ты моя трудолюбивая девочка, – он поцеловал её запястье, как любил делать в старые времена. Выше запястья, как всегда, у неё был браслет, подаренный Богданом в день помолвки. Он увидел браслет и благодарно сжал её руку – Расскажи мне о твоих родителях, о брате, о тёте Зине. Что они? Как они? А ваш домик? Я вспоминал его. Растёт ли трёхцветная сирень? Сосна, достающая до неба, жива? А что Клавдия Ивановна?
– Неужели всё помнишь? – Прасковья прижалась к его плечу.
– Всё-всё, родная, даже кое-что становится ярче. Наверное, это старость. Говорят же, что в старости помнят давнее, а вчерашнее забывают. Правда, вчерашнее и сегодняшнее я ещё не забываю, но как знать, может, скоро начну. Кстати, о дне сегодняшнем. Обрати внимание на одинокого гражданина в углу: он опекает тебя. А то я уж удивился: неужели прогресс зашёл так далеко, что ограничиваются техникой. Не-е-т! Человека ничем не заменишь.
– Откуда ты знаешь? – удивилась Прасковья.
– Ну, он и не таится, он даже демонстрирует своё присутствие. Увидишь: как только мы встанем – поднимется и он. Вероятно, твои друзья намеренно показывают тебе, что знают, где ты и с кем. Но это так, наблюдение по ходу. А теперь расскажи про своих родных. Я бы очень хотел их увидеть, но вряд ли… вряд ли они захотят меня знать.
– Ну, что тебе сказать… – смутилась Прасковья. – Ты прав: тебя там не ждут. При этом тётя Зина всегда тебя любила, с нею ты можешь встретиться. И Клавдия Ивановна всегда тебя очень ценила. И Егор тоже. А вот родители считают, что ты мне испортил жизнь.
– Что ж, они почти правы, хотя, наверное, многим родителям хотелось бы иметь дочь с такой же испорченной жизнью, как твоя. Я примерно понял, что твои родители обо мне думают, из беседы с Машенькой. А сами-то они как? Здоровы? Работают? На пенсии?
– Отец работает, там же и тем же. Ремонтирует дом, что-то в нём усовершенствует. Эта деятельность никогда не кончается и занимает всё свободное время. К нему приходят ученики, он показывает на практических примерах, что и как надо делать. Они ему помогают. Кто-то умудрился пожаловаться, что он-де эксплуатирует детский труд на своём участке. Мне рассказывали, что даже какая-то проверка приходила. Но тут налетели мамашки и хором заверещали, что великий человек Павел Петрович учит их оболтусов самому нужному: содержать в порядке дом. Верещали так громко, что комиссия перепугалась и отъехала. Сейчас, ты, наверное, заметил, взят курс на индивидуальное строительство, выделяется земля. Государство берёт на себя самое дорогое и сложное – инфраструктуру, а дома строят граждане за собственный счёт. Это прекрасная альтернатива бетонной коробочке, но содержать дом – дело непростое. Так что мой отец ходом вещей стал учителем жизни.
– В самом деле, это важно и непросто – техобслуживание дома, – уважительно согласился Богдан. – Пожалуй, я бы не сумел совершенно самостоятельно этим заниматься. Обучиться бы мог, но так вот влёт – нет, не сумел бы. При этом я вовсе не безрукий теоретик: у моджахедов я считался универсальным техническим умельцем. Так что папа твой – большой молодец. При случае я бы с удовольствием у него поучился. А мама что?
