Варвара Рысъ
Краткий миг
55
Прасковья рассмеялась:
– Прямота многое искупает. Отвечу честно: не знаю. Есть вещи, которые выше и сильнее нас. Вот это одна из таких вещей. Я по-другому не могла.
Рина поняла это по-своему.
– Ну знаешь, в нашем возрасте пора бы и угомониться, – передёрнула она плечами. – Во всяком случае, не ставить постельные ценности во главу угла. На тебя, кстати, и не похоже.
Прасковье такая интерпретация показалась настолько забавной, что она рассмеялась. Потом вспомнила давние рассказы Рины о её сексуальных похождениях и рассмеялась ещё раз. Не зря, видно, говорят, что самые непреклонные моралистки получаются из прежних развратниц.
– Рина, расскажи мне лучше об Италии. Мне она всегда очень нравилась, хотя бывала я там немного. Ты в какой области жила?
– Венето, в районе Вероны, той самой, где Ромео и Джульетта. Италия хороша для туризма, но не надо путать туризм с эмиграцией.
– Здесь, как я поняла, тебе лучше?
– Здесь, согласно богдановой байке, люди лучше. Потом, здесь я сама себе хозяйка, что-то зарабатываю, ни к кому не надо подлаживаться. Это начинаешь ценить, когда лишаешься.
Разговор не клеился.
– Знаешь, Прасковья, – вдруг безо всякой связи с предыдущим сказала Рина, – я даже отдалённо не могла вообразить в университетские времена, что ты станешь тем, чем ты стала. Ни с какой стороны не могла вообразить. Писать ты толком не умела, лидерства в тебе тоже особого не наблюдалось, во всяких там общественных организациях ты если и была, то на третьих ролях…
– Да я и сама не могла вообразить, – легко и искренне согласилась Прасковья. – Так как-то, вынесло… Революция кстати подвернулась. Наполеон верно говорил: революция – это десять тысяч вакансий.
– Ну уж вынесло! Сама небось ручонками-ножонками загребала резво. Я, знаешь, встретила твоего Илью Филипыча, который был у тебя руководителем диплома.
– И что он? – поинтересовалась Прасковья, больше из вежливости.
– Постарел, как мы все. По-прежнему преподаёт – правда, не у нас, а в чём-то военном. Он ведь тебя засунул в то агентство, с которого всё пошло…
– Засунул… – Прасковье вспомнился её научный руководитель и то, что с ним было связано. – Он ведь многим предлагал, – заметила она, – а я согласилась. Просто у меня выбора не было. Вы были люди творческие, а я так – провинциальная зубрилка.
– Да, зубрить ты здорова была, – припомнила Рина. – А правда, что ты надумала все журфаки закрыть? Это мне твой Илья насплетничал.
Прасковья хотела было возразить против того, что эта идея была персонально её, но тут же раздумала.
– Не то, что закрыть, а скорее преобразовать. Мне это видится как возврат к тем давним Коммунистическим институтам журналистики, которые собирали разного рода самодеятельных журналистов, всяких селькоров, рабкоров и учили их тому, чего им не хватало: общей культуре, литературе, истории… Они приходили туда от сохи, от станка и приносили что-то от жизни. А девочка-стобалльница, выпорхнувшая из школы, за душой ничего не имеет и ничего кроме пересказа учебников не умеет. Это я о себе тогдашней говорю. Сейчас, когда народные массы пишут в интернете, выкладывают видео и стримы, легко можно выискивать интересных авторов и приглашать их поучиться. На курсе разной продолжительности и направленности. Вот такова моя идея. Но всё это мы хотим сделать мягко и никого не обижая: кто учится – дадим доучиться, кто имеет диплом – никто его не собирается отменять и обесценивать.
– Любите вы пролетариат! Вот уж где половое извращение – любовь к пролетариату! – воскликнула Рина. – Раньше контент создавала девочка-стобальница, а теперь будет создавать Шариков, недопроизошедший от дворняжки из подворотни. Так, по-вашему, несравненно лучше, – Рина воздела руки к потолку.
– Дался тебе этот Шариков! – рассмеялась Прасковья. – Рядовой контент давно генерит искусственный интеллект, это ты и без меня знаешь. Я тебе ещё более страшную вещь скажу. У меня в рукаве ещё кое-что припрятано. Идея, чтобы все журналисты три дня в неделю работали в реальном секторе, а два или три – по своей журналистской специальности. Чтоб не отрывались от земли и от народа. Но это чересчур радикально и должно подождать. Но артподготовка началась. А ведь и впрямь хорошо бы было, если б в каждом СМИ была штатная единица – менеджер по связям с реальностью.
Рина засмеялась.
– Слушай, откуда у тебя такая ненависть ко всему культурному, интеллектуальному, что хоть чуть выше уровня Шарикова? Ведь ты из учительской семьи. Богдан что ли на тебя так действует?
– Может быть… – загадочно улыбнулась Прасковья. – Наследственность плюс семейное окружение. Отец у меня учитель труда, в дипломе у него, кажется, значится: «мастер производственного обучения», брат – автомеханик, так и не получивший высшего образования, муж – солдафон, предыдущий – шашлычник. Есть у кого научиться!
– Выходит, я тебя так и не поняла, Прасковья из Подмосковья… – грустно усмехнулась Рина. – Но в любом случае, если ничего не сорвётся, будем работать над твоим проектом. Слушай, а разве таких, как ты, не охраняют? Ведь раньше большие начальники вроде как жили в каких-то особых резервациях для начальства на Рублёвке – так, по крайней мере, мне это представлялось.
– Сейчас этого нет. Но я должна буду поставить в известность службу охраны, где я намереваюсь жить. Вероятно, они должны организовать какой-то полицейский пост или не знаю уж что. Потом устанавливают какие-то инструментальные средства охраны, они сейчас сильно изощрились и усовершенствовались. Здесь, где мы с тобой сидим, имеется специальный городовой, который приглядывает за порядком, а что будет в Соловьёвке – это не мой вопрос. Но вообще преступность радикально снизилась, а от квалифицированного диверсанта, вооружённого всей мощью современной техники, не убережёшься.
– Ну да, – съехидничала Рина, – в террористических режимах обычно низкая преступность: они не выносят конкуренции. В Италии говорят, что при Муссолини даже мафия притихла.
В этот момент появился Богдан.
– Рина, я послал Вам примерный состав помещений, которые надо запроектировать. Вот я распечатал это своё письмо, тут приложен наскоро набросанный эскиз, Вы, надеюсь, разберёте. Общая идея: дом для семейного проживания, не для приёмов. Но в мансарде я бы хотел иметь совершенно независимую студию. Дом немного расширьте в южную сторону, вот здесь я изобразил.
– Вы очень стремительны, Богдан, – то ли похвалила, то ли осудила Рина. – А сейчас мне пора.
– Мы проводим Вас, – любезно предложил Богдан. – Прогуляемся, Парасенька?
Они вышли на Тверскую и направились к Охотному ряду. Гуляющая молодёжь сновала туда-сюда, лизала мороженое, целовалась. Богдан задумчиво улыбался, глядя по сторонам.
У метро Рина проговорила с привычной иронией:
– Ну что ж, Прасковья Павловна, Богдан Борисович, спасибо за обед и милую беседу. Сильно надеюсь на получение заказа. Поеду в свою обитель на Соколе и осмыслю всё увиденное и услышанное. Как говорится, век живи – век учись. Постараюсь пережить свой культурный шок и примирить когнитивный диссонанс. Правда-правда, я сегодня узнала много нового и неожиданного.
– До свидания, Рина. Завтра я, скорее всего, буду у вас в офисе во второй половине дня. Точное время могу Вам сообщить или, лучше, Вы его узнаете у Вашего руководства. – Богдан почтительно, но с затаённой иронией, наклонил голову.
Прасковья глядела вслед уходящей Рине. Она была так же стройна, спина была так же пряма, как четверть века назад. Невесть почему вспомнилась покойная бабушка Богдана: та тоже была худа, стройна и пряма – во всех смыслах.
– Богдан, глядя на Рину, я почему-то вспомнила твою бабушку Светлану Сергеевну, – сказала Прасковья.
– Да, силуэт схожий, – согласился Богдан, – а остальное… Нет, я не стал бы сравнивать Рину с бабушкой. Впрочем, знаешь, Рина мне своеобразно понравилась.
Пойдём прогуляемся по переулкам, – он взял её за руку, что, похоже, стеснялся сделать при Рине.
– Чем же тебе понравилась Рина? – удивилась Прасковья.
– Независимостью. Она совершенно не пытается подладиться к тебе, а ведь ты – очевидно ценное знакомство. Ещё словцо какое-то было детское, я забыл, не подладиться, а под…
– Подлизаться? – подсказала Прасковья.
– Да-да, именно «подлизаться». Так вот Рина совершенно не пытается это делать, что радикально противоречит всем принципам нетворкинга, которые она сама же когда-то преподавала тебе. А ведь, без сомнения, знакомство с тобой могло бы ей чем-то помочь, как-то её продвинуть. Да хоть госзаказик отхватить через тебя. На оформление дома культуры какого-нибудь – поди плохо! А она говорит с тобой едва не презрительно. Мне почти хамит. Меня это впечатлило. Отчасти развлекло. В ней есть какая-то гордость пролетария умственного труда. Возможно, я ощутил некий род классовой солидарности, – Богдан засмеялся.
– Богдан, она вела себя со мной как с однокурсницей, а не как с большим начальником. К тому же она необратимо втянулась в свою роль диссидентки и ненавистницы любой российской власти. Это её любимая роль, притом обкатанная на протяжении десятилетий. Она к ней очень привязана. Вот почему привязана – я, признаться, не понимаю. Она любит всё новое, современное, а это диссидентство попахивает нафталином и плюсквамперфектом. Теперь я поняла, почему я непроизвольно вспомнила бабушку. Всё это какой-то идейный бабушатник. А вот зачем ей нужен этот бабушатник – этого я не понимаю. По-моему, она просто дура.
– Идейный бабушатник… – Богдан сжал прасковьину руку. – Хорошо сказано. А что касается Рины, то она, конечно, не могучего ума, но привязана к этому идейному хламу не по глупости.
– А почему же? – Прасковье стало любопытно.
56
– Она – неудачница. Субъективная неудачница, по её собственному ощущению. В молодости жизнь манила-манила, да ничего не дала. Не совсем ничего, но не то, что обещала. Ты, помнится, ею восхищалась, рассказывала, какая она способная, даже талантливая – не в пример тебе. Так тебе тогда казалось – я же помню твои рассказы. Романы с важными кавалерами, поездки в не доступные простым смертным места. В общем, мнилось, что она вот-вот дотронется до звёзд, как выражаются её несостоявшиеся соотечественники-итальянцы. Потом эдакая Валькирия Революции…
– Да, пожалуй, она косила под Ларису Рейснер.
– Это кто? – не понял Богдан.
– Это так, не важно, – потом сам в сети посмотришь. Это двадцатый век, – улыбнулась Прасковья, – ты его ещё не проходил. Продолжай.
– Да собственно, и продолжать-то нечего… Дальше она оказалась… тем, чем оказалась. И у неё есть потребность самой себе объяснить, почему она не на Олимпе, а всего лишь в мастерской «Архитектор Карпов», и видимо, не на первых ролях. Изображает из себя итальянку, чтобы хоть чем-то выделиться. Само по себе это неплохое место, но ей-то хотелось не просто неплохого, а необычайного. И вот к её услугам объяснение, почему необычайное не состоялось. Причём объяснение привычное, обкатанное, можно сказать – намоленное, даже ничего выдумывать не нужно: террористический режим, нет свободы слова, а за границей – ужасные люди, да и язык выучить в достаточной мере – невозможно в принципе.
Любой революционер и ненавистник режима – это неудачник. Первый – активный, второй – пассивный, – с убеждением произнёс Богдан.
– А разве не бывают удачливые революционеры и ненавистники режима? – с сомнением спросила Прасковья.
– Ни в коем случае! – Богдан отстранил ладонью такое предположение. – Революционер и ненавистник режима – это амбициозные неудачники. Они мучительно недовольны своим положением. Реализовать свои амбиции при наличном режиме – нереально, перспектив нет. Кем были бы Робеспьер или Ленин при старом режиме? Неудачливыми адвокатишками и малоизвестными публицистами. Те и другие – пятачок пучок. А хочется-то великого! Значит, нужно раздолбать режим. Раздолбать, конечно, не всякий возьмётся, это трудно и опасно, ну тогда хотя бы плаксиво ненавидеть. Это вариант Рины. Антигосударственно настроенный интеллигент – это всегда человек, который подсознательно ищет объяснения своему жизненному неуспеху. Не я плохой – начальство плохое. Ну или там страна плохая, режим. А то бы я ого-го где был. Вот у нас, чертей, этого нет. Нас учат религиозному почтению к власти. Как, кстати, полагается и христианину тоже. Поэтому всякому чёрту приходится искать причины своего неуспеха в собственных ошибках. Это гораздо конструктивнее: нет возможности улизнуть от ответственности за свою жизнь в критику режима.
– Знаешь, Чёртушка, – задумчиво произнесла Прасковья. – Мне кажется, я способна прожить с тобой до ста лет и не соскучиться. Правда-правда, с тобой никогда не скучно. Откуда ты всё это берёшь, я имею в виду твои социологические построения?
– Понятия не имею, – пожал он плечами. – Так, из окружающей среды, из чтения. Отчасти мне помогает моё невежество в истории. Легко выдумывать конструкции, когда мало знаешь фактов, – он улыбнулся всеми своими сплошными зубами, ничуть не постаревшими за прошедшие пятнадцать лет.
– Но ты мне всё-таки не объяснил, чем тебе нравится Рина.
– Ну, как чем? Я, кажется, объяснил. Независимостью. Своеобразной гордостью пролетария умственного труда. Она не клонит голову перед власть имущими. Возможно, я подсознательно испытал к ней что-то вроде пролетарской классовой солидарности.
Заметь, она не клонит голову и перед клиентом. Это выглядит совершенно потрясающе, ты как-то не оценила. Попробуй представить итальянского архитектора, который заявляет клиенту: «Вздор и пропаганда». Это не представимо! Да не только итальянского – любого. Для американского исполнителя клиент – свят. Всю силу НЛП профессионал бросает на охмурение клиента. Да вот хоть меня возьми: я бы ни за что не решился возражать клиенту. С клиентом я «чего изволите?» и «будет исполнено».
– Ну, знаешь, для Рины мы с тобой не обычные клиенты, – заметила Прасковья.
– Даже очень необычные, – согласился Богдан. – Нормальный клиент после нашей беседы с Риной позвонил бы её хозяину и сказал, чтобы её убрали немедленно. Да и то, если б этот клиент оказался настолько широко мыслящим, чтобы не отказаться вообще от услуг этого самого архитектора Карпова. Вот за такую смелость (она же крайняя непрофессиональнось) мне и понравилась Рина. Впрочем, не до такой степени, чтобы с нею активно общаться и проводить время. Идейный бабушатник хорош в небольших дозах.
Некоторое время шли молча по пешеходному переулку. Богдан с грустной улыбкой поглядывал на с парочку, что целовалась с особенным энтузиазмом.
– Параська, – вдруг назвал он её этим редким именем, – как хочется быть молодым и целовать тебя посреди улицы!
– Так за чем дело стало? – рассмеялась Прасковья. – Хочется – так поцелуй.
– Тебя немедленно засекут папарацци, – улыбнулся Богдан. – А главное, я далеко не молодой. Да и молодым я всегда стеснялся целовать тебя на людях. А теперь жалею. Дурак был… – он поднёс её руку, за которую держал, к губам и поцеловал.
В прихожей Прасковья, не сняв кроссовок и жакета, крепко обвила его шею левой рукой, а правой нащупала чертовский рожок. Одновременно ощутила губами его чёткие, упругие губы.
– Параська, гадкая девчонка, – он одновременно уворачивался и ласкал её, – я не то имел в виду.
– А я – то! – категорически заявила она.
Хотя был ранний вечер, Прасковья заснула: секс неизменно действовал на неё как снотворное. А он – сел за работу: совершенно как в молодости. Ей снился виденный сегодня лесной участок, на котором она играла с близнецами лет трёх – с теми, давними, Мишкой и Машкой. Они бегали вокруг сосны, а Мишка кидался прошлогодними шишками. И была она счастлива.
57
На майские праздники Прасковья выкроила себе огромные – четырёхдневные каникулы. Четыре дня – целый отпуск! Решили провести их в Соловьёвке – рядом с местом, где строится их новый дом. Прямо на той же улице. Там оказалось огромное красно-кирпичное поместье, покинутое сбежавшим владельцем и ставшее загородной гостиницей.
Имение воплощало собой описанные Риной вкусы раннего российского капитализма: очень много красного кирпича, несуразные строения и какая-то башня, вроде дозорной, оказавшаяся впоследствии голубятней. У подножья её расхаживали павлины и гадко орали, но посмотреть на них было приятно. Богдан арендовал раскидистое кирпичное бунгало, стоящее на краю участка. Здание строилось как конюшня, на фасаде даже были конские барельефы, но конюшней оно так и не побывало, а вскоре после постройки было переделано под жильё. Об этом Прасковье рассказал старожил этих мест, называвший себя управляющим. По старости и малосилию он ровно ничем не управлял, а просто жил себе на покое при гостинице, как в старинных романах жили при поместье старые слуги. Управляющий проявлял большую любезность к высокопоставленной постоялице и охотно делился местными преданиями. Старик был горд тем, что прошёл весь жизненный путь вместе с хозяином поместья. Путь стартовал в начале 90-х годов прошлого века, когда они оба были молоды и босс поднимался на производстве водки «Федерация». Впрочем, где теперь хозяин и жив ли он вообще – управляющий отвечал неопределённо, да они и не настаивали.
Интерьер бывшей конюшни был, на взгляд Прасковьи, чересчур помпезным: тёмная мебель, точно такой же паркет, бронзовые светильники. Единственное, что примиряло с помпезностью, были многочисленные изображения лошадей, разбросанные повсюду. Тут и картины, и статуэтки на камине, и акварельные картинки с конными статуями разных исторических персонажей. Была даже здоровенная кобыла в прихожей, вставшая на дыбы и выкрашенная золотой краской. На кобылу Прасковья надела свою соломенную шляпу; получилось неожиданно красиво. Была столовая и даже полномерная кухня, умело замаскированная, так что Прасковья не сразу её обнаружила. Готовить Прасковья, естественно, не собиралась, но попить чая здесь очень приятно. Чай и кофе разнообразных марок и отличного качества были к услугам постояльцев. А обедать они пойдут пешком в ресторан «Чайка» на берегу озера. Там, в самом деле, носились многочисленные чайки и на бреющем полёте что-то выхватывали из воды.
Назавтра с утра ждали гостей: брата Егора с женой и тётю Зину.
Зина, узнав, что Богдан вернулся, охнула, заплакала и тут же попросилась в гости. Но вот пригласить её получилось только теперь. Живёт она, удивительное дело, в доме Егора – кто бы мог ожидать? Жить в московской маленькой квартирке, купленной Гасаном, у неё не получилось. Жаловалась: как в клетке. Что и говорить, кто родился и вырос на земле, тому жизнь «на этажах» душна и тягостна. А в Зининой квартире, поместился старший сын Егора Савелий – студент автомеханического института – того самого, который в своё время начал, но не закончил Егор. Может, и Савелий заедет повидать знаменитую тётку.
С квартирой вышло так. Когда сёстры – тётя Зина и мама – поссорились до полной невозможности жить в одном доме, Зина решила съехать, продав свою половину дома. Родители с помощью Прасковьи выкупили Зинину половину, а потом Гасан приобрёл Зине небольшую квартирку недалеко от их старинного дома на Китай-городе. Суммы, вырученной от продажи Зининой половины, далеко не хватило, и Гасан щедро добавил, сколько требовалось. Прасковья по своей всегдашней бытовой отвлечённости даже и не знала, сколько именно. Идеальный был муж Гасан, заботливый не только к ней, но и ко всей родне, – запоздало подумала Прасковья. Виноват был лишь в том, что она его никогда не любила. Понимал он это? Скорее всего, понимал, но понимания своего никогда не обнаруживал: «Мы же интеллигентные люди!». Прасковья вдруг по-иному поняла это его присловье, и ей стало неопределённо-стыдно.
По совету «управляющего» Олега Георгиевича решили сделать шашлыки в саду на красивом кованом мангале. Олег сам вызвался съездить на известный ему рынок за мясом и овощами.
– А давайте съездим вместе, – неожиданно предложил Богдан. – Должны же мы знать, что здесь где.
Прасковья ехать на рынок не захотела и пошла прогуляться по улицам-просекам и посмотреть, как строится их дом. Архитектор Карпов обещал к концу лета строительство закончить, чтоб к зиме можно было въехать.
Она понимала, что их участок где-то в двух шагах, но по свойственному себе топографическому идиотизму повернула в другую сторону и оказалась на параллельной улице. Там, среди помпезных сооружений эпохи раннего российского капитализма оказался совсем не похожий на своих соседей заросший лесом участок с деревянной избушкой-развалюшкой и калиткой, которую нельзя было ни открыть, ни закрыть: она вросла в землю в одной позиции.
Прасковья с любопытством разглядывала избушку, когда из-за плотных кустов жасмина выползла древняя, согнутая почти до перпендикуляра старуха в когда-то белом, а теперь однородно грязном, заляпанном чем-то рыжим плаще и в серой зимней вязаной шапке. На кончике носа у неё едва держались разболтавшиеся от старости очки из розовой пластмассы. «Баба Яга!» – с детским восторгом подумала Прасковья. Как и положено Бабе Яге, старуха опиралась на самодельную сучковатую клюку.
– Чего пялишься? – обратилась она к Прасковье сурово, впрочем, без злобы. – Всё равно не продам. И не мечтай.
– Что не продадите? – не поняла Прасковья.
– Участок не продам! – отрезала старуха. – Ходят тут, ходят, продайте да продайте… Не продам. Это моя родина, а родиной – не торгую. Поняла?
– Поняла, – дружелюбно отозвалась Прасковья. Старушка становилась всё интереснее. – Я и не собираюсь покупать участок. Мы уже купили здесь, поблизости.
– Это где же? – с прежней суровостью осведомилась Баба Яга.
– Я не помню, как называется улица. Это параллельно вашей, в сторону леса.
– Это Мишки Грязнова что ли? С красным домом?
– Вероятно, да. Но я не знаю имени бывшего владельца.
– Да какой Мишка владелец? Шантрапа помоечная. Настоящий-то владелец был генерал, он умер в восемьдесят пятом году. А когда вся жизнь прахом пошла – вот тогда его дочки, я их знала, продали участок Мишке Грязнову, местной шпане. А что делать? У генеральских-то дочек всего добра – квартира да дача. Деньги – пшик, улетучились, – старуха резко растопырила пальцы с грязными ногтями, изображая пшик. – А жрать-то хочется. А зарплата – шиш! – Яга показала кукиш. – По полгода зарплату не платили: как знаешь – так и вертись. Вот дачу и продали. А Мишку потом грохнули. Свои же и грохнули.
– А мне говорили, что он сбежал за границу, – возразила Прасковья.
– Сбежал, сбежал! – передразнила Баба Яга. – Любят люди выдумки про «сбежал». То Александр I у них сбежал, то Гитлер тоже сбежал.
Мишку грохнули, верно тебе говорю, – она потрясла клюкой. – И тебя грохнут, – она внимательно посмотрела снизу вверх на Прасковью.
– Это ещё почему? – Прасковье на мгновение стало не по себе.
– А всех вас, богачей, грохнут, – убеждённо проговорила Яга.
– Зачем? – удивилась Прасковья.
– А вы зачем пришли? Зачем нашу Соловьёвку к рукам прибрали? – старуха потрясла сухой грязной ручонкой, похожей птичью лапку. Прасковья почему-то вспомнила лапу динозавра из детской книжки.
– Соловьёвка – наша, – убеждённо провозгласила Баба Яга. – Наша, а не ваша. Вы её у нас отняли. Этот участок моей бабушке дали. За заслуги дали – не за деньги.
– А кто была Ваша бабушка? – в Прасковье пробудилась стажёрка районной газеты «Гласность». Тогда, тридцать лет назад, собирая материалы по истории улиц своего старинного городка, она встречалась порой с изумительно странными бабками.
– Бабушка моя заведовала кафедрой иностранных языков Военной Академии, – с гордостью оповестила Яга. – И сама преподавала немецкий язык. И ей от Академии выделили участок. Она учебник написала по немецкому языку для военных. Язык вероятного противника! Слыхала о таком?
Прасковья кивнула. Старушка продолжала:
– У нас тут много немецких книг лежит. А вы хотите участок забрать, дом сломать, книги сжечь, как нацисты сжигали. Не выйдет! Вон Федька Смурной, водочник с тремя классами образования, пять участков скупил по той улице, а на моём зубы обломал, – произнесла она с гордостью. – Он уж и деньги предлагал, миллионы бешеные, и пугал, и электричество мне обрезал, воду отключил, а я насмерть стою: не дам – и всё тут.
Прасковья сообразила, что Федька Смурной – это, скорее всего, бывший владелец тех красно-кирпичных хором, что потом стали гостиницей, где они теперь живут.
– А где он теперь? – с интересом спросила Прасковья про Федьку.
– Исчез, испарился, нету его! – с удовольствием сообщила ведьма. – Может, и на свете его больше нету. А знаешь, почему нету?
– Почему? – Прасковье в самом деле было интересно.
– А потому, – торжественно провозгласила старуха, – что к моему участку лапы свои тянул поганые. И ты знай: пока я тут – стоит Соловьёвка. Не будет меня – и Соловьёвке капут. Снесут всё подчистую, а место – небоскрёбами застроят. Так и запомни. А вы все со своими бешеными деньгами – пропадёте к чёртовой бабушке. – Она негодующе подняла свою динозаврью лапку, напомнив боярыню Морозову с известной картины. – Как Федьку кокнули, так и тебя кончат! – провозгласила Яга.
Прасковья поёжилась. И в ту же секунду увидела Богдана, шедшего по улице. Он увидел её, просиял и радостно помахал ей рукой. Её неизменно поражала и умиляла детская радость, которой освещалось его лицо, когда он видел её после самой краткой разлуки. А может, не детская, а собачья: говорят, так радуются собаки при виде хозяина. Но собака у неё была только в детстве, и ничего подобного она не помнила.
– Вот ты где! – он подошёл к ней, увидел старуху и почтительно наклонил голову. – Пойдём, скоро гости приедут, – он взял её за руку.
– Погоди, Богдан, тут интересно, – тихонько проговорила она. – А это мой муж Богдан, – обратилась она к старухе. – Кстати, я не представилась, меня зовут Прасковья.
– Меня – Антонина Георгиевна, – недовольно произнесла старуха.
– Богдан, Антонина Георгиевна рассказывает интересные вещи по истории посёлка. Её бабушка заведовала кафедрой иностранных языков в Военной Академии. И она получила этот участок.
– Бабушка была очень образованная женщина, не в пример нынешним, – заявила Баба Яга, точно возражая кому-то. – Знала в совершенстве три иностранных языка. От неё осталось много немецких книг, старинных, со старинным шрифтом, забыла, как он назывался.
– Готический? – подсказал Богдан.
– Вот-вот, готический, – А вы хотите участок купить, а книги сжечь!
Богдан глядел с удивлённой полуулыбкой.
– Фашисты, настоящие фашисты! – старуха опять потрясла своей птичьей лапкой. – Те тоже книги жгли. И Федька Смурной на своём участке книги жёг, сама видела. Фашист проклятый!
