Борис Петров
nD^x мiра
Моложавый генерал козырнул и поплелся в санузел. Зашумела вода, что-то упало, потом начался тягостный зов Ихтиандра. Из туалета генерал вернулся бледным, постаревшим и посвежевшим. В глазах вновь появилась мысль.
– Я готов, – сипло ответил он и закашлялся.
– Не знаю, готов ли ты. Чего надрался то?
– Тоска, сам знаешь. Ничего не хочется.
– Есть такое. Вот слушай, что я придумал. Надо бы нам этих ребят, дерзких, закопать.
– Надо, как отчитаемся? Из Центра же спросят, куда дели наших соколиков? – Константиновский состроил страдальческую гримасу.
– А никуда не дели – все живы, Система не даст соврать, – ухмыльнулся Хлебников.
– А вот тут поясни.
– Они пока в яме яйца высиживают, у нас есть еще время, около недели. По регламенту мы должны допросить диверсантов и занести все в протокол. Так?
– Так-то так, а что в протокол будем писать? У них метки все в порядке. Вот только не уважают, прислали капитанов и майоров каких-то. Это оскорбление, а?
– Да и плевать! Что мы будем вестись на эти дешевые понты? Пусть они там у себя членами мерятся, а здесь мы решаем, что и как. Мои ребята пока их жетоны ломают, скоро вскроют.
– Так, и что дальше? Я пока не понимаю темы.
– А не понимаешь потому, что мозги все пропил. Может ты сифилис подхватил у какой-нибудь шлюхи, вот и голова гниет изнутри?
– Не исключаю и этого, – улыбнулся в ответ Константиновский.
– Я вот что придумал, давай-ка мы их поменяем на ребят со склада.
– На урок? Ты с ума сошел? Ты хочешь к гномам урок послать? – Константиновский покачал головой. – Уж насколько я тварь, но ты! Ах, Дима, Дима, и куда твоя матушка смотрела?
– На член отчима она смотрела, – огрызнулся генерал. – Ты подумай получше. Урки они порядок наведут, будет, хотя бы, все по понятиям. Ты думаешь эти ублюдки, что там комиссарят, лучше? Не думаю. Жуков, конечно, гнида та еще, но беспредела не будет. А там вообще беспредел начался. Видел отчеты?
– Да, видел. Они по старинной русской традиции взялись мочить врачей.
– И волонтеров. По всем убежищам дела пооткрывали, а на разведку боятся гнать, эти же в ответ и стрелять начнут. Вот и мнут, кого можно.
– Согласен, беспредел. И ведь знают, суки, что сами народ заразили.
– Ну, знают, скажешь тоже. Эти упыри знают только несколько вещей: приказы надо исполнять, если они пришли с самого верха, и надо найти виновных. Все выполнили!
– Слушай, мне твоя идея все больше нравится. Вот веселуха начнется!
– Ага, дошло, наконец! Болван ты, конечно, но что-то еще в башке осталось, – Хлебников дал ему тяжелый щелбан в лоб.
– А Жуков согласится? Ты с ним говорил?
– Согласится, не переживай. Ему тоже свобода нужна, слишком маленькое поле для жизни. Начнет условия выкатывать. Я бы тоже так сделал.
– И что, мы согласимся?
– Посмотрим, он человек умный, может и дельное предложить. Представляешь, какая войнушка начнется? Не эти сопли.
– Представляю. А наших не жалко? – Константиновский сделал очень скорбное лицо.
– А чего жалеть? Они сюда на войну приперлись, вот и получайте. А то думали отсидеться здесь пару лет за забором. Ты же помнишь, что нам дали команду усилить эскалацию. У них там очередной выборный цикл. Вот мы и выполняем приказ, а как его выполнять, решаем мы! А если будут недовольны, так мы можем и всех домой отправить.
– О, я бы на это посмотрел.
16
Патрульная машина неторопливо двигалась между кучами бетонных обломков. В городе мало было мест, где машина могла ехать ровно и на приличной скорости. Обычно военные включали автопилот и спали в креслах, доверившись роботу – он и маршрут проедет и разбудит, если что-нибудь засечет. На крыше броневика были грубо смонтированы две пулеметные установки, с левого бока могла выдвинуться миниатюрная ракетница, стрелявшая «малютками», как называли их бывалые бойцы. Такая «малютка» могла разорвать в клочья десяток человек, если они все находились в одном подвале или «естественном» убежище, сотворенном руками людскими и гневом господним, прилетевшим с неба в виде пятитонной бомбы.
Этот броневик вел молодой солдат, ему не разрешил командир наряда включать автопилот. В наряд к сержанту Кондратьеву редко шли по собственной воле, у него приходилось много работать, и служба, казавшаяся многим продолжительным отпуском в декорациях нестареющих шутеров, становилась невыносимой. На него жаловались офицерам, но те, отметив жалобщиков в отдельном списке, чаще ставили их в наряд к Кондратьеву или его другу по роте Санычу, который любил отправлять солдат в патруль пешком. Саныч называл это «намочить пеленки» или «просраться в подгузник». Солдаты возвращались бледные, кто-то на неделю, не больше, бросал курить синтетику и пить сивуху, которую щедро наливали в столовой для поддержания духа.
– Ты скорость прибавь, а то тащимся, как черепаха, – сказал Кондратьев, не отрывая взгляда от карты. Участок был чист, слишком чист для этого времени. Система не выявляла ни разведчиков, ни волонтеров.
– Слушаюсь! – солдат прибавил газу, вжав ногой педаль, и броневик помчался резвее. Робот страховал неопытного водителя, вовремя начиная подкручивать руль. – А нам долго еще ехать?
– Еще шесть часов. Смена только началась, – ответил сержант и посмотрел на Саныча. – Что-то врет нам «Большой брат».
– Врет, чувствую, что врет, – Саныч почесал бороду. В этот наряд он напросился сам, видя, что в дневной патруль никто не хочет идти. В солдатах глубоко сидело заблуждение, что день для роботов, и эти безмозглые машины будут их атаковать сразу же, как засекут. Кто был умнее, знали, что это не так, и роботы никогда первыми не открывают огонь, если не видят опасности для объекта защиты.
– Ваня, скажи честно, страшновато?
– Страшновато, – честно признался солдат.
– Здесь нечего бояться. Ты же помнишь, в чем наша основная задача? – Кондратьев оторвал взгляд от экрана и посмотрел на солдата.
– Помню, конечно, помню. Я все прочитал раз десять, – ответил солдат и слегка покраснел. С молодого лица еще не спала одутловатость от постоянных пьянок, осталась суетливая боязливость, которой он очень стеснялся, глядя на старших товарищей.
– Тогда должен понимать, что нам бояться нечего. У нас с роботами одна и та же работа, – Кондратьев отметил точку на карте, Саныч пожал плечами.
– Думаешь, здесь кто-то есть?
– Должен быть. Я сам закладывал здесь две недели назад блоки с антибиотиками и стероидами.
– Это те, что привезли в последний раз?
– Нет, те еще не выдали. Их придерживают на складе. Я к Жукову ходил, он мне ведомость показал. Там другие препараты.
– А ты откуда знаешь? По мне так они все на одно слово, – проворчал Саныч.
– Все да не все. Там формула разная, это на коробке написано.
– Я туда не смотрю. Сказали заложить – заложу, а остальное неважно. Мы должны выполнять приказы. А чего ты тут такой умный делаешь? Здесь же одни дебилы и скоты собрались, – Саныч не сильно ткнул Кондратьева пальцем в бок, попробовав продавить костюм и попасть между ребер.
– А я скот и есть, как и ты.
– Знаю, – Саныч зевнул. – Ванька, а ты чего сюда подался? У тебя трехлетний контракт?
– Да, еще два с половиной года. Деньги нужны были позарез, – смутился солдат.
– Проигрался?
– Отстань от парня, – приказал Кондратьев.
– Да нет. Это же не секрет, просто никто и не спрашивал никогда. Откупиться хотел. Девчонка моя залетела, вот я и договорился с ее опекунами.
– Это с родителями что ли? – переспросил Саныч.
– А ты никак не привыкнешь? – усмехнулся Кондратьев. – Твоих же тоже так называли по документам.
– Да мне плевать на эти документы. Просто слово какое-то низкое.
– Так слово-то точное, сам видишь, решили они бабки за дочку обрюхаченную взять. Дельцы они, опекуны, владельцы, – засмеялся Кондратьев. – Не жалеешь, Вань?
– Жалею. Я думал тут другое, даже героем стать готовился.
– А попал к сержанту Дворникову! – расхохотался Саныч. – Ладно, молодец, что перевелся.
– Так что, сейчас бы контракт не подписал? – Кондратьев внимательно смотрел на затылок солдата.
– Не подписал. Мне Ленка недавно написала. Представляешь, ждет, любит. Малыш скоро родится, а я тут.
– Ничего, будешь головой думать, не пропадешь и домой вернешься. У тебя обратный билет есть. Это у нас нет, нам терять особо нечего, – Кондратьев сверился с картой, оглядел улицу, на которой сохранился первый этаж одного из домов. Там находилась аптека, даже вывеска сохранилась, будто бы кто-то ее специально повесил обратно. – У входа останови, я выйду.
– Слушаюсь, – солдат повел машину к аптеке. Он не спрашивал, опасно это или нет, зная, что сержант делает все не так, как учили его до этого.
Сержант Кондратьев вышел из броневика. Он стоял у открытой двери и осматривался. Как и положено, он был в полной амуниции, шлем закрыт, все системы замкнуты, автомат в положении готовности, левая рука сжимает рукоятку, палец на курке, но дуло смотрит вниз. Такое положение оружия считалось уязвимым, правильно было держать приклад у плеча, а глаза должны были смотреть в прицел, но из-за этого солдаты и сержанты начинали стрелять из-за любого шороха. Накаченные политруками и жалким страхом, они стреляли бездумно, не желая разбираться – кругом могли быть только враги. Часто случались перестрелки между военными, обезумевшими от страха.
Сержант убрал палец с курка, перевел автомат в положение «отключен», о чем робот тут же оповестил наряд в броневике. Солдат удивленно посмотрел на Саныча.
– Он сам знает, что делать, – сказал Саныч, смотря, как сержант вешает автомат за спину дулом вниз. – Кондратьев здесь уже много лет, больше, чем я, а я сижу тут уже семнадцатый год, но еще ни разу ни в кого не стрелял.
– Ого, а как ему это удалось?
– Так не в кого стрелять. Ты что будешь стрелять в волонтеров или в этих бедных детей? Я скорее выстрелю в того, кто поднимет ствол на ребенка.
– Я в детей не стрелял. Я не смог, – Ваня побледнел, заново прокручивая в голове ту операцию сержанта Дворникова.
Кондратьев снял шлем и положил его на землю. Он улыбался, смотря на появившееся сквозь серые тучи солнце. В городе почти всегда висели тучи, даже летом. Природа прямо указывала, что это мертвое место. Подумав, сержант снял автомат и положил его рядом со шлемом.
– Ты чего это выдумал? – Саныч высунулся из открытой двери.
– Там внутри волонтер. Не хочу пугать парня.
– Беру вход под защиту, – отрапортовал солдат, и первая пулеметная установка ощерилась стволами на вход в аптеку.
– Отставить! Снять режим «Оборона»! – скомандовал Кондратьев, солдат повиновался, стволы уставились в небо.
Кондратьев вошел в аптеку, постучал, потопал специально, услышав тревожный шорох в дальней комнате. Его закладку волонтер не успел открыть, вспугнули. Сержант пошел к нему, весело насвистывая.
– Вылезай, я тебя вижу, – Кондратьев встал на пороге, смотря в левый угол, где прятался волонтер. – Не бойся, я без оружия. Тебя никто не тронет.
В углу нерешительно пошевелились. Волонтер на что-то решался, в правилах такого не было, и что делать он не знал. Решившись, волонтер резко встал и вышел. Это был невысокий худой парень, костюм висел на нем, и было видно, что ему тяжело его носить.
– Сними шлем, он тебе сейчас не нужен. Ты же видел нашу машину, так она у входа. Больше никого нет.
Волонтер снял шлем, и тонкая белая коса упала на грудь. Девушка поспешно убрала ее назад, со страхом и ненавистью смотря на военного.
– Ого, ваши уже и девчонок стали отправлять. Что, так плохо все? Много болеет?
– Много, – шепотом ответила девушка. Она не понимала, что надо этому военному, почему он ее не застрелит. Черные глаза наполнились слезами, и она заплакала, не в силах больше терпеть этого напряжения.
– Плакать не стыдно. Я бы тоже рыдал, а, скорее всего, повесился. Вот, держи. Не бойся, не отравленная, – он протянул ей свою флягу с простой водой.
– А вы не боитесь, что я вас заражу? – девушка взяла флягу, военный пугал ее, но было и в нем что-то другое, недоброе, но и незлое.
– Нет, не боюсь. Ты же пришла сюда сама, значит, не болеешь. Тебя за антибиотиками прислали?
– Да, а откуда вы знаете?
– Так это я их сюда и заложил, – сержант улыбнулся, видя, как округлились глаза у девушки. Сейчас она была даже хорошенькой, не смотря на кривое лицо и страшную худобу. – О, ты не знала этого. Хм, а вам не рассказывают, откуда все эти лекарства?
– Нет. Нам говорят, что они остались с мирного времени, – девушка сделала большой глоток воды и отдала флягу.
– Тебя как зовут?
– Тома, Тамара, то есть, – поспешно ответила девушка.
– Тебе не подходит это имя, грубоватое для тебя. Пошли, Тома, покажу кое-что. Однако я и не думал, что вам такое заливают, – Кондратьев рассмеялся. Смех был искренним, и Тома поддалась его настроению и улыбнулась, не открывая рта. Она всегда улыбалась закрытым ртом, боясь показать кривые зубы.
Сержант привел ее к шкафу, куда заложил препараты. Он достал коробки и стал вскрывать все, раскладывая препараты на пыльном столе.
– Вот, смотри. Видишь, на коробке стоит дата, видишь?
– Вижу, – кивнула девушка.
– Так подумай, какой сейчас год, и когда был произведен этот препарат. Эта партия вполне новая, всего пять лет просрочки.
– Я не понимаю, – девушка замотала головой. В ее глазах был ужас и непонимание. Она совершенно перестала бояться этого странного военного, который не стрелял в нее, как другие, в первой же самостоятельной ходке она попала под огонь патруля, вернувшись ни с чем. – Я ничего не понимаю. Зачем вы это говорите?
– Чтобы ты знала.
– Но зачем? Мы же враги!
– Мы враги сами себе, Тома.
– Я не понимаю, – девушка села на стул и уперлась взглядом в коробки с препаратами. Военный не врал, даты и правда были довольно свежие, моложе ее, а она родилась в войну и никакого мира не знала, как и все остальные. – Скажите, как вас зовут?
– Моя фамилия Кондратьев.
– А имя?
– У меня больше нет имени, только фамилия. Тома, не обо мне речь. Ты поняла, что все, что ты видишь – вранье, от начала и до конца.
– Нет, – честно ответила Тома. – Я спрашивала про даты на коробках, но мне запретили задавать эти вопросы. А один особист объяснил, что это дата выхода нового лекарства, что к нам она не имеет отношения.
– Ну, это глупость, как сама думаешь? Не знал, что у вас особисты есть.
– Есть, их много! – Тома скривила лицо и пожала плечами. – Я никак не думала. А что мне теперь делать?
– Молчать и думать. Бери все, что вам надо, только вам это не поможет.
– Почему? Наши врачи верят, что должно помочь.
– Вера, ага, знаю такое слово. Нет ничего более лживого, чем вера и справедливость. А, нет, еще одно слово – надежда. «Оставь надежду всяк сюда входящий», как-то так говорили раньше, я читал когда-то, вот помню до сих пор.
– Тогда зачем все это? – Тома огляделась, взяла в руки коробки с антибиотиками и уронила их на стол. Она снова заплакала, тихо всхлипывая, смотря на него.
– Я сам думал об этом, много думал. Не знаю, а, самое главное, не хочу знать. Лучше не знать всего, а то тошно жить станет, совсем тошно.
– Получается, нам все врут? А я думала, что мы Родину защищаем. Нас всегда учили, что мы на переднем краю, и надо терпеть, но не отдать врагу нашу страну!
– Ну, нас и этому учили. Вот только есть одно но. Попей еще воды, потом скажу, – он подождал, пока она напьется и немного успокоится. – Знаешь, Тома. То, что я тебе скажу, тебе не расскажет никто в вашем убежище. Этого не расскажут и нам, но там, наверху, все и все знают.
Тома зажмурилась и замотала головой, не желая слушать. Она хотела убежать, но что-то приковало ее к стулу. Она уже забыла, где валялся ее шлем, без которого она боялась выйти из убежища, без помощи которого она не могла ступить ни единого шага, пока система не подтвердит безопасность. А теперь это все было не важно, Тома забыла про этот страх, пор ужасы мертвого города, жутких роботов и людоедов военных – про все ужасы, которыми ее и других детей пичкали с рождения. Весь этот мир, вся эта война, враги, к которым не могло быть ни жалости, ни снисхождения – все это дрожало и рассыпалось в ее голове, оставляя тягостную черную пустоту, засасывающую ее в себя.
– Говорите, я готова, – Тома успокоилась. В голове стало так легко и спокойно, что она даже улыбнулась. Ей нравилась эта пустота внутри нее, ей нравилась быть в этой пустоте, без криков и лозунгов, без политсобраний и кипящей внутри ненависти. Она вспомнила, что была такой раньше, очень давно, когда только-только научилась говорить. Вспомнились ее друзья, такие же малыши, как и она. И Тома с ужасом поняла, что почти все из них уже умерли.
– Тома, то, что я скажу, ты сначала не поймешь. Но вот когда поймешь, то ты больше не сможешь жить среди своих.
– А где тогда жить?
– Не здесь. Придется бежать. У вас же были беглецы, рассказывали, про дезертиров, верно?
– Были. Нам в школе рассказывали, что они убегают к врагам. Их отлавливали и расстреливали. Нам показывали на политсобраниях видео.
– Может и так, но кто-то убегал, и его не поймали. Ты знаешь, кто такие вольные?
– Нет, в первый раз слышу. Мы все вольные, разве нет?
– Нет, мы с тобой в одной большой тюрьме. А вольные – это те дети, что смогли убежать. Обычно им помогают родители и старшие братья и сестры. Кто-то должен увести погоню. Взять огонь на себя.
– А почему только дети? Откуда вы это знаете?
– Знаю, потому что сам сопровождал одну группу. Город не так мертв, как ты думаешь. Внутри него есть одно место, где, я не знаю и не надо мне знать. Там живут сбежавшие дети. Их потом вывозят на свободу. Если ты захочешь сбежать и возьмешь с собой других, то оставь записку здесь. Это мой участок, я вам помогу. Но только дети, взрослые не годятся.
– Почему? Я тоже уже не гожусь?
– Не знаю, не мне решать. А взрослые заражены, их не вылечить, не перевоспитать. Ты сама поймешь, готова ли ты.
– Я запуталась, – честно призналась Тома. – Но я все запомнила.
– Это нормально. Я тоже, как все понял, сначала не верил, проверял.
– И проверили?
– Много раз. Последнее, что я тебе скажу, а ты это никому своим не говори. Сначала прощупай, проверь много раз, а потом можешь рассказать. Лучше это делать в городе и без шлема, могут засечь, тогда тебя точно расстреляют.
– Я поняла.
– Ничего ты на самом деле не поняла. Прости, но это так. Давай соберем твой заказ. Маршрут свободен, в этом поле патрулируем только мы, роботы ушли в другой район, – он помог собрать ей коробки в мешки, закрепил рюкзаки и сумки , туго подтянув ремни. Девушка была слабая, если бы он мог, то довез бы ее до входа, но этого делать было нельзя, расстреляют на месте без допроса. – Дотащишь?
– Дотащу, – Тома уверено посмотрела ему в глаза. – И не такое уже таскала.
– Ты молодец. Вы меня всегда восхищали, – Кондратьев вздохнул и, наклонившись к ней, шепнул на ухо. – Мы с тобой из одной и той же страны. Мы все одна страна, поняла?
Тома в ужасе смотрела на него, в ее голове завертелся страшный вихрь мыслей. Сержант поймал девушку, когда она стала оседать на пол.
– Это неправда! Это же неправда! – слабо закричала она.
– А ты проверь, подумай. Откуда все эти лекарства, откуда твой шлем знает все, кто все это делает? Мы с тобой говорим на одном языке. Подумай, но не спеши с выводами, не отрицай.
Он взял стул и сел рядом. Достав из кармана пачку крекеров из червей, он протянул половину. Тома удивленно смотрела на него.
– Колбасы в сухпаек не дают, а то бы и ее показал, – хрустел крекерами сержант. – Ешь, ваши, узнаешь?
– Да, вроде наши, – Тома откусила крекер и замотала головой. – Зачем? Зачем так с нами?!
– Старайся не думать об этом, а то не выберешься. Как попадешь на свободу, поймешь, если еще захочешь это понимать.
Из аптеки они вышли вместе. Тома смело подошла к патрульной машине и потрогала ее. Из машины вышли Ваня и Саныч, они были без шлемов. Ваня удивленно смотрел на девушку, смело разглядывавшую его и грозного Саныча.
– Не забудь. Как соберешься, оставь письмо, – Кондратьев кивнул Томе.
– Я не забуду. Я ничего не забуду, – Тома надела шлем и кивнула ему.
Девушка побежала во дворы, ловко обходя преграды, и скоро ее уже не было видно.
– Задурил девчонке голову, да? – раздраженно спросил Саныч.
– Почему задурил? Разве правда дурит голову?
– Да не верю я в твою правду, – проворчал Саныч. – Тебе башку этот урка промыл, а ты и поверил.
– Поверил. Ты и сам сомневаешься. А этот урка поумней нас с тобой, – Кондратьев хлопнул по плечу Саныча, – ты просто боишься себе признаться.
– Вы о чем? – Ваня во все глаза смотрел на сержантов.
– Тебе не надо этого знать. Тебе домой еще возвращаться. Не бери в голову, не надо, – по-доброму, ответил Кондратьев. – Видел, какие у них смелые девчонки?
Ваня закивал, а Саныч довольно крякнул. Они сели в машину, Кондратьев проверил сообщения, переключив шлем на панель. Система требовала от него рапорт, почему он вышел за защитный контур без оружия и шлема.
– Получишь на базе, – заметил Саныч.
– В первый раз было страшно, а сейчас пусть они боятся.
