Борис Петров
nD^x мiра
Индекс мира
За окном раздались громкие недовольные мужские голоса, которым вторили надрывно несколько женских, то ли ругающихся с ними, то ли соглашающихся, повторяли они вслед за мужчинами слово в слово, но вот интонации плавали по синусоиде с высокой амплитудой. Все стихло также внезапно, как и началось, Дамир не расслышал звуки удаляющихся шагов, пытаясь следить за происходящим на экране большой телепанели на стене. Шли новости, звук был громкий, резкий, и все же он его слышал с трудом, глубже погружаясь в собственные мысли, пока телевизор и вовсе перестал для него существовать.
Со стороны казалось, что он спит, сидя в удобном кресле, склонив голову на левое плечо, смотря прямо перед собой сощуренными в тягостной борьбе со сном глазами. И только жена, милая Асият, понимала, что он не спит. Она приходила поздно с вечерней смены, в последнее время она отрабатывала в госпитале по две смены подряд, слишком много было раненых в эти летние месяцы, выключала телевизор и садилась к нему на колени, прижимаясь к груди, чувствуя то же, что и он. В квартире становилось темно и тихо, соседи уже давно съехали, покинули родной край, перебравшись к детям, на всякий случай, а им уезжать было некуда и не к кому.
Их семью знал весь город, да что там, город, все знали. Небольшой край земли, окруженный высокими горами, с чудесными долинами и чистой, всегда холодной рекой – это мог бы быть настоящий рай, так здесь было красиво и хотелось жить. Но, не случилось рая. Дамир с рождения был здесь чужаком, пускай он и родился здесь, на этой земле, пускай его родители тоже были родом отсюда – это ничего не значило для остальных, правильных по крови. Высокий, черноглазый, с густыми черными волосами на голове, разбавленными плотным покрывалом седины, с длинными сильными руками, чуть растолстевший к своим шестидесяти трем годам. Дамир был словно создан для этого заповедного уголка, если бы не лицо и абсолютно белая кожа, не знавшая загара даже на самом ярком солнце. Асият была плоть от плоти дитя этих мест, одна из потомков коренного населения, горных племен «издревле» населявших эти края, так считали местные историки, намекая порой на то, что вся жизнь пошла отсюда. С этим, конечно же, не соглашались два других племени, народа, как они определяли себя. Схожие по крови, неоднократно делали сравнительные анализы ДНК, сравнивая геномы, находя общие корни, но что это могло значить, по сравнению с родовой памятью, когда сами горы говорили совсем о другом.
Асият была небольшого роста, если сравнивать с Дамиром. Смуглая, худенькая, всю жизнь, даже в шестьдесят лет не потолстевшая, с умными и строгими черными глазами, длинным острым носом и тонкими, сжатыми в волевой позе губами. Иногда она улыбалась другим, ехидно, чуть прищуриваясь, отчего в уголках глаз у нее появились ниточки подлых морщинок. Она выглядела привлекательно даже в свой возраст, за что часто была осуждаема сверстницами и теми, кто был моложе лет на десять, склоняемая за глаза, особенно за связь с неверным. Так считали многие, даже враждующие между собой народы, давно уже перемешанные в браках, разбавленные изменами и другими приметами человеческого естества. С Дамиром она познакомилась на городском празднике, ей тогда было всего четырнадцать, а ему уже целых семнадцать лет. Они прекрасно помнили этот день, солнечный, как-то по-особенному яркий. Он сразу приметил красивую девушку, совсем еще юную, но с умными строгими глазами, смотревшими на него несколько вызывающе. Пригласив ее на танец, Дамир знал все народные танцы, их преподавали в каждой школе, и ученики умели танцевать все, что считалось истинными традициями этой земли. Протанцевав до позднего вечера, не выпуская рук, они пообещали друг другу, у центрального фонтана, что когда Дамир вернется после учебы домой, они поженятся. Дать слово у центрального фонтана, которому было уже триста лет, считалось святым делом, и горе тому, кто его не сдержит. Он вернулся через десять лет, пройдя все этапы учебы в медвузе, и не нашел ее. Асият поступила в другой медвуз, который был еще дальше от их родных мест, они держали связь, переписывались, по старинке, отправляя настоящие письма, не разменивая свою любовь на пустые обещания и треп каждый день. Они поженились, когда ему было тридцать, а ей двадцать семь, ни разу не нарушив данного обещания, не зная другой любви.
Дамир неторопливо пощелкал по каналам, пока не наткнулся на аналитическую передачу. Ведущих было трое, два мужчины и одна девушка. Как и многие, он чаще следил за девушкой, не смотря на свою красоту, смело и умело спорившую с мужчинами, строившими из себя всезнаек. Слушать их было интересно, пускай и все это было слишком далеко от него, все эти рынки, финансовые и промышленные индексы, имевшие действительный смысл для сотой доли процента населения Земли. Вот и сейчас он слушал про индексы, то ли рост, то ли падение, следя за стройной брюнеткой, лукаво смотревшей в камеру, сдерживая себя, чтобы не начать сразу спорить, сбивая дружеского оппонента взмахами пышных ресниц. Он даже не сразу заметил, что один из ведущих был одет в костюм двухголового птенца мутанта, популярного героя детских мультфильмов, причем одна голова, неживая, все время пялилась брюнетке на грудь, не хватало еще, чтобы этот птенец клюнул ее, куда попадет. Но ведущий говорил спокойным голосом, вполне буднично, не выражая второй головой птенца никаких особых эмоций, по делу споря с соседом, высоким худым африканцем, в лице которого было уже сложно угадать истинную кровь. Дамир вспомнил, что неделю назад этот птенец поспорил с девушкой о чем-то, но вот в чем был спор, он забыл. Шоу шло на международном английском, и Дамир иногда терял нить разговора, путаясь в своих мыслях и воспоминаниях, хотя в целом все было понятно.
Пришла Асият. Тихо скрипнул замок, он слышал, как она по-кошачьи ходит по квартире, как тихо, без гудения льется вода из крана в ванной комнате, так умела делать только Асият. Он улыбнулся, подумав о ней, вспомнив, какой она была счастливой, когда у них родился сын, первый и единственный. Умар, ему сейчас был бы тридцать один год.
Асият вошла в комнату, встала у телевизора и слушала то, о чем говорят ведущие. Дамир видел, что она слушает внимательно, потом Асият в гневе всплеснула руками, он заметил, что и красивая ведущая тоже злится, сверкая в камеру синими глазами, но смысл слов до него не доходил, он был уже далеко, очень далеко в воспоминаниях.
– Какой же мерзкий у нас мир! Если бы я могла, я бы давно улетела с нашей планеты! – в сердцах воскликнула Асият и выключила панель, забросив пульт далеко на диван, чтобы не видеть его. – Ты представляешь, уже кто-то успел заработать на нашем горе! Вот уроды! Правильно говорит Марианна, подло это и мерзко.
Дамир взглянул на жену, все еще смотревшую в черный экран, суть вопроса медленно дошла до него, и он ответил.
– На горе, на войнах всегда зарабатывали люди, для этого и устраивают войны, – тихо проговорил он. Асият оглянулась и, плотно сжав губы, покачала головой, не соглашаясь с ним.
– Нет, Дамир – это не люди, это хуже зверей. Почему не отменят этот индекс мира? Это же подло, ну подло же!
– Подло, – согласился Дамир и протянул к ней руку, она села к нему на колени и прижалась к его груди, шумно вздохнув. – Подлость – это наша главная черта, чтобы ни говорили церковники и проповедники. Индекс не виноват, он всего лишь отражает готовность мира к спокойной жизни. Когда он растет, то производство падает, люди перестают бояться и скупать все впрок. А когда падает, то на этом выигрывают многие, очень многие, чтобы это просто так взять и отменить. Ты помнишь, когда была последняя война?
– У нас?
– Нет, в мире, масштабная. У нас она и не прекращалась, так, тлеет потихоньку.
– Очень давно, тогда моя бабушка только-только в школу пошла, а ей скоро сто пять лет! Надо бы съездить к ней, давно не были, как думаешь?
– Да, обязательно. Может и не будем искать даты, просто съездим, ей будет приятно, навестим Умара.
– Ты прав, так и сделаем, мне должны отпуск дать, обещали, – тихо сказала Асият. – Я боюсь, Дамир, очень боюсь. Помнишь, как было в прошлый раз?
– Помню, всего три года прошло с тех пор, – он замолчал, не хотелось напоминать о том, что в прошлый раз, когда коренные народы вновь начали воевать друг с другом, громя кварталы, бились стенка на стенку, погибли родители Асият, забитые камнями и палками на площади, когда город вышел на митинг за мир. Он и Асият были в этот день в госпитале, она лечила раненых, не выходя из операционной, а он, а что он? Его пациенты уже никуда не спешили, отлично зная всю бренность существования.
– Я когда домой шла, то увидела факела. Я так испугалась. Когда же это все закончится? Ну почему же мы не можем все вместе жить в мире? Ведь места всем хватит, всего хватит, а солнце одно на всех, оно такое ласковое в последнее время. Я иногда в обед выхожу прогуляться и просто плачу, смотря на небо. Я боюсь, Дамир, очень боюсь.
– Я тоже, честно ответил он, не став рассказывать, что все холодильники были забиты трупами и места больше не было, поэтому новеньких складывали в соседнем ледовом дворце, в котором вот уже пять лет никто не играл в хоккей, а детская секция фигурного катания умерла, вместе с остальными видами мирного спорта. Теперь это был запасной морг, видимо, навсегда.
– Ты опять думал об Умаре? – Асият погладила мужа по лицу, пытаясь разгладить морщины на лбу, сгладить нахмуренные брови. – Не надо, не терзай себя.
– Не могу, и ты не можешь, – прошептал он, поцеловал Асият, на это мгновение помолодев на десятки лет, как и она.
Асият заплакала и уткнулась лицом в него, дрожа, холодея. Он крепче прижимал ее к себе, желая согреть, не замечая, как в тысячный раз слезы заполняли его глаза, не в силах вырваться наружу, оставаясь в нем. И он молчал, не пытаясь ее успокоить, и Асият была ему за это благодарна, не желая слушать глупых и шершавых слов сочувствия, счищавших каждый раз, как наждак, остатки бьющегося сердца, истончая стенки, вот-вот и оно разорвется.
Спустилась глухая ночь. Где-то заухала сирена, раздался взрыв… все стихло. Асият успокоилась и, с трудом встав, потащила мужа на кухню. Она знала, что он ничего не ел, с самого утра, также, как и она, каждый день, вот уже больше десяти лет. Они могли есть только рядом, дома, без лишних глаз. Собрав холодный ужин, она села рядом с ним, толкнув в бок, чтобы он ел, первый, иначе и она не будет. Асият улыбалась, смотря за ним, расправляя короткие черные волосы, выпуская на свободу из тугого клубка, который она завязывала уходя на работу, каждый день, без выходных и праздников. А когда-то у нее были длинные, ниже пояса волосы, две толстые косы. Она обрезала их после смерти сына, больше волосы не росли, будто бы замерли в тревожном ожидании, как и вся жизнь.
Утром Дамир ушел первым. Его смена начиналась раньше всех и не заканчивалась никогда. Работы было столько, что он и еще три патологоанатома проводили в маленьком морге всю жизнь. С них требовали отчеты, быстрее, уже после смерти, не давая толком прочитать карту бывшего больного. От их работы зависело многое и ничего одновременно. Данные отчетов загружались в систему, анализирующую, оценивающую степень агрессивности жителей, так казалось многим, но Дамир и его коллеги знали, что рейтинг их родного дома не менялся вот уже двадцать лет, точнее сказать, он никогда не выходил в зеленую зону, оставаясь на краю желтой, ближе к красной черте. Каждый житель Земли знал, что это может означать для него, и забывал, не думая, даже не предполагая, что такое может быть с ним. Мир стал чист и прекрасен, мир, в котором никого больше не убивали, никто не стрелял, не сжигал дома, не бил за то, что тот другой веры или цвета кожи. Так было, но, как и на большом теле здорового животного, возникали позорные нарывы, красными точками горящие на безмятежной карте Земли. И их родной край был этой точкой. Вот уже двести лет они жили в котле, поставленном на малом огне кем-то глупым, самоуверенным, решившим, что одним росчерком пера, волевым решением можно заставить, сбить в кучу, вдавить разные народы в мирную жизнь, отдав власть сначала одним, потом другим, чтобы отобрать и править самому. Время вождей прошло, измельчала элита, теперь правили группировки, подогревающие тлеющие конфликты, засылая пропагандистов «от народа», будоража родовую память, требуя справедливости, исторической справедливости, а она была для всех своя. Дамир не понимал, почему так много внимания уделяют их заброшенному краю, никому и дела не было до этих красот, здесь не было ни редкоземельных металлов, ни урановых труб, даже алмазов или других драгоценных камней, получивших в последние десятилетия новую жизнь, наступила эпоха ренессанса «истинных ценностей».
Самое интересное, что в морге работали все истинные представители коренных народов, кроме Дамира, но никто из них никогда не называл его чужаком. Каждый день видя столько смертей на столе, смотревших отяжелевшими холодными глазами бесстрастности небытия, забывались лоскутные лозунги, рассчитанные на слабые умы. Каждое утро они собирались вместе и смотрели новый рейтинг. Конечно, это можно было сделать в любое время и в любом месте, пролистав пару вкладок на своем браслете, заодно понять, куда засунули и тебя лично, но никто не хотел чаще одного раза в день устраивать себе минутки страха, хватало трупов в холодильниках. А рейтинг все же двигался к красной линии, как ползучая дымка ядовитого тумана, когда тебе кажется, что он еще совсем далеко, а первые рваные лоскуты яда уже трогают пальцы на твоих ногах. Один шаг, одна оплошность, чрезмерный перегиб в борьбе за «справедливость», и терпение всемирного разума лопнет. Кто он этот, всемирный разум? Кто его видел хоть раз? Никто, но все его знали, понимая, что он есть и следит за всеми. Машина, бесстрастная и жестокая, может, в этом и была истинная справедливость, когда решения принимались без чувств, на основании строгого, одобренного всеми странами расчета, безупречного метода? Машина следила за людьми, предупреждала, принуждая меняться, мириться – и это работало, войн больше не было. Но были и другие, не желавшие мириться, заигравшиеся, подогретые извне и изнутри, забывшие об угрозе, незримой, а потому и не страшной. Никто не верил, что машина примет решение, уничтожит горячую точку, превратив ее в непригодную для человека землю сроком на двести лет, время приемлемого распада, и можно будет начинать жизнь заново, и делать это будут другие, новые люди. Поумневшие? Вряд ли, скорее напуганные, но такие же беспечные, сотни лет долгий срок, многое забывается.
Очень страшно жить под прицелом, под неусыпным контролем, и ждать, что твой дом, твоя улица, район или даже город будет стерт с лица земли. Страшно, но только тогда, когда кнопка запуска находится у людей. Все оружие, сотни тысяч ракет, залитых по горлышко смертью, не принадлежали никому. Мир смог договориться, передав эту систему сдерживания беспристрастному арбитру, которого уже никто и не боялся. Поговаривали, что ракеты уже старые и не взлетят, что их давно уже все разобрали, а заряд разбодяжили и кинули в общую топку всемирной энергосистемы. Много глупостей думают и рассказывают люди, забывая о том, что оружие вечно, как и человеческие кости, пока живо человечество, они будут жить вместе со всеми.
– Плохо дело, – покачал головой один из патологоанатомов, невысокий лысый старик. В морге работали все старики, Дамир был самым молодым. – Не миновать нам беды, не миновать.
– Точно! Я это тоже заметил! – подхватил второй, высокий худощавый лысый старик, по которому было уже трудно понять, к какому из коренных народов он принадлежал. – У меня открыта позиция на индексе редкоземельных металлов, так вот я вчера закрыл ее, вывел все и отправил детям.
– Там и внукам хватило, – заметил Дамир. – Индекс мира тоже пополз вниз, кто-то хорошо заработает.
– Кто-то умрет, – хмуро заметил третий, оглядывая тускло освещенную смотровую и операционную, свет включали после шести утра. – Засуетились, забеспокоились, твари! Думают, что ударят по нам, а, значит, надо будет делать новые ракеты!
– А ты думаешь не ударят? – спросил его первый старик, грустно улыбнувшись.
– Не хочу об этом думать! Надеюсь, все решится, как и в прошлый раз, – хмурый патологоанатом посмотрел на Дамира, от злости сжимая узловатые кулаки сильными руками. Он искал у него подтверждения своих слов, желаний, Дамир пожал плечами, делая вид, что не понимает, о чем это он.
– Боюсь, что этого будет мало. Мне вчера сын звонил, к нам движутся танки, – устало сказал первый старик и закрыл глаза. – Господи, если ты есть, скажи, зачем нам столько этой дряни? Сколько еще люди зарыли смерти в подземельях для себя? Молчишь? Молчи, тебя уже давно нет на нашей земле.
– И никогда не было! – отрывисто, будто каркая, воскликнул третий патологоанатом. – Что мы здесь делаем? Кому нужна наша работа? Вот уже третью неделю каждый шестой труп с огнестрелом! А помните, помните, что были времена, когда мы забыли об этом? Когда огнестрел был лишь один раз в год, и то самострел дебила охотника? Помните, ну, помните?
Все закивали и вздохнули. Третий сник и устало сел на стул, схватившись за голову, дергая себя за волосы.
– А мне ведь не себя жалко. Я смерти не боюсь, пожил, хватит. Мне горы наши жалко, реку, поля, леса.
– А людей тебе не жалко? – спросил его Дамир.
– Вот этих? Готовых убивать только потому, что ты другой национальности? Нет, совсем не жалко. Только детей, они ни причем. Их вывезут, я уверен. Помяните мое слово, если их не увезут родители, то завтра же вы увидите голубые фургоны на улицах нашего города. Я готов даже спорить, на что, ну, на что будем спорить?
– Давай так, если ты окажешься прав, то я через неделю приготовлю на всех шашлык. На всю семью, можете и соседей позвать, сказал Дамир.
– Идет! – третий вскочил и пожал ему руку. – А я на всю твою улицу, всех позовем, пусть весь город приходит. У меня есть деньги, к черту их, пусть я проиграю, и нам не понадобятся никакие эвакуаторы – я так хочу этого!
Он упал на стул и закрыл лицо руками, глухо застонав. Время уже пришло, но свет так и не разгорелся. Дамир тревожно посмотрел на часы, как вдруг истошно запищали сотни холодильников, предупреждая, что они переходят на резервное питание от аккумуляторов. Свет заморгал и потух, вспыхнули слабые лампы аварийного освещения.
– Началось, – сухо проговорил второй патологоанатом. – Что будем делать с телами? Они так долго не протянут, батареи слабые, им больше лет, чем мне.
– Надо узнать, в чем дело. Если авария, то починят, успеем, – сказал Дамир.
– Да не авария, не авария! – вскричал третий. Его сутулое худое тело изогнулось, как пружина, когда он вскочил с места и затряс в воздухе кулаками. – Танки, пушки! Вы понимаете, что мы до сих пор слышим это доисторическое старье? Слышите, слышите? Это гаубица бьет. Не слышите? Правда не слышите?
Все затаили дыхание, снаружи действительно что-то ухнуло, потом все стихло, и раздался треск, а может гром, в подвале было сложно понять. Глухие удары усилились, раз за разом наращивая темп. Задрожали стены, потолок, будто бы снаружи маршировали огромные бетонные слоны.
– Танки! Они уже здесь! Черт, так быстро! – задрожал третий, озираясь на остальных. Никто с ним не спорил, звук едущего танка был знаком всем, как молоко матери, с раннего детства впитавшись в организм, вырывая наружу затаенный животный страх.
Дамир ушел к холодильникам. За ним пошел первый старик, встав на входе. Старик следил за тем, как Дамир открыл одну из камер и, покопавшись, вытащил оттуда коробку и металлическую трубку, длиной чуть больше одного метра. Дамир оглянулся и увидел старика.
– Поздно, но ты все равно попробуй, – сказал старик. – Или ты думал, что мы не знаем?
– Нет, я знал, что вы меня давно вычислили. Я видел все по отчетам, – кивнул ему Дамир. – Я постарел, упустил время.
– Нет, ты не прав. У тебя и не было времени, – уверенно сказал старик.
Дамир вышел на улицу и закашлял. В воздухе стоял черный смрад древних двигателей, закоптивших небо так, что перестало светить ласковое солнце, страшная, черная ночь спустилась на город, что-то жуткое копошилось в этой тьме, давно забытое, мерзкое, дикое. Он быстрым шагом дошел до ворот и оглянулся на здание госпиталя. Высокое, больше чем в тридцать этажей, оно все еще белело в этом густом черном мареве, построенное сто пятьдесят лет назад, в этом году должны были праздновать юбилей. Дамир смотрел на завешанные жалюзи окна, на ровные вертолетные площадки с уснувшими квадрокоптерами, роботы были наготове, поблескивая аварийными маяками, дадут команду, и они взлетят за больным, заберут из любого самого узкого ущелья. Он долго смотрел на роботов, ему показалось, что они тоже волнуются, ерзают, не двигаясь с места.
Сквозь вязкий воздух раздались автоматные выстрелы, стук древнего оружия заставил его вздрогнуть. Потом ухнула пушка, одна, вторая, а за ней загрохотал пулемет, точно огромные гвозди вбивая в бетон, заревели неистово танки, отвечая частыми залпами. Все взрывалось, гудело, стреляло, стучало, и через весь этот шум пробирался, залезая под самую кожу, дикий крик ужаса и боли.
– Мир вашему дому, – раздался глухой голос сзади, и Дамир обернулся. Перед ним стоял высокий мужчина в длинном, до самых пят темно-сером балахоне с большим капюшоном, закрывающим все лицо. Мужчина был подпоясан армейским ремнем, на котором висел страшный на вид армейский нож и кобура, а за спиной дулом вверх была винтовка.
– Пусть смерть обойдет его стороной, – ответил Дамир, кодовая фраза с трудом сошла с его губ, он не ожидал увидеть монаха ордена «Конца света» прямо у госпиталя, в прошлые годы они находили его в укромных местах, не привлекая лишних свидетелей.
– Больше нет пути вперед, осталась лишь одна дорога – в землю, – монах показал на горизонт, сквозь кварталы брошенных домов виднелось зарево от пожаров, грохочущее, темно-красное. – Последняя черта пройдена, и этот мир исчезнет.
– Почему же вы не пришли за мной раньше? – в сердцах воскликнул Дамир, бегло взглянув на браслет, рейтинг упал далеко в красную зону, достигнув предельных значений.
Монах ничего не ответил. Они пошли по улице в сторону центра города, откуда доносились взрывы и шум боя. Они прижимались к стенам домов, без страха перед смертью, шальная пуля могла найти любого, даже самого осторожного, а подставляться под пули было глупо. Дойдя до бульвара, монах остановился. Зеленые деревья шумели, отзываясь на каждый взрыв, опадая листвой, сбитой бешеным роем свинцовых ос. Путь показался Дамиру слишком долгим, а время словно остановилось, так четко он слышал каждый выстрел, гулким эхом раздаваясь внутри головы, сливаясь с другими в нескончаемый дикий бой, от которого хотелось спрятаться, забиться в подвал и ждать… Так было в детстве, когда они прятались в подвалах, оборудованных как бомбоубежища, спали посменно, духота, запах страха и гари, жажда, непонимание, перерастающее в истерику, а потом в кататонический ужас.
Пули не могли задеть их, они стояли на углу перекрестка, слыша все, но не видя картины боя, один шаг, и можно было лишиться жизни, с двух сторон бульвара проносились пули, снаряды. Совсем рядом громыхнула граната, вырвав три дерева с корнем. Дамир с жалостью посмотрел на разорванные деревья, покрытые черной смолистой слизью, горевшей, извергая едкий вонючий дым.
– Больше десяти лет назад ты искал справедливости, хотел, чтобы этого больше никогда не было. Тогда мы нашли тебя, а ты нас, – сказал Монах. – Три раза ты спасал этот мир, три раза ты смог перешагнуть ту грань, что отделяет человека от зверя и вернуться обратно, к человеку. Но теперь уже поздно, никто не сможет остановить их. Ты видишь это по подлому графику, ты чуешь звон презренного металла. Люди так и не смогли стать людьми, зверь пожирает нас изнутри, требуя больше крови, настоящей крови. Каждый миллион стоит сотен человеческих жизней, каждый кусок золота дороже, пускай и не настоящего, человек уже давно научился сам придумывать для себя ценности, заключив их в бездушную машину, и это золото стоит дороже, чем жизнь твоя, или твоих соседей, друзей, детей, что живут рядом или на окраине. Всегда кто-то должен умереть, чтобы другие смогли разбогатеть.
– Что ты предлагаешь, Рафаил? – спросил Дамир. Тонкая трубка в рукаве его куртки задрожала, он стиснул в кармане коробку с иглами и флаконом с ядом. Дамир отлично знал ценность человеческой жизни, каждый день видя смерть, но он и отлично понимал цену человеческой смерти – несколько цифр на счете, сотые доли процента роста индексов промышленности и общего потребления, игравших против индекса мира, в разы опережая своим ростом его падение.
– Мы бессильны. Раньше мы могли узнать, кто и откуда пришел. Всегда это были чужаки, несущие смерть ради чужой выгоды. Сейчас все иначе – это зародилось здесь, в самом низу. Нельзя поднять людей через экраны, не касаясь их разума вживую. Нужны люди на местах, провокаторы, руководители. Они и сейчас все здесь, но они слабы, они сами боятся за свою жизнь, и умрут, вместе со всеми. Мы внимательно следили за ними, они слабее, чем те, которых ты устранил, а потому, что у них была другая задача, как и в прошлые годы. Машина оказалась умнее, индекс сработал, и теперь нам конец.
– Я не понимаю, за что они воюют? Кто дал им оружие?
– Оружие всегда было здесь и ждало своего часа, – ответил Рафаил. – В этой войне цель одна – истребление. Это зародилось здесь, под нашим солнцем, внутри нас, еще много-много веков назад. Машина права: человек не имеет права здесь жить – эти люди не имеют права жить, иначе они заразят своим ядом остальную планету.
К ним подбежали два мужика с автоматами наперевес. Их искаженные злобой и ненавистью лица были знакомы Дамиру, правда сейчас он перестал видеть в них людей. Две обезумевшие обезьяны, размахивая дулами древнего оружия, приказали монаху снять винтовку и вытащить пистолет из кобуры. Никто из них не посмел приказать ему поднять капюшон, суеверный страх блуждал в них, заставляя стоять вдалеке от монаха и Дамира, суетливо коситься на бульвар, где продолжалась невидимая отсюда битва. Монах медленно, не желая спровоцировать автоматчиков, снял сначала винтовку, а затем стал расстегивать кобуру. Когда первый схватил винтовку, а второй следил за кобурой, Дамир вскинул руку вперед, на лету выхватив трубку из рукава. Игла была в ней, он вставил ее перед выходом, нанеся смертельный яд. Не было слышно даже свиста, второй автоматчик схватился за шею и, жутко вытаращив глаза попытался поднять отяжелевший автомат, но тело уже не слушалось его. Он рухнул, монах выхватил пистолет и в упор застрелил второго.
Дамир ощутил легкое покалывание на языке, часть яда попала ему в рот, как всегда. В голове зашумело, глаза стали ярче, он видел дальше, слышал лучше, одурманенный смертью, чувствуя вкус крови на губах, еще теплой, живой. Яд не убивал его, так получилось. В раннем детстве он нашел в горах схрон с оружием, там было много всего: и автоматы, пулеметы, два миномета и ящики со снарядами и патронами. Оружие, которое они видели только на картинках, притягивало, волновало кровь. Он и его друзья схватили по автомату, опасно играя, не зная, что и как делать, пока один из его друзей не перещелкнул предохранитель и взведенный автомат дал очередь в стену пещеры, чудом не убив их рикошетом. Пока они приходили в себя, Дамир нашел в дальнем углу контейнер, на котором были нанесены забавные знаки, вроде черепов и странных кругов и треугольников на красном фоне. Он открыл контейнер и вытащил оттуда два флакона, один, машинально, спрятал в карман куртки. Флакон был хитрый, с дозатором. Он щелкнул и одна крохотная капля упала ему на руку. Дальше все было как в другом измерении. Он потерял равновесие, рухнув на пол, чувствуя, как горят внутри кишки, сворачиваясь в тугие узлы, а он не мог даже закричать от боли, все тело свело, он даже не мог моргать, тупо уставившись в каменный пол пещеры.
Его спасли. Друзья, которых он со временем потерял, они покинули родные места и жили в мирных странах, выбежали из пещеры и позвали на помощь. Странно было видеть людей в больших и смешных костюмах, напоминавших скафандры. Дамир хотел засмеяться, но он лежал парализованный на полу, живой, все понимающий, слышащий и видевший. Ему сказали, что это было чудо, что он выжил, от такого яда должны были умереть все, кто находился в этот момент в пещере, а он выжил. Флакон с ядом так и остался в его куртке, затерявшись под подкладкой, у Дамира постоянно были дырявые карманы из-за того, что он любил собирать минералы в горах, рвавшие острыми краями карманы в джинсах и куртках. После смерти сына в нем что-то изменилось, он вспомнил тот случай в пещере, все вспомнил.
Сын увлекался историей, поступил в университет и должен был уехать на учебу, но не успел. Его, как и многих других молодых ребят, зарезали после митинга на площади «Трех звезд», олицетворявшей единство трех народов, центральной мирной площади города. Они выступали за мир, все разные, полукровки, как Умар, чистокровные со всех сторон, не желавшие войны, не желавшие бессмысленных смертей, зная историю родного края, понимая ценность этой подлой борьбы за справедливость, цена которой десятки, сотни, тысячи жизней. Умар и подсказал отцу, что ему делать, оставив на своем столе бумажную книгу про древние народы. Дамир с сыном часто играли вместе в аборигенов, охотясь на невидимых врагов, плюя в них отравленными стрелами с бумажным опереньем. Детское безвредное оружие, бесполезный навык, ставший грозным оружием убийцы. После смерти сына Дамир и Асият перечитали всю его библиотеку, они не жалели денег, разрешая Умару покупать живые книги, как он их называл.
– Это беспредельщики, – сказал Рафаил, тщательно осмотрев автоматчиков и не найдя у них ни жетонов, ни пластиковых карточек отрядов самообороны. – Их много, кто-то отдал им автоматы и гранатометы. Танки пришли с юга. Как и в прошлый раз.
На другой стороне улицы показались трое монахов, выглядели они воинственно, осторожно осматриваясь в прицелы винтовок с глушителем. Один из них махнул Рафаилу, и монахи скрылись в подъезде одного из домов. Рафаил и Дамир, оглядевшись, быстро перебежали дорогу и зашли в подъезд. Внутри было тихо, звуки боя доносились сюда глухими ударами, будто бы из-под земли кто-то настойчиво стучался, теряя терпение. Совсем рядом ударил фугасный снаряд, и дом задрожал, а на первых этажах посыпались стекла из окон. Это было как в кино, легкая контузия, страх, щекочущий нервы и нереальность происходящего, будто бы из могил восстали призраки предков, обнажив ржавые клинки, голодные до чужой крови, до смерти. И эти ржавые клинки хорошо били, ничуть не растеряв чудовищной мощи.
