Борис Петров
nD^x мiра
-8.
– Вставай, соня! – сквозь сон я услышал голос Славки, он неделикатно толкал меня в плечо.
– Давай уже вставай, лекция кончилась.
Он толкнул сильнее, и я сполз на лавку, схватившись за блочную тетрадь, увлекая ее за собой.
– Ух! – только и смог выговорить я, поднимаясь. На полу лежала сброшенная мною тетрадь, на чистых листах гордо стояла дата и больше ничего. Я поднял тетрадь и убрал ее в рюкзак, рука скользнула по содержимому, планшет на месте, какие-то пакеты, коробки с чем-то дребезжащим внутри: все, как обычно, полный рюкзак непонятного хлама.
– Ты храпел на всю аудиторию, – строго сказал Тэм. – Какое неуважение к предмету, не хорошо, Станислав, не хорошо.
Он неумело передразнивал преподавателя, я силился понять, что это была за лекция, глаза смутно различали предметы, я снял очки, они были покрыты слоем жирной грязи, откуда она на них, еще и воняет затхлостью. Пока я тщательно вытирал очки, оглядывая аудиторию несмелым взглядом, из нее выходили студенты. Я слышал их голоса, знакомые, мне показалось, что я увидел много знакомых из параллельной группы, но я не различал их лиц, безрезультатно щурясь. Кто-то погасил свет, и стало еще хуже видно.
– Пошли, сегодня пар больше не будет, – Славка подтолкнул меня к лестнице.
Мы вчетвером спустились вниз и вышли в холл. Универ пустел на глазах, последние группы студентов прыгали вниз по лестничным пролетам, бурно выражая радость. Я подошел к окну и стал разглядывать пруд. Странно, я помнил, что была осень, но я видел точно, было лето. Я потрогал рукой стекло окна, что-то прилипло к моим пальцам, я потер это место, пальцы стали грязными, а на стекле появилось черное пятно. Я потер сильнее, пятно увеличилось, закрывая собой кусочек лета.
– Стас, идешь с нами? – позвала меня Надя от лестницы, ребята уже спускались.
– Да, иду, – ответил я и ушел от окна к лестнице. Перед спуском я обернулся, черное пятно росло, закрывая собой уже половину огромного окна. Я поспешил вниз за друзьями.
Мы вышли из здания, по пути никого не встретив, универ стремительно опустел. Вдалеке виднелись спины студентов, они все шли на пруд, на другой берег, откуда доносились звуки странной музыки. Ветер приносил к нам раскаты литавр, вой труб, наложенных на нестройный бит, сбивающийся, а потом резко ускоряющийся, чтобы снова запутаться в ритмическом рисунке и споткнуться. Это напомнило мне мои опыты с драммашиной, с которой мне так и не удалось подружиться, у меня не хватало терпения прописывать ритм секцию, а лупить одно и тоже было слишком тупо.
Улица была пуста. Справа прогромыхал трамвай с восковыми пассажирами, а на перекрестке скопилась традиционная пробка, гудели клаксоны, стоял густой туман из чада и окиси азота. Когда мы прошли половину пути, я остановился, посмотреть, что ловят рыбаки. Три человека сидели на берегу и методично вытаскивали что-то из пруда, складывая в ведро. Солнце скрылось за тучами, было сумрачно, хотя по моим ощущениям должно было быть совсем рано, не больше трех часов после полудня. Ближний ко мне рыбак дернул удочку и бросил в ведро кусок серого мяса. В нос ударил запах тухлятины, рыбак оглянулся на меня, гневно открыв черный рот, ни глаз, ни носа у него не было. Я закричал от отчаянья, кошмар, это снова был он! Последняя искорка надежды погасла окончательно. Друзья потащили меня от рыбаков, уже вставших с места, они поднимались наверх, нелепо, падая на землю, но я видел, оглядываясь на ходу, что они хотят идти за нами.
Славка подхватил валявшуюся на дороге металлическую трубу, Тэм уже вертел в руках куском ржавого прута. Я удивился, насколько они были спокойными, даже Надя, уверенно идущая вперед. Я снял рюкзак и на ходу, чуть не выронив, вытащил свою тетрадь. Так и есть, дата была 28 октября.
– Нормально, – сказал Тэм, похлопав меня по плечу. – Главное не бежать, тогда все двинется на нас разом.
В подтверждении его слов, я услышал, как за нами задним ходом едет трамвай, восковые пассажиры, неестественно вывернув головы, как это могут делать лишь совы, смотрели на нас, широко раскрыв черные рты.
– Зачем мы туда идем? – спросил я, когда мы повернули к спуску на пляж, откуда и доносилась странная музыка.
– Надо посмотреть, что там такое, – сказал Славка. – Тебе разве неинтересно?
– Нет, неинтересно, – честно ответил я, – я бы лучше свалил отсюда куда подальше!
– А есть куда? – Надя повернулась ко мне, в ее глазах я увидел столько тоски и отчаянья, что захотелось плакать.
На пляже творилось что-то невообразимое. Толпы студентов, которые шли перед нами, рассеялись вдоль пляжа, образуя странную трибуну. По трое и четверо они садились друг другу на плечи, шатко балансируя на мокром песке. Те, кто был снизу, все глубже входили в песок, пока все новые акробаты не вдавливали их туда окончательно. Следом за ними в песок погружались другие – и так до бесконечности, пока на пляже не осталось никого. Последних за ноги втаскивали в песок те, кто был уже под землей. Земля дрожала, гудела, музыка шла снизу, теперь я слышал, насколько она была чудовищна. Грубое столкновение ритма и тяжелая гнетущая мелодия, повторяющаяся вновь и вновь, с яростью вдавливаемая в уши, в самое нутро.
– Похоже на гимн, – заметил Тэм, затыкая уши.
Мы последовали его примеру, стало легче дышать.
– Ага, вот сейчас наш, – сказал Славка, кривя лицо наподобие рожи знатока музыки, мы таких видели в консерватории, нас Надя как-то повела туда, чтобы мы культурно подросли.
– А это еще кто? – с ужасом спросила Надя, показывая на маленьких человечков, сделанных будто бы из печенья, с пуговками цедры вместо глаз и кремовыми ртами.
Мы отошли назад, спрятавшись за деревьями, чтобы нас не было видно. Человечки из печенья поделились на две группы, одна была бледно-желтого цвета, а другая коричневая. Они стали что-то кричать друг другу, друг на друга, но ничего не было слышно из-за музыки.
Каждая группа выдергивала из своих рядов тех, кто был немного другого цвета, либо темнее, либо светлее, чем они. Выдернутые человечки покорно вставали на колени, а потом их разбивали на куски огромными палками, напоминавшими свернутый в спираль леденец. Тут же из каждой толпы выбегали человечки и сжирали раскрошенное печенье, становясь больше, толще, выше. Так продолжалось довольно долго, пока не съели всех, кто отличался хоть немного.
– Какая дрянь! – с отвращением прошептала Надя.
– Хочешь печенье? – ехидно заметил Славка, но его самого затошнило, и он умолк.
Человечки из печенья отошли в стороны, они долго совещались, поглядывая на противников. Из каждой группы полетели камни, разбивая часть человечков на части. Кто-то продолжал кидать камни, погибая под ответным огнем, но многие пожирали разбитых, вырастая на глазах, руководя оставшимися самыми мелкими. Когда не осталось ни одного, кто смог бы бросить камень, большие человечки выхватили из ниоткуда трубочки и стали поливать противников чем-то белым.
– Молоко? – с удивлением спросил Тэм.
Струи белой жидкости размягчали тела противников, они набрасывались, отрывая части тела, вгрызаясь в головы, пожирая. Все смешалось в ужасную кашу, и было уже не понятно, где кто, и кто побеждает.
Вскоре на пляже осталась куча грязного мокрого печенья, еще колыхавшаяся, но не способная подняться. Мы вышли из укрытия, пахло молоком и печеньем, но от этого запаха тошнило так, что Тэм не выдержал, его вырвало, мы держались.
– Она шевелится, с ужасом прошептала Надя, указывая на кучу. – Она встает, ребята, встает!
Куча действительно зашевелилась, грязный ком поднимался, вбирая в себя песок, камни и все, до чего мог дотянуться, превращаясь в огромное, высотой в трехэтажный дом, подобие пряничного человечка. У чудища не было глаз, только огромный черный рот, из которого и лилась белая жидкость. Чудище пыталось идти к нам, неуклюже, но с каждым шагом увереннее.
– Бежим! – крикнул Славка, но за нами сомкнулись деревья в сплошной забор, выставив вперед сухие острые сучья.
– Отмахаемся! – уверенно сказал Тэм, но струя белой жидкости ударила в его руку, выбив прут. Он схватился за руку, его кожу обожгло кислотой, кожа покраснела и покрылась волдырями.
– В воду! – скомандовал я.
Мы оббежали чудище, пока оно разворачивалось, ребята успели зайти в воду, а я остался стоять на берегу.
– Стас! – крикнула мне Надя.
– Я сейчас! – махнул я им, лихорадочно роясь в рюкзаке, я же нащупал ее еще в аудитории.
Так, пакет, нет, не то, коробка, перчатка. Я вытащил белую перчатку, кровь на ней уже высохла, зачем-то я одел ее на правую кисть, рука тут же нашла тяжелый черный бочонок в рюкзаке. Я достал гранату, она была точно такая же, как в моей любимой стрелялке, в которую я играл много ночей подряд. Я выдернул чеку и метнул в чудище, подходившее ко мне. Сначала мне показалось, что граната летит мимо, не в раскрытый черный рот, а ниже, но реальность исказилась, воздух искривился и траектория черного бочонка изменилась, направляя готовившийся разорваться снаряд прямо в рот чудищу. Я уже видел, как внутри гранаты закипают, взрываются миллионы искр, рождая смертоносное пламя. Я, как завороженный, стоял и смотрел на нее, желая увидеть, как освобожденное пламя разорвет эту гадину на части. Тэм схватил меня за ноги, я упал, а он поволок меня в воду.
– Задержи дыхание! – только и успел услышать я, поспешно сделав вдох. Грянул взрыв, ударная волна прибила меня ко дну, накрывая тоннами воды сверху. Как же больно, также, как я ломал ногу после неудачного прыжка со второго этажа, только ногу ломали раз за разом, и вторую, и руки, и спину, с наслаждением, кроша кость в мелкую пыль.
-7.
Пустой кабинет. Стол со стулом и еще один напротив стола, прислоненный к стене. Серо-зеленые стены, крашеные масляной краской еще при Андропове, вместо окна портрет президента, короче глазу не на чем остановиться. Поэтому я смотрел на свои ноги, на руки, исчерченные полосами глубоких царапин. Повязка на ноге была свежая, но через нее пробирались капельки шпионов, окрашивая бинт красными пятнами. Интересный цвет, я помню свою кровь, она не должна быть такой яркой, наверное, яркая кровь бывает у выдающихся личностей. Пятна пурпурные, 100%-ная magenta.
Вошел следователь, высокий грузный мужчина в помятом кителе синих тонов, брюки имели что-то подобие стрелок, не хватало еще черных сапог на ногах, но у него были лакированные штиблеты небольшого размера, 41, а может и 40, непростительно мало для такого гиганта. Ручки его тоже были небольшие, маленькие ладони, холеные, не привыкшие поднимать что-то тяжелее пивной кружки за здоровье генерала и президента. Зато морда была соответствующая, огромная, гладко выбритая, с огромным ртом и толстыми губищами. Не было самого малого – глаз и носа, даже уши были, а рот не был черным, я видел его желтые зубы, на которых довольно четко прорисовывался логотип мирового лидера по производству табачной дряни из Японии.
– Станислав Викторович Миронов, – прочитал следователь в документах и посмотрел на меня, точнее обратил ко мне свое слепое лицо.
– Слушаю вас, – ответил я, следя за тем, как он, читая документ, каждое слово проговаривал губами.
– Вы готовы дать признательные показания? – спросил он, став рыться в ящиках стола, но там, судя по всему, ничего не было, ящики захлопывались с довольным треском, как бы дразня хозяина стола.
– Не готов, мне не в чем признаваться – я ничего не совершал, – спокойно ответил я, медленно меняя позу на жестком стуле, тело болело так, что от каждого движения я готов был провалиться в обморок, кто знает, сколько раз это было сегодня, а может и вчера? Я давно потерял счет времени, в моем кошмаре оно вряд ли имело значение.
– Ну, как же? – искренне удивился следователь. – Вот передо мной показания свидетелей, показания ваших мертвых друзей.
Он похлопал по толстой папке, доверительно придвинув ее ко мне и раскрыв.
– Я вот не пойму, а как вы можете все это видеть, у вас же нет глаз, – я пожал плечами, и почему я раньше не задал этот вопрос.
– А, вы про это, – следователь засмеялся. Пожалуйста, но вы же знаете, Фемида должна быть слепа и беспристрастна.
– Фемида, может быть, – засомневался я. – Только она сюда давно ли заходила?
– Она у нас сидит, в дальней камере, – следователь показал пальцем вниз. – А вот и мои глаза, если вам угодно.
Он достал из кармана кителя два глаза, больших и красных, с длинными жгутами зрительного нерва. Глаза смотрели на меня внимательно и, как мне показалось, даже с некоторым сочувствием, точнее левый глаз, правый просто внимательно.
– А за что вы посадили Фемиду под замок?
– В мешок, в каменный мешок, уточнил он. Вы знаете, мешала работать, везде лезла, что поделать, старая уже, в маразме, а сдать нельзя, не поймут. Пускай поживет с нами, все же не чужая.
Да, мы умеем призирать родных, – кивнул я. – Наша национальная черта: завидовать другим и презирать родных до смерти, желательно до скорой.
Следователь достал сигареты и закурил, пуская дым в сторону от меня. Дым был странный, сизый, но от него не душило, он пах весенним лугом, свежестью утра. Так сильно захотелось жить, что я даже выпрямился, превозмогая боль.
– Посмотрите папочку, там много интересного, – предложил следователь, я стал листать папку.
– И как вы, такой умный молодой человек, а стали террористом, не понимаю, зачем вам это?
– Террористом? – удивился я, найдя показания мертвого Славки, на листе была приклеена черно-белая фотография его трупа, пальцы обеих рук были сжаты в кулак, а правая, даже после смерти, пыталась показать всем fuck. Это выглядело забавно, как на фото дергался палец, пока жест не вышел более-менее читаемым.
– Да, вы террорист, – искренне вздохнув, ответил следователь. – Вы совершили самоподрыв на берегу пруда возле вашего универа, как раз в тот момент, когда команда по регби вашего университета выигрывала команду соседнего ВУЗа. Зачем вы это сделали? Вы же погубили много ни в чем неповинных ребят, вы убили своих друзей. Честно говоря, мне не нужно понимание вашего поступка, но, может, это поможет вам получить более мягкое наказание.
– А какое наказание мне грозит сейчас? – с интересом спросил я, долистав до показаний Тэма, он двумя руками, лежа на спине, посылал всех куда подальше. На его зеленом мертвом лице играла добрая улыбка, он мне подмигнул. Что было написано на бумаге я не знал, вместо букв те же уродцы буквы-человечки, но они были какие-то смирные, боязливо таращились на меня.
– Вам грозит колесование и расчленение на триста лет, а потом вас сожгут, будут жечь лет десять, не думаю, что суд даст больше.
– Интересно, а что за послабления я могу получить?
– А, довольно неплохое. Если вы подпишите признательное и дадите мне ваш полный психический портрет, расскажете про свои мотивы, то вас будут колесовать два раза в неделю. Вы же понимаете, что мы должны ввести превентивные меры, задача поставлена президентом.
Он указал рукой на портрет, я посмотрел на суровое волевое лицо, кто это был, не помню его. Какой-то мужик в костюме, вроде похож, а вроде и нет, наш-то молодел с каждым годом, как бабушка-трансформер, вся утыканная ботексом и силиконом, а этот был даже облезлый, стыдно, надо найти себе нормального стилиста, и для простаты полезно. Обдумывая все это, я и не заметил, как следователь положил передо мной исписанный лист, внизу которого стояла моя фамилия и место для подписи. Он поставил на стол знакомую доску с ржавым гвоздем и сказал.
– Вот, рад, что вы пошли себе навстречу. Ваши показания я записал, все слово в слово, можете проверить. Подпишите, и я прикажу отвести вас в камеру.
– Там меня будут колесовать или четвертовать? – спросил я, разглядывая текст, но буквы-человечки смешались в грязную кучу, ни единой мысли, как можно было бы расшифровать этот уродливый код.
– Четвертовать? Потом, все потом, будет же еще суд. Не волнуйтесь, вас и четвертуют, потом сошьют и колесуют и так триста лет.
– Хм, звучит так, будто я закончил универ, и меня направили работать на завод, – ухмыльнулся я.
– Да, нести наказание – это работа. Работа над собой, над своей виной. Боль же не главное, – главное перевоспитание!
– Через боль и унижение?
– Безусловно, самые надежные методы, но, не забывайте, главное перевоспитание. Мы же исправительное учреждение, а не карательное.
– Да, гуманизм как он есть, – заметил я.
– Подписывайте, я с вами тут уже целую неделю, – попросил следователь.
– По своей домовине соскучились? – съехидничал я.
– Да, представьте себе. Жена еще пилит, когда вернусь. Ну, я все верно записал?
– Я не могу прочесть эту белиберду, – сказал я, для пущей наглядности раздавив большим пальцем несколько букв-человечков, превратив их в грязное серое пятно.
– Так-так, важное уточнение, – следователь стал вчитываться в эту кляксу. – Подпишите.
Он взял мою ладонь и что есть мочи вбил ее в ржавый гвоздь. Гвоздь пробил мою ладонь насквозь, больно, но не особо, я уже привык к боли в спине и голове. Странно, но из ладони не упало ни одной капли крови. Следователь ударил еще раз, пробив вторую дырку в моей ладони – крови не было. Я подумал, может она вся из меня вытекла, но в висках застучало, нет, кровь была, она бурлила, кипела от еле сдерживаемого хохота. Смеяться было нельзя, от боли я вновь провалюсь в обморок, а мне было интересно, что будет дальше.
Следователь был явно озадачен, а его два глаза катались по столу от моего признания к нему, а потом ко мне. Левый глаз смеялся, а правый был очень серьезен, строго глядя на следователя.
– Видимо, – медленно проговорил следователь. – Надо провести еще несколько следственных мероприятий, а пока вас отведут в камеру.
– А что это за гвоздь? Он может определять правду? – с интересом спросил я, беря пораненной рукой доску с гвоздем.
– Гвоздь как гвоздь, – ответил следователь, забрав у меня новую игрушку. – Надо новый заказать, этот уже затупился.
Через три секунды возле меня появились две тени и потащили вместе со стулом куда-то вниз. Оказывается, сзади меня была лестница вниз, я сидел на самом краю, и одно движение, и мог полететь кубарем по неровным ступенькам. Они тащили меня грубо, но не роняя, все же это было лучше, если бы я шел сам. В конце концов я задремал, убаюканный глухими ударами стула о каменные ступеньки.
-6.
Скрипнула ржавая решетка, замок сделал вид, что и не открывался, и в камеру протиснулась огромная толстая крыса. Она с презрением посмотрела на мою тушку, валявшуюся у стены на продавленном матрасе, и жестко хлестнула меня хвостом по спине. Я не обратил внимания, спина восприняла этот удар, как очередной приступ боли, и не стала паниковать, одним приступом больше, одним меньше, разницы не было никакой. Крыса недовольно что-то фыркала под нос и ударила еще раз, Я проснулся и повернулся к ней, продолжая лежать.
– Че, кто таков? – спросила меня крыса, зыркнув черными глазищами. Она села на свой толстый хвост, как на кресло-качалку, неповоротливо раскачиваясь в такт мигания дежурного освещения коридора.
– Кто есть, – ответил я спросонья, появление крысы меня не удивило, я ожидал что-то подобное.
– Ты че, не знаешь, как надо в хату входить? А ну-ка, поиграй— ка на венике, – крыса махнула лапой в угол, где по ее мнению должен был стоять веник.
– Ничего не понимаю, – я сел и потянулся к кружке с водой, холодной, но приятной на вкус, но если была бы тухловатая, я бы все равно ее пил. На тарелке лежала недоеденная серая каша, как мне показалось, из цемента с отрубями и пылью, этакий колобок из бедного хозяйства. Когда она подсыхала, то, отломив кусок, можно было рисовать ею на стене.
Крыса недовольно смотрела на меня, а потом, вытащив неизвестно откуда пачку папирос и спички, закурила, выпуская в потолок сизые кольца дыма. Ее табак пах зимой, когда все подморозило и выглянуло солнце, а ты бежишь на лыжах в лесопарке, не думая, сколько еще до конца лыжни, просто бежишь, вбирая в себя эту шипящую яркую свежесть. Я жадно вдохнул и вспомнил, как носился по ледяному парку на велосипеде, одергивая себя, чтобы не затормозить, тогда моего двухколесного друга резко заносило, и я падал с сугроб. Крыса тоже о чем-то думала, глядя в сторону и на кольца дыма.
– Вот что я вам скажу, молодой человек, – крыса неожиданно перешла на нормальный язык.
– По-хорошему, я должна обглодать ваше лицо, а остальное отдать своим корешам, понимаете, о чем я?
– Понимаю, но вам, почему-то, не очень хочется этого делать, верно?
– Возможно, – коротко ответила крыса.
–Ну, а если вы меня съедите, то тогда меня не смогут колесовать, расчленить и четвертовать, что одно и то же, на самом деле, – заметил я.
– О, не переживайте, смогут. В нашем каземате вы быстро поправитесь, не стоит переживать.
– Интересная здравница, – улыбнулся я.
– Да, вы правы, только здесь лечат душу, понимаете, о чем я?
– Не совсем. Мне непонятно, как телесные страдания могут вылечить душу. Я думаю, что так можно лишь убить ее, если она, конечно же, существует.
– А вы сомневаетесь? – крыса пустила клуб дыма в меня.
– Да, слабо верится, особенно, после общения с людьми, – ответил я.
Крыса ничего не сказала и вытащила вторую папиросу, прикуривая от первой. Папиросы были большие и напоминали сигары из бумаги.
– Обычно мне рассказывают про ревущую в груди душу, про то, как они раскаиваются, переживают, ползают по полу, головой бьются о пол.
– И вы их будете глодать? – спросил я, крыса прищурила левый глаз и кивнула, в знак согласия.
– И вам это нравится?
– Нет, но разве всем нравится их работа? – спросила крыса, с тоской посмотрев на мигающий светильник в коридоре. – Думаете, что ему тоже нравится вот так мигать сутки напролет, а может он бы хотел светить, освещать путь, и не здесь, как думаете?
– Никогда не думал об этом, честно признался я. – А чем бы вы хотели заниматься?
– Не знаю, я часто задаю себе этот вопрос и не нахожу ответа, – ответила крыса, докурив, она ловко швырнула два окурка в урну в коридоре, урна вздохнула, но не выплюнула обратно окурки. – Вот она, эта урна, мечтает, что в нее будут ставить цветы.
– Это здорово, они бы неплохо смотрелись в ней, если ее отмыть.
– Может быть, – ответила крыса и задумалась, – пожалуй, вы правы. Надо будет устроить, тем более что у нее скоро День рождения.
Крыса встала и подошла к решетке. Она оглянулась на меня и жестом пригласила идти за ней.
– А как вы открыли замок? – удивился я. – У вас есть ключ?
– А я не открывала, – на мгновение показалось, что крыса пожала плечами. – Замок закрыт, он ровно отрабатывает свой хлеб.
В подтверждении ее слов, замок щелкнул язычком, показывая, что он на страже. Крыса потянула за решетку и открыла ее, замок оставался закрытым, он продолжал цепко держаться за решетку.
– А, я понял. Свобода внутри каждого, была, верно? – Я потрогал замок, он держал решетку крепко, но сама решетка не хотела держаться в стене.
В голову лезли какие-то слова, и я начал декламировать:
Всю жизнь я выжигал в себе свободу,
Чтобы впустить в пустой сосуд комфорта тлен,
Решать в два клика все свои невзгоды,
Не видеть дальше френдовых стен.
Уют, достаток, благолепие,
Мне заменили мысли боль.
Купаюсь в ласках раболепия,
Я умножаю жизнь на ноль.
Я замолчал, разглядывая мигающий светильник, он стал реже мигать, подолгу освещая нас, но было видно, что ему это тяжело, он сильно перегревался. Крыса продолжила стих:
В пустой сосуд залью вина хваленого,
Заброшу жадно снеди дармовой.
Пускай нет в жизни ничего толкового,
Я ем, я пью и, значит, я живой!
Светильник ярко вспыхнул и погас, тяжело вздыхая. Урна с окурками зашевелилась и выплюнула из себя весь мусор на пол.
Мы вышли в коридор, крыса повела меня в темные закоулки, мы все куда-то спускались, потом поднимались, потом опять спускались, встречая на пути пугливые тени.
Спустившись вниз по длинной лестнице, мы очутились в центре тюремного этажа, по кругу располагались тесные камеры, в которых было битком народу. Кто-то сидел на полу, многие просто стояли, на нарах лежали женщины с детьми. Каменный мешок с крохотным окном и решетчатой дверью, которая была распахнута. Все камеры были открыты.
Внутри, ближе к окну, стояли странные динамо-машины, люди сидели на велотренажерах и до изнеможения крутили педали. Потом падали от усталости, и их места занимали другие, продолжая с яростью крутить педали. Стрелка амперметра на стене недовольно дергалась, долбая крутящего по спине острым концом, требуя больший ток.
Крыса сделала мне знак, чтобы я отошел назад, и мы спрятались в лестничном холле. Что-то зашипело, взорвалось, и запахло серой. Загремела бравурная музыка, все заключенные выступили вперед, даже те, кто крутил педали, подошли ближе, чтобы знать, услышать, но никто не посмел выйти из камеры. Через несколько минут, когда клубы дыма рассеялись, а музыка стихла, я смог разглядеть странную фигуру, бегающую вокруг камер, потрясая в руках портретом президента.
– Мы победили! – кричала фигура, он бегал так быстро, что сложно было точно определить его внешность. Небольшого роста, толстеющий к низу, как пирамида, в больших очках, голос визгливый, патетичный.
– Да! – кричали заключенные в ответ.
– Еще один враг повержен! – кричала фигура, тряся портретом.
– Да! – вторила ему толпа заключенных, стройными поставленными голосами.
– Граница под замком, враг не пройдет! – заходилась в крике фигура с портретом. – Мы сохранили нашу страну!
– Да! – радостно кричала толпа.
Вновь зазвучала музыка, потянулся дым. Сквозь эту бравую какофонию я услышал несмелый вопрос из ближайшей к нам камеры.
– А мы теперь будем лучше жить? Нам дадут камеры просторнее? – спросил слабый мужской голос, но он потонул в толпе радостных криков, фигура с портретом размахивала ликом президента, как флагом.
Внезапно фигура встала к нам спиной, держа портрет над головой двумя руками. Из-за его спины вылезла третья рука, кривая, с уродливыми пальцами. Рука ткнула указательным пальцем в сторону спросившего и закричала:
– Но не все враги повержены! Их еще много среди нас!
Музыка достигла своего апогея, дым усилился, и фигура исчезла, оставив после себя запах серы и жженых тряпок.
Люди в камерах поздравляли друг друга, поздравляли соседей по камерам, слышались радостные крики, кто-то пел, но все больше людей косо смотрели на спросившего. Казалось, что их лица вытягиваются из камер и тянутся к нему, чтобы заглянуть в глаза преступнику, шпиону вражеской армии, диверсанту, затесавшемуся в их стройные праведные ряды. Я не просто так перечисляю эти этикеточные термины, они зависали над этим мужчиной, долбя его по голове. Представьте, что вы идете мимо магазина, а на вашу голову падает его вывеска, что-то подобное.
– Он враг! – потянулось по камерам, сцепляя всех ржавой цепью справедливости общественного мнения. Запахло серой баландой, появилась тележка, и две руки без тела. Они лихо накладывали жидкую баланду по тарелкам, раздавая заключенным.
– Но позвольте? – мужчина схватил над головой надоедливую вывеску «шпион», долбившую его по темечку, и отбросил ее в сторону. – Раньше баланда была гуще!
– Да-да, – зароптали голоса. – Еще и мясо было.
Руки развели руками, если можно так выразиться, подняв табличку «Надо затянуть пояса!».
– Простите, но президент обещал не повышать налоги! – возмутился все тот же мужчина.
Руки подняли другую табличку, было видно, что им стыдно. На табличке размашисто было написано: «Каждый должен внести свой вклад в инновационный прорыв страны! Наше будущее в наших руках!».
– А, тогда ладно, – согласились заключенные, в один присест справившись с жидкой баландой.
Руки собрали вылизанные дочиста тарелки и исчезли вместе с тележкой. Вновь воспрянули таблички, долбя несчастного мужчину. Он не выдержал и выбежал из камеры, удивленно оглядываясь.
– Он нашел выход? – шепотом спросил я крысу.
– Погодите, вы все увидите, ответила мне крыса и зашла подальше внутрь, я последовал за ней.
В мужчину полетели камни, части стен, арматуры, сбивая его с ног, заваливая. Так забрасывают камнями на площади. Он просил пощады, но удары становились все страшнее, сбивая его с ног, разбивая голову в кровь. Я закрыл глаза, предчувствуя жуткую кончину. Внезапно раздался громкий треск, как лопается огромный глиняный кувшин. Я открыл глаза и увидел, что вместо изломанного тела лежит груда глиняных черепков.
– Это големы, – объяснила мне крыса. – Главная опора любого государства. У них нет ничего своего, ни сердца, ни разума. Их жизнь – служить и умирать за государство.
Крыса подошла к черепкам и, долго копаясь, вытащила оттуда крохотную жемчужину. Она достала из ниоткуда стеклянную банку и положила ее к остальным, банка была заполнена на половину.
– А что это? – поинтересовался я, разглядывая светящиеся крохотные жемчужины в банке.
– Это искра разума, она может родиться даже в глиняной башке. Когда наберется целая банка, родится мысль, понятная всем, необходимая всем.
– Очень интересно. получается, что уже скоро, банка не такая большая.
– Это собирали еще мои предшественники. Я работаю уже сорок лет, а это всего лишь моя третья жемчужина, – ответила крыса.
– Но ведь может родиться не одна, а сразу много, я с надеждой посмотрел на детей, разглядывавших нас, взрослым было наплевать, они все еще обсуждали величие страны и знаковую победу.
– Никто не знает, определенно можно сказать, что когда баланда кончится, что-то будет, – ответила крыса. Надеюсь, мысль родится раньше. Идемте дальше, я покажу вам Подземный город.
– Ого! Тут и город есть? – удивился я.
– Конечно, а как выдумали? Это же и есть наша страна, от застенка до застенка вьется дорожка кривая, нет пути невиданного, для всех одна дорога – и она прямая.
– Только идет по кругу, да?
– Точно, – крыса улыбнулась, обнажив ровные острые зубы.
