Борис Петров
nD^x мiра
17
Монета последний раз блеснула на солнце и с тоскливым звоном упала на бетонное кольцо колодца. Мордвин ловко подхватил ее, не дав пропасть в черной бездне. Детская игривая улыбка отразилась на его лице, скрыв тень основного я. Он жмурился на солнце и продолжал играть, подбрасывая отполированную до блеска монету и ловя над колодцем. В этой игре было все, что он любил – азарт, риск и детская уверенность в своих силах, когда все зависит только от тебя. Шлем и автомат лежали в пыли, брошенные далеко от колодца, больше напоминавшего шахту первых ракет индустриальной эры. Никто не знал, что находится внизу, сколько ни старались измерить глубину, понять, что может быть там, ничего не получалось. Пускали туда и дронов, но они выползали помятые, а на видео ничего не было, кроме пустой черноты.
– Все играешься, – бросил ему подошедший Георгий Николаевич и поймал монетку.
– Отдай, – проскрипел зубами Мордвин и угрожающе выдвинул челюсть.
– Прирежешь? – Георгий Николаевич подбрасывал монетку, делая вид, что в любой момент может бросить ее в шахту. Он и, правда думал сделать это и посмотреть на реакцию.
– Ты со мной так не шути. Я же тебя за ней туда кину.
– Я не боюсь, и ты это знаешь, – Георгий Николаевич щелкнул пальцами, и монета отлетела прямо Мордвину в ладонь. Он увидел все, что хотел, и испытывать дальше этого костолома не имело смысла.
– Сука ты, товарищ Жуков, – прошептал Мордвин и, спрятав монету, благодушно улыбнулся. – Что прикажете, начальник?
– Тащи первый ящик с фруктами.
– Будем испытывать? – оживился Мордвин.
– Будем, только передай там, чтобы патруль к нам не пускали.
– А они и сами сюда не пойдут. Все нормально, как надо, мы всем и все уже объяснили – это наша территория.
– Не вся, а надо, чтобы вся была.
– Я готов, когда начинать? – Мордвин выдвинул черный клинок из рукава.
– Зубочистку свою спрячь для девочек. Двигай за фруктами.
Мордвин скрылся. Оставшись один, Георгий Николаевич прислушался к ветру, долго следил за облаками, убегавшими вдаль отсюда. Где-то там далеко прольют они липкую от копоти влагу на мертвую землю. Он был в тех местах один раз, когда их этапировали в насквозь пропахшем мертвечиной поезде. Солнце, казалось, отворачивалось от этого места.
Он подошел к шахте и заглянул внутрь. Что-то позвало его к себе. Он знал, что если очень долго смотреть вниз, то тьма постепенно начнет входить в сознание, наполнять тело болезненной черной прохладой. Пять лет назад он почти шагнул вниз, уже стоял на краю и ждал, когда его позовут. Но его не позвали, сильный порыв ветра оттолкнул его. Шрам от удара головой о бетон до сих пор ныл, но зато он понял, что должен сделать. Нет, он не верил ни в какие божественные силы, тем более не верил в судьбу. Он просто понял, почему он еще жив, и почему он здесь, а откуда пришло, или кто надоумил – это отговорки для трусов, которые всегда ищут виновного, кто приказал, кто заставил.
Мордвин притащил громоздкий металлический бокс. На вид этот ящик весил много, обычному солдату не справиться, особенно если закинуться дурью перед работой. Мордвин нес его на плече, часто переставляя, было видно, что ему тяжело, и он терпел, стиснув зубы и громко дыша. Георгий Николаевич отвлекся от созерцания мертвого поля перед собой, позади него в трехстах метрах начинались первые склады и укрепления военной части. Он посмотрел на Мордвина, пожал плечами и отвернулся обратно к безжизненному полю.
Раньше, если верить картам, здесь шумел густой лес, в котором водились олени, кабаны и волки, а от зайцев и лис прохода не было. Лесные жители охотно приходили в город покопаться на мусорках или выпросить у людей что-нибудь. Бескормица наступала уже с января, и на границе с городом устраивали кормушки, которые со временем переносили все глубже в лес. Теперь же это была черно-свинцовая земля, выровненная до щербатого, покрытого язвами лица мертвого старика. Георгий Николаевич пытался представить себе, как все было раньше, и не мог. Как не мог увидеть в развалинах города приметы прошлой мирной жизни – все было стерто, отодрано с неистовостью неофита, карающего грешников, дочиста, до пораженной псориазом кости, еще державшейся, но готовой рассыпаться в любой момент.
– Почему тележку не взял? – Георгий Николаевич посмотрел на бледное лицо Мордвина.
– Ну, нет. Эти роботы все фиксируют, а я не хочу, чтобы кто-то знал, что и куда я повез.
– Все равно узнают. Камеры здесь давно не работают, но за всеми не уследишь. Хуже камер только скучающий дурак с отличной фотографической памятью.
– Дураков хватает, но вот с памятью ты погорячился, Георгий Николаевич. Эти дебилы скоро забудут, как их матери назвали.
– Сам-то помнишь, свое имя?
– Помню, не подловишь. Но оно мне больше не нужно – тот мальчик умер уже много-много лет назад, – Мордвин посмотрел на небо и резко выдохнул, сбивая с одеревеневших мышц накатившую усталость. – А ты чего там увидел? Неужели к нам враг движется?
– Если бы. Было бы интересно посмотреть на наших генералов, как бы они забегали в этом случае. Но этого не будет.
– Почему? Вот на политчасе как раз объясняли, что враг у самых рубежей, готов сделать шаг и переступить границу, вторгнуться на нашу СВЯТУЮ ЗЕМЛЮ! – последние слова Мордвин проорал, подражая визгливому голосу политрука. – НЕ ДОПУСТИМ! ЗАЩИТИМ НАШУ РОДИНУ! ОТСТОИМ НАШУ СВОБОДУ!
– Не думал, что тебе настолько скучно.
– Да, скучно. А там весело, зря не ходишь, – Мордвин открыл ящик и покопался в ворохе опилок. В руку легла тяжелая граната, но доставать он ее не стал, наслаждаясь тяжестью сокрытого. Было в этом что-то из далекого детства, когда пробираешься туда, куда тебя все время не пускали, и берешь заветную вещь, толком не зная, зачем она нужна.
– Ты прямо как ребенок, – неодобрительно покачал головой Георгий Николаевич. – Обдолбался?
– Обижаешь, Георгий Николаевич. Я же не употребляю, ты это знаешь. Просто настроение хорошее, вот и солнце сегодня большое и яркое. Сейчас же лето или как его там называют.
– Лета здесь не бывает. Раньше было, а сейчас только осень осталась.
– Это я так спросил, не бери в голову. Мне все равно, что и когда – важно только, где я сам. Что будем делать?
– Испытывать,– Георгий Николаевич кивнул на колодец.
– Так ничего ж видно не будет, – огорчился Мордвин и с тоской поглядел в поле. – А я думал, прикажешь метнуть. Я в роте был первым по метанию гранат.
– Я помню твое дело. Те, кто выжил, тоже помнят твой талант.
– А там никто не выжил. Слушай, Георгий Николаевич. А что там внизу? Может, ракета? Мы ее гранатой, а она рванет!
– Ракеты там нет. Судя по фону, там склад отходов.
– А ты померил? – Мордвин с недоверием посмотрел в колодец. – А чего роботы не засекли?
– Я зонд опускал на тросе, роботы туда не полетят, их программа не пустит.
– Ты меня каждый раз удивляешь. Вот мне бы это в голову никогда не пришло. Ладно, пускай так. А как мы узнаем, сработала граната или нет?
– Узнаем. Она так глубоко не улетит.
– Ладно, понял. Точнее не понял, но тебе виднее. Я с тобой как в школе, постоянно чему-то учусь.
– А ты в школе учился? – в свою очередь удивился Георгий Николаевич.
– Пришлось. Вот не хотел, а все равно что-то в голове оставалось. Хотел спросить, а чего тебя генералы вызывали?
– Потом скажу, давай испытаем.
Мордвин выложил на плите три гранаты. Сразу было видно, что они самодельные: разные по размеру и исполнению, две в стальном корпусе, а одна в пластиковом. Мордвин повертел пластиковую в руках.
– А зачем в пластике? Чтобы рамки не засекли?
– Да, там термостойкое стекло внутри.
– Ого, вот же дрянь какая, – с уважением сказал Мордвин и аккуратно положил гранату на бетон. – А они не рванут сами по себе? Наши-то точно не рванут. Там пока команда не придет с общего контролера, запал не высвободится.
– Не рванут, пока не взведешь. Механизм допотопный, но надежный.
– Это тебя Кондратьев научил? Я вот не понимаю, почему он не в нашем бараке?
– Значит, не заслужил.
– И ты ему доверяешь? Он же стуканет, нет?
– Не стуканет. У него своя идея есть, мы на этом и сошлись. Не бери в голову, все равно не поймешь.
– А ты объясни, только по-простому, чтобы понял. Я, правда, хочу понять. Может и мне это подойдет.
Георгий Николаевич с сомнением посмотрел на Мордвина, потом взял гранату и показал, что надо делать. Мордвин кивнул и одним движением сорвал чеку. Отсчитав положенные две секунды, он бросил гранату в колодец. Через пять секунд раздался громкий хлопок, земля содрогнулась, и из колодца вырвался столб желто-красного дыма.
– Неплохо. Шахту не развалим?
– Нет, ее бомбой не развалишь, – ответил Георгий Николаевич. – Давай следующую.
Следом полетела вторая граната. Она была больше, и со столбом дыма вылетело пламя. Мордвин аж подпрыгнул на месте от радости. Третья граната взорвалась раньше времени, и из колодца вылетели осколки чуть расплавленного стекла. Если бы Мордвин стоял ближе, то его бы задело.
– Мало времени. Что ж, такова судьба, – задумчиво произнес Георгий Николаевич и взглянул на Мордвина, что-то считавшего в уме. Это было видно по нахмуренным бровям и толстым морщинам на лбу. – Что, уже испугался?
– Нет, просто прикинул, что можно не успеть свалить – там же и ляжешь.
– Может и так, а, может, так и надо.
– Посмотрим, как надо. Кто это решает? – Мордвин картинно сложил руки для молитвы и с вызовом посмотрел на небо, шепча губами общую молитву.
– Ты и в церковь ходишь?
– Хожу. Ты же сам меня туда отправил, чтобы в курсе был. Вот я хожу и слушаю, куда наставляют. Если я сказал, что сделаю, то сделаю. Будем еще бросать?
– Нет, достаточно. Я не так много успел сделать.
– Ладно. Ты их для наших готовишь? Будем брать штаб? – глаза у Мордвина загорелись.
– Нет, они нам сами его сдают, – усмехнулся Георгий Николаевич. – Они мне три часа по ушам ездили, угрожали и предлагали. Ты же знаешь, что они весь десант арестовали?
– Как не знать, сам участвовал.
– Так вот, их жетоны перепрошьют на нас. Понял?
– На нас? – Мордвин задумался. – Так это я смогу новым человеком отсюда свалить, верно?
– Если не сдохнешь.
– Ну да, если не сдохну. Мне нравится, а им это зачем?
– Объясняю попроще: в Центре родилась идея объединить убежища, поэтому прислали десант. Они должны внедриться, почистить кого надо, чтобы командование было единым.
– Ага, как везде. Я понял, строят вертикаль власти. Вот только кому сдались эти гномы?
– Это тебе они не нужны, а там, на Большой земле, гномы еще как нужны. У них там вся пропаганда на них держится. Забыл?
– Забыл, – пожал плечами Мордвин. – Я особо и не интересовался. С детства привык, что идет война, а где и с кем мне плевать.
– Всем плевать. Вот только я хочу закончить эту войну.
– Не понял, тебе это зачем? – Мордвин с недоверием посмотрел на него. – Ты это, Кондратьева наслушался? Это он внушает про долг, про правду. Грехи свои хочешь замылить, да?
– Тогда уж замолить, а не замылить. Нет, на бога мне плевать. Я в него не верю, а если бы и верил, то точно бы ничего для него делать не стал.
– Тебе людей жалко? – еще сильнее удивился Мордвин и захохотал. – Вот уж не поверю!
– Не жалко, можешь не ржать.
– Тогда зачем? Грехи ты не замаливаешь, людей тебе не жалко – зачем? – Мордвин долго и непонятно выругался. – Я не понимаю ничего, вот совсем ничего. Ты двинулся?
– Может и так. А ты боишься?
– Нет, не боюсь. А как ты собираешься это сделать?
– Я хочу, чтобы мы стали воевать с гномами по-настоящему, тогда все это кончится.
– Так ведь всех перебьют! Мы все сдохнем! – Мордвин нахмурился, морщины стали глубже и темнее. – Так, на гномов тебе плевать – это я понял, а наших же тоже перебьют.
– Туда им и дорога. Мир чище будет.
– Ладно, согласен. Все равно не понимаю, зачем это надо тебе? Вот Кондратьеву понятно.
– А что тебе понятно?
– Так он что-то там совершил, поэтому сюда и сбежал. Вот и решил свою совесть почистить, отбелиться напоследок.
– Не ожидал от тебя такой глубокой мысли. Ты прав, Кондратьев делает это для себя, но у него ничего не получится.
– Ты тоже это для себя делаешь?
– Нет. Если по-простому, то не для себя.
– А для кого?
– Ни для кого. Я могу тебе долго объяснять, как пришел к этому, но ты все равно не поймешь. Просто знай – ни для кого, ни на земле, ни на небе.
– У меня уже голова болит, – сказал Мордвин после долгой задумчивости. Он встал на краю колодца и долго смотрел в черноту. На мгновение лицо его прояснилось, и Георгию Николаевичу показалось, что он понял. Но Мордвин спрыгнул с привычным выражением лица, лишь в глазах темнела задумчивая усталость. – Ни для кого. Не понимаю, вот пытаюсь, что-то вспыхивает, а не понимаю. Может, и не надо?
– Не надо. Надо просто сделать и все.
– И все, – повторил Мордвин. – Слушай, если выживу, а я выживу, ты мне объяснишь. Пока не объяснишь, я тебя не отпущу.
– Если останешься в живых, то сам все поймешь, – нехорошо усмехнулся Георгий Николаевич.
18
Порыв ветра поднял облако серой пыли, закружив в бешеном танце пространство. На помощь ему прилетели друзья, принося из города разрывы снарядов и глухой стук крупнокалиберного пулемета. Бой шел уже четвертый час, переходя из района в район, донашивая квартал за кварталом. Но эта канонада и жуткий свист ракет покорно стихали, замолкая у самого забора детского дома. Развеселившийся ветер врезался в бетонную преграду, взбирался и переваливался в сад, остывая и успокаиваясь.
В саду играли дети, не слыша боя, лишь изредка, когда легкий ветерок принесет притихший стон от разрыва ракеты, они вздрагивали, по привычке, не осознавая почему. Голова отметала тревожные мысли, уводя ребенка в игру, но тело еще помнило эти звуки, рефлекторно реагируя на взрывы. Старожилы порой ничего не замечали, с удивлением смотря на трех малышей, начинавших плакать при сильных взрывах. Малыши слышали, чувствовали все, ловя самые слабые разговоры между ветрами.
Юля и Катя старались отвлечь малышей, которые играли отдельно от всех. Дети боялись всех, особенно взрослых. Больше всего они доверяли Кате и Юле, умевшей быстро войти в доверие к любому ребенку. Невозможно было не доверять этой радостной девочке, готовой каждую секунду придумывать новую игру. Некоторые дети приносили свои игрушки малышам, просто клали рядом и уходили. Игрушки дети делали себе сами под руководством Володи и Полины. Это были вырезанные из настоящего дерева лошадки, единороги и собаки, сшитые из разноцветных лоскутов куклы, каждая имела свой наряд и лицо, очень похожее на хозяйку куклы.
Мальчишки гоняли мяч, пытаясь играть в мини-футбол. Как ни старался Петр Николаевич разъяснить правила, дети придумывали свои, которые часто оказывались справедливее нерушимых догматов. Коля и Заур быстро влились в стаю, мальчишки сами себя так назвали, и никто не запрещал им это. Запретов было мало, всего два: покидать территорию детского дома и воровать. Драки случались часто, Петр Николаевич объяснял трем сестрам, порывавшимся ввести запреты построже, что это неизбежно, и дети должны самостоятельно договариваться между собой. Так и получалось, что обычно дрались лучшие друзья, а когда били друга, то бывший противник вставал на его защиту. Девчонки тоже дрались между собой и с мальчишками, обидно было получить от девчонки. Коля так и получил в первые дни от старших девочек, когда стал выпендриваться. Никто и не помнил, с чего все началось, и имело ли это значение.
В мяч Заур и Коля играть не умели, над ними потешались другие ребята, забыв о том, что и сами когда-то пришли сюда, ничего не зная и не умея.
Новенькие уже спали вместе со всеми. По ночам, когда большая часть ночи была позади, кто-нибудь из малышей или Коля с Зауром начинали плакать или кричать во сне. И всегда находился мальчик или девочка, спавшие рядом, которые садились и успокаивали. Малышей гладили, пели колыбельные, ребенок сжимал ручкой пальцы добровольной няни и успокаивался. Труднее было с Колей, Заур быстро успокаивался. Коля мог проснуться среди ночи, не понимая где он, отбиваться от всех, кто к нему подходил и пытался успокоить. Он видел прошлое, просил не трогать его, начинал драться, убегать из дома. В саду его ловили Володя и Олеся. Они волокли его в дом, Коля дрался отчаянно и кусался. Приходилось делать укол, и только тогда мальчик успокаивался. Утром он ничего не помнил.
Петр Николаевич спрашивал у детей на ежедневном утреннем собрании, мешает ли им что-нибудь, хотят ли они что-то изменить, никогда не говоря о Коле. Дети долго обсуждали между собой, кто-то требовал переселить его в отдельную комнату, подальше от всех, пока не вылечится, другие спорили с ними. Коля сидел на лавке за столом, уткнувшись глазами в тарелку с недоеденной кашей из грибов с жареными тараканами, и плакал. Сколько раз он хотел убежать, вернуться в город, и сколько раз его ловила Катя, и он возвращался, злясь на нее и себя, но понимая, что она права. И дети решали, что Коля должен остаться с ними, на следующую ночь менялись местами, и добровольцы ложились рядом. Приступов паники становилось меньше, лучше всего помогала песенка девочки Даши. Она была старше Коли на два года, высокая и худая, с потемневшими волосами и черными внимательными глазами. Она откуда-то знала песню, которую пела мать Коли, когда он был еще совсем маленьким, когда она была еще жива. Петр Николаевич не хотел часто применять препараты, постепенно снижая дозу для Заура и Коли, уколы делались в очень редких случаях. «Залог быстрого выздоровления – хорошее питание и право быть полезным», – говорил Петр Николаевич. Каждый ребенок имел право выбрать занятие по желанию и возможностям. Каждый имел право поменять его, если ему наскучит работа. Редко кто отлынивал, считая, что не будет работать. Вскоре самые лодыри становились ответственными работниками, очень ревностными, и требовательными к себе. Заур и Коля в первый же день попросились к Володе в мастерскую. У мальчиков получалось неважно, но Володя учил их, как чинить мебель, как делать табуретки и стулья. Колю приходилось выгонять из мастерской поиграть в саду, в один день Петр Николаевич решил не трогать мальчиков, и Заур с Колей проработали целый день, забыв про обед и положенный отдых. Зато они отшлифовали сломанный стул, покрыли его лаком. Теперь на этом стуле в столовой сидел Петр Николаевич, и мальчишки были очень горды собой.
Если бы в мастерской было больше станков и других машин, все было бы быстрее, но в этом не было смысла. Мальчишки и девчонки, работая посменно, мыли и чистили овощи, отмывали посуду, а старшие готовили. Причем были признанные мастера, удостоенные звания шеф-повара. У них был особый колпак со складками, как у поваров индустриальной эры, кто-то подсмотрел это в фильме, а Юля сшила такие колпаки.
В подвале была малая типография с настоящим печатным станком, который Петр Николаевич нашел в руинах музея. Работать на печатном прессе разрешалось старшим мальчишкам под присмотром Володи. Стояли и другие станки для брошюровки, Володя научился делать гравюры, и еженедельная газета детского дома была с иллюстрациями молодых корреспондентов. Оттиски получались тусклые, краска была самодельная на основе золы и мазута, бумага серая и неровная, где и как ее раздобыл Володя не знал никто, но не было большего восторга взять в руки свежую газету, перечитать ее вместе с друзьями. И это так, кажется, что писать не о чем – дети сами выбирали темы, писали стихи и короткие рассказы о друзьях, о себе, о выдуманных мирах, где никогда не будет войны. Все стихи и рассказы собирались, и, после нудной и тяжелой работы по набору текста, делали это по очереди, потом перепроверяли, находя каждый раз ошибки, отпечатали пять книг стихов и сказок. Каждая книга имела свой переплет, так как не сошлись на одном варианте. Живая газета, настоящая книга, результат своего труда, значили больше, чем самая лучшая видеопрезентация или фильм. И дети сами стали приходить в библиотеку, которую собирал Петр Николаевич, читать книги после занятий, составили каталог и следили, чтобы никто не портил, не мял полимерную бумагу.
С Большой земли присылали инструкции и методические указания по организации учебы и быта детского дома для детей класса опасности Z. Петр Николаевич изучал их и прятал далеко в защищенную папку на облаке. Дети очень талантливые, многие легко освоили азы взлома информационных систем, верно угадывая несложные алгоритмы защиты, на которые так уповали методисты, считая их нерушимой цифровой стеной, которую нельзя пробить или вырыть подкоп. Петр Николаевич и Володя, ответственный за базу данных, называемую «базой знаний» или «фундаментом личности», не мешали детям упражняться в хакерстве. Это было лучше любого теста или экзамена, а тестировать детей приходилось каждую неделю. Судьба человека, пускай и юного, но человека, решалась теми, кто никогда не жил под бомбежкой, не рос в подземелье, изредка выбираясь взглянуть на солнце, вдохнуть густой аромат сточной канавы или полигона, других безопасных мест взрослые не могли придумать для детей. Те, кто решал, будут ли воспитанники жить в мирной стране, ведущей бесконечную войну, кто будет достоин этой чести и безопасен для общества, видели одни показатели в системе, не желая видеть самого ребенка, не признавая его за человека.
Если бы Петр Николаевич не родился и не жил на мирной территории, не учился сначала на врача, а потом на педагога в университете, то и он, наверное, думал бы, что так относятся только к детям подземелья. Но это было не так. Володя и три сестры, рожденные в убежищах, как и их дети, найденные Петром Николаевичем, верили ему, зная, что не будет врать, и все же внутри все противилось этому знанию. Петр Николаевич не переубеждал, охотно отвечал на вопросы, пускай они были одни и те же из года в год, когда придет очередная инструкция с Большой земли.
Согласно общим правилам, не меняющимся столетиями, мальчики и девочки спали отдельно. Система предупреждала о необходимости профилактики ранней половой жизни, рекомендуя снижать активность специальными препаратами. Если бы система была коварнее, то эти препараты добавляли бы в мясные и овощные сублиматы, из которых готовили переходную пищу, постепенно приучая воспитанников к правильной, настоящей еде. Так значилось в инструкциях, но дети, узнавая про это, всегда спрашивали, почему еда может быть неправильной, если она кормит? Дети задавали много сложных вопросов, на которые отвечать не хотелось, поэтому Петр Николаевич копил их и, когда набиралось достаточно, устраивал раз в месяц вместо уроков день ответа на неудобные вопросы. Дети очень ждали этого дня, радуясь, что сегодня не будет уроков, но еще больше радуясь, когда слышали свой вопрос. Ни один, даже самый глупый вопрос не терялся.
Хоть мальчики и девочки спали в отдельных комнатах, больше напоминавших казарму, они могли беспрепятственно ходить друг к другу. Девочки любили приходить к малышам и читать им сказки. Иногда устраивались ночные представления, тогда в одну комнату приходили все. Сцены не было, играли на свободной части у окон, где обычно устраивалась игровая зона для малышей. Мальчишки и девчонки заранее договаривались, у кого будет представление, а три сестры, зная все заранее, готовили угощение для зрителей: печенье или небольшие кексы со стаканом молока из адаптированной молочной смеси. Как бы ни долго жил ребенок в детском доме, как бы ни легко принимал «правильную» пищу, молоко не переносилось, некоторые дети даже заболевали, мучаясь от сошедшего с ума организма, борющегося с новым врагом. Ночные спектакли придумал Володя, еще когда был подростком и у него была рука.
За детьми никто специально не следил, хотя это и подразумевала инструкция. Камеры должны были быть в туалетах, в спальне, в общих комнатах, в саду – не должно было быть ни одного укромного места, где дети могли бы остаться наедине, спрятаться и заниматься непотребством. Другого система не подразумевала, любое проявление чувств должно было закончиться залетом либо вырастить гомосексуалов. Система указывала растить в детском доме асексуальных детей. Но никто не мешал детям сговариваться, встречаться в свободное время в тайных уголках сада или кладовых, шептаться, обмениваться подарками, целоваться или просто молчать, держась за руки, смущенно смотря в сторону. Сами дети выслеживали влюбленных, подшучивая, подстраивая ловушки, незлые, неоскорбительные, больше направленные на открытость, чтобы они не стеснялись. Никто не смеялся над влюбленными, быть может, немного завидовал. И как бы ни спорили дети между собой, как бы ни ссорились, дрались, обижались, злились, мелко мстили – они стали одной большой семьей, где каждый готов постоять за друга или подругу, даже если они и в ссоре. И этого не могла увидеть система – этого не было в выхолощенных равнодушных показателях, и этого нельзя было объяснить.
Но дети все равно жаловались друг на друга, и это не запрещалось. Правда, надо было свою жалобу написать на листе из тетрадки и бросить в специальную урну, которая стояла при выходе из столовой так, чтобы в нее мог быстро бросить письмо любой, и его никто не заметит. Петру Николаевичу пришлось много лет выбивать из Большой земли живые тетради, бумагу для типографии, клеи, картон и много чего еще. Его так и не поняли, считая чудаком. Пришлось распечатывать госхранилища и выдавать то, что он просил. Тетради были старые, посеревшие и пожелтевшие, бумага промокшая и высохшая много раз, но и это было большой удачей. Через десять лет работы у Петра Николаевича перестали требовать объяснительных и докладных записок, выдавая все, что он просит. Олеся шутила, что он их так задолбал, что любой запрос «с войны» приводит их в ярость.
Петр Николаевич учил детей писать ручкой, карандашами, а когда им прислали засохшую тушь и ржавые перья, то дети стали рисовать тушью. Володя, еще подростком, очень увлекался химией и умело реанимировал засохшую тушь, сам варил клеи. Потом он станет на уроках показывать детям живые опыты, выращивать кристаллы или сталагмиты, устраивать извержения вулканов. С Большой земли ворчали, что это не входит в общую программу и стоит слишком дорого, но реактивы и химическую посуду присылали.
Приученные к сенсорным экранам, дети неохотно брали ручки в руки. Особенно тяжело давалось заставить их учиться писать красиво. Поэтому Петр Николаевич все жалобы и предложения, и даже просьбы, принимал только написанными от руки самим ребенком. Если писал другой, то это было сразу видно. Он знал почерк каждого ребенка, и дети немного злились, но учились. Учеба, работа для себя и других, игры и спектакли, музыка, мастерская и живой зеленый сад с тремя теплицами – все это составляло жизнь детей, не любивших учиться, хотевших больше играть и развлекаться, поспать или просто бездельничать, принимая распорядок дня, как неизбежное, выстраивая самостоятельно свою жизнь и жизнь друзей. «Ребенок может быть послушным, если его будут слушать, захотят понять кто он», – часто говорил детям Петр Николаевич и добавлял, когда на лицах заиграют довольные улыбки, а самые дерзкие станут показывать язык трем сестрам или Володе: «Но и вы должны уметь слушать и понимать, почему мы делаем так, а не иначе. Почему надо учиться и выполнять указания воспитателей, даже если они вам кажутся надоедливыми или глупыми. Вы должны знать, что все делается для вас, и должны находить, думать и понимать, почему вам это надо». И каждый имел право на обдумывание, имел право на свое мнение.
