Борис Петров
nD^x мiра
8
Грязно-серая челка упала на глаза, длинная, накрывающая приплюснутый нос. Он мотнул головой, резким жестом отбросил волосы назад, горящим взглядом упершись в собравшихся. Этот жест он подсмотрел в одном фильме и специально отращивал волосы, подкрашивая их сваренным в стеклянной банке красителем. Он сам придумал рецепт, никому не рассказывал, считая, что все ему завидуют. Водянистые желтые глаза обшаривали лица в поисках насмешливых улыбок или косого взгляда, сдвинутые в задумчивости брови считались первым шагом к инакомыслию, таких брали на карандаш. Память у политрука была хорошая, с первого взгляда он мог сказать, кто пришел, а кто отсутствует.
Политсобрания проводились каждый день по полчаса, раз в неделю проводилось итоговое, которое могло затянуться на три-четыре часа. Все собирались в библиотеке, лавок на всех не хватало, там сидели женщины и старики, детям проводили отдельные классные часы, называя их «воспитанием любви к Родине». Во время таких занятий показывали военно-патриотические фильмы, где было много стрельбы, взрывов, врага давили огромными танками, наматывая гнилые кишки на гусеницы. Каков бы ни был сюжет фильма, какую бы ни проигрывали сказку, враг должен был быть раздавлен, сожжен или, на худой конец, расчленен на площади «пред святым народом». Детей сгоняли всех подряд, не разбирая возраста. Малыши боялись этих мультиков, жались к старшим. Иногда находились те, кто начинал задавать вопросы, сомневаться, что это было заправду, как они могли это снять, если шел жестокий бой, почему не убили оператора и не разбили камеру, и другие неверные вопросы. Но обычно все молчали, зная, что за любой вопрос или сомневающуюся морду можно было получить на месяц исправительный курс, который надо было учить наизусть, бегло и гордо рассказывать историю родины.
Библиотека, где проходили политсобрания и учились дети, отдаленно напоминала старинную библиотеку. Здесь не было шкафов и стеллажей с тысячами книг, не собирались газеты и журналы. Скорее это напоминало читальный зал с длинными столами и лавками, а впереди была трибуна для учителя или выступающего с огромным, треснутым уже во многих местах, экраном из допотопных ЖК-матриц, собранных в один экран. Синхронизация тормозила, и на экране куски изображения могли запаздывать, детям очень нравилась такая игра, а взрослые делали вид, что не замечают. По углам стояли огромные колонки, чтобы ничего не отвлекало от просмотра учебного ролика или исторического фильма, снятого много десятков лет назад, провалившегося в прокате. На столах стояли большие мониторы, учащиеся по два-три человека работали за одним местом, отмечая личный жетон на кондовом валидаторе, больше напоминавшем старую жестяную банку.
Политрук воздел руки к экрану, как к небу, призывая всех смотреть туда. Во время показа он не отходил, вливаясь в картинку, чувствуя, как правда входит в него, наполняя без остатка. К концу показа он ощущал себя истинной правдой, и не важно, что показывали – правда не требует разъяснений, ее следует чувствовать, впитывать. Экран почернел, свет погас, из колонок раздался оглушительный взрыв, потом еще и еще, пока у всех не заложило уши. Экран дергался, показывая кадры бомбежки какого-то города. Крупным планом показывали растрепанную женщину в лохмотьях, державшую на руках кулек с младенцем. Женщина взывала в камеру о милосердии, но следующий кадр, снятый, если присмотреться, в другом месте, разрывал дом и улицу на тысячи горящих осколков, метеоритным дождем бомбардирующих зрителя.
Кадры сменяли друг друга, вой и взрывы не прекращались, став однотонным фоном. Вот шли колонный беженцев, вот враги бомбят гуманитарный конвой, грузовики, которые ведут люди. Водители, горя и крича от ужаса и боли, выпрыгивали из кабин, катаясь по черной земле, как собака в дивный летний день катается по траве после купания в речке.
По залу пошел ропот, раздались смешки. Политрук, застывший в позе героя, не сразу это понял – он был весь там, внутри этого хаоса и боли, переполненный гневом и ненавистью к врагам человечества, к иродам царя небесного. Нередко он испытывал катарсис в конце, долго не в силах ничего вымолвить, смотря на всех выкатившимися из глазниц белками, задыхаясь от возбуждения и восторга.
– Что за туфту ты нам гонишь! – раздались с разных концов грубые голоса.
– Да где ты видел такие машины? Это что, из каменного века видео? – громко крикнул высокий мужской голос, и библиотека грянула хохотом.
Политрук очнулся, подрагивая от возбуждения, но в сердце чуя измену, предательство. Он хотел было открыть рот и заорать, но его опередили.
– Я помню эту бабу! – засмеялась одна женщина. – Ее же каждый год взрывают! Я еще со школы видела, как ее взрывают!
– А она все живет и живет! – добавили другие.
– И ее все взрывают и взрывают! – хохотали уже все.
– Да как вы смеете! – зашипел политрук, но его не было слышно в общем хохоте. Он кричал, призывал, начал даже просить, но собрание было провалено, его никто уже не слушал.
У входа стояли Роман Евгеньевич и Леонид Петрович. Рядом с ними образовалась естественная ограда, невидимая, за которую не смел никто зайти. К особистам по своему желанию никто не подходил, можно было потом получить от товарищей ночью по морде за стукачество. Леонид Петрович хорошо знал об этом и сам подошел к Роману Евгеньевичу. Они могли свободно поговорить, крики и шумы трансляции заглушали все.
– Какой провал! – сказал в ухо Леонид Петрович. – Витька-рыба не переживет.
Роман Евгеньевич кивнул, усмехнувшись. Политрук бился в агонии на трибуне и что-то кричал. Прозвище рыба ему дали не случайно: он был как две капли похож на одну уродливую рыбу из учебного курса о морских обитателях родных краев. Та же непропорционально большая голова, губастый рот, глаза навыкате, короткое мешковатое тело, расплывающееся при ходьбе.
– А ведь к главному не подошел даже. Перебрал с ненавистью, – сказал Леонид Петрович. – Для нас это даже хорошо. Вы нашли что-нибудь??
– Пока нет. Я проверил реагенты и минерализаторы. Проверял много раз, брал из разных партий – все чисто.
– Это хорошо, но причина все же не ясна. Я уверен, что дело связано с кухней и столовой. Мы сами проверили работников и рабочие столы и ничего не нашли. Получается, что там все чисто, но чудес не бывает, как считаете?
– Смотря для кого, – усмехнулся Роман Евгеньевич, кивнув на Витьку-рыбу.
Политруку удалось успокоить толпу, раздраженный, со срывающимся голосом, он начал излагать главное, ради чего всех выдернули с работы, а кому-то не дали спать после ночной смены.
– Мы на передовой! Если не выстоим, не сдержим натиск врага, то враг обрушится на нашу Родину! Еще никогда столько не зависело от каждого из нас! Мы должны сплотиться, объединить усилия и дать отпор вражеским ордам, защитить нашу землю – нашу Родину! – на последних словах политрук запел высоким голосом гимн, слезы клочьями вырвались из глазниц, и мир поплыл. Ему казалось, что все, как и он, полны восторга и готовы отдать свою жизнь за Родину, за президента!
– Что, опять? – в повисшей тишине раздался ехидный возглас, и зал грохнул из всех орудий, хохот был такой, что затряслись двери и стены.
– Да пусть идут к нам! Мы им тараканчиков дадим, грибного пойла нальем – они все и сдохнут! – добавила какая-то женщина, и хохот перешел в гомерический смех, кто-то уже кашлял и плакал.
– Молчать! Да как вы смеете! Всех! Всех в штрафбат! Все получат взыскание! – орал политрук, масса людей слилась в одну хохочущую субстанцию, и он не мог понять, кто был зачинщиком, кто провокатор, кто первый посмел открыть свой рот.
– Да дальше фронта не сошлют! – разнесся над всеми густой бас.
– Смотрите, так это же старый-то! Я его морду с детства помню! – заорал один мужик, пальцем указывая на портрет президента страны, заполнивший весь экран. Как назло синхронизация вдруг нарушилась, и лицо верховного главнокомандующего поплыло и задергалось, будто бы он хочет чихнуть, что-то сказать и плюнуть одновременно.
– Да нет, другой. У этого лысина не такая блестящая, – пояснил кто-то.
– И глаза мигают. У того деда все лицо было из силикона, – подтвердил другой. – Наш, точно наш, узнаю!
Политрук тщетно пытался унять всех, но его никто не слушал, а некоторые даже огрызались, смеялись над его выпадами и призывами к патриотическому чувству.
– Да пошла она в задницу, эта родина! Что она для нас сделала?! Живем хуже, чем скот в кино! Что мы тут делаем? Зачем держим эту мертвую землю? С кем мы воюем до сих пор? – кричала в лицо политрука высокая женщина с налитыми, как у мужиков, плечами. Для убедительности она взошла на трибуну и, схватив Витьку-рыбу за хилое плечо, дергала его туда-сюда. Политрук бился, хватая воздух ртом, как рыба на крючке.
– Тимофеевна, ты его так сломаешь! – ржали мужики.
– А пусть, сука, ответит! Чего это мы должны опять объединяться в единую силу, какую еще, на хрен, силу? Да мы все время против чего-то должны сплотиться, потерпеть, перетерпеть, а жить когда будем? Мои внуки должны жить в мире, ладно мы, черт с нами!
– Правильно, мама! – поддержали ее дочери, рослые сильные девицы, красивые и пугающие своей силой.
Политрук жестами призывал Леонида Петровича вмешаться, помочь. Особист показал ему жест рукой, быстрый и понятный, что не будет вмешиваться, а ему стоит заткнуться. Часто было необходимо дать людям выговориться, сказать все, что накипело, узнать, что они реально думают, и без репрессий, выяснений кто и зачем сказал, кто надоумил. Леонид Петрович понимал, что настроения людей в первую очередь рождают внутренние тревоги, и ни один провокатор не сможет зародить в человеке то, что в нем изначально не взросло самостоятельно. Провокатор может подогреть, поджечь накипевшее чувство, направить в нужное ему русло, но только раз.
– И, правда, почему нас опять призывают объединяться? Мы столько десятков лет живем в состоянии войны, мы и другой жизни не знаем, а до сих пор не смогли объединиться. Как вы думаете, Роман Евгеньевич, почему так? – спросил в ухо Леонид Петрович. Крики, возгласы тех, кто запрыгивал на трибуну, рождали хохот и гул в людях, и разговаривать можно было свободно, не боясь, что кто-то услышит.
– Нас ничего не объединяет, кроме этой тюрьмы, – ответил Роман Евгеньевич и испугался своей откровенности. Толпа заряжала и его бесшабашностью, хотелось сказать все, что думаешь. И он понимал, что этот внимательный человек рядом понимает это не хуже его.
– Тюрьма, пожалуй, вы правы. Но другой Родины у нас нет, не так ли?
– А есть ли она у нас, Родина? По-моему, она живет только в роликах и речах таких, как Витька-рыба.
– Это для вас. Таких, как вы немало, но других больше. Знаете, вот если копнуть, воткнуть иглу поглубже в этих людей, что сейчас готовы нашего политрука порубить на куски и сбросить в реактор к червякам, то они первые же вздернут на виселице таких, как вы, Роман Евгеньевич. История нашей страны это доказывает безошибочно. Я не хочу, чтобы это произошло, но гнев толпы усмирять нельзя, а то она сметет власть. Понимаете, о чем я?
– Понимаю. А где же слова об объединении убежищ? Вы мне говорили, что это и есть основная задача политсобрания.
– Так ему не дают это сказать. Пусть потерпят еще часик другой, а потом, понемногу, по чуть-чуть, будем вводить в массы мысль о необходимости такого объединения. Задача нам поставлена, сроки определены, а кто и как хочет – это никого и никогда не интересовала.
– Так и есть, – зло проговорил Роман Евгеньевич. – Я вот о чем думал. Мне кажется, я знаю, где надо искать.
– И где же? – Леонид Петрович перестал улыбаться и смеяться, он стал в одно мгновение очень серьезным и внимательным.
– Все, кто попали к нам, получали доппаек. Это прислали в последней партии. Я его еще не изучал, но это для тех, кто перевыполняет норму, чтобы возместить энергопотери, часть идет выздоравливающим после травм. Мы не даем, это раздают в столовой после выписки из госпиталя.
– Думаете, там заражение? Но откуда? Я изучал его, и там нет ничего открытого – все в заводской упаковке, всякие батончики с витаминами, протеинами и еще чем-то, сухие напитки с протеинами. Все не вскрытое, упаковка вполне крепкая, бомбежку выдержит, если что.
– Я не утверждаю, просто это их всех объединяет. Мария Султановна тоже об этом написала, что все ее дети, кто заболел, получали такой паек для набора веса. Среди детей много дистрофиков, у нас тоже.
– Проверьте, пожалуйста, но тихо. Выпишите вашим этот паек, разрешение я выдам, у меня есть ключ начальника склада. Не думайте об этом, что у меня еще есть – это неважно. Но вот что интересно, хм, получается, что у наших соседей дураков нет, – Леонид Петрович ехидно улыбнулся и постучал себя пальцем по лбу.
– Что вы имеете в виду?
– Так нет передовиков, перевыполняющих норму. Даже я понимаю, что энергопотери гораздо выше, чем прибавка пайка. Сколько к вам поступает потом с истощением?
– Я об этом не думал. Много поступает, обычно через два-три месяца после рекордов. Если бы вот такие, как он, – Роман Евгеньевич ткнул пальцем в Витьку-рыбу. – Не вкладывали это в головы людям, то не было бы этого. После лечения многие меняют работу, да и живут недолго, меньше, чем остальные.
– А вы думаете, что во всем виноват наш политрук? Его вина в этом есть, но это и его работа – воодушевлять, толкать в спину на свершения и подвиги. Так учит нас партия и Родина. Но, скажите честно, разве он во всем виноват? Разве люди сами не идут на это осознанно, желая получить больше? Дело же не только в доппайке, а в статусе. Многие думают, что так можно взобраться повыше – и это их самостоятельная глупость, почему же нам ее не использовать, а?
9
За стеной громыхала железная дорога, пустые вагоны, ведомые древним электровозом, ныли и стонали, подпрыгивая на сквадраченных рельсах. Колесные пары постоянно застревали, бились и трещали. В этом грохоте, когда стены дрожали так, что рамы вот-вот готовы были вывалиться внутрь, невозможно было внятно произнести ни одного слова. Солдаты сидели на лавках вдоль дальней стены, с криво приклеенными грязными матами, и курили, выплевывая густую сладкую слюну вместе с розово-серым паром. Кое-кто умудрялся в этом грохоте уснуть, заглотнув сразу две конфеты с синтетикой. Раньше, еще лет двадцать назад, над ними бы потешились, поразвлекались, а сейчас всем было лень и наплевать.
Помещение небольшое, относительно остальных зданий, предназначенное изначально под склад запчастей. Сначала кончились запчасти, потом разобрали огромные стеллажи, доломали то, что осталось, превратив в склад ненужного хлама, которое начальство не разрешало выбросить, и каждая обгорелая деталь, часть боевого робота или кусок неразорвавшейся ракеты имели свой номер и место хранения. Все было свалено в одну большую кучу, которая тряслась, как пудинг на тарелке, когда приходил состав. Находиться здесь было строго запрещено, неразорвавшиеся снаряды могли сдетонировать, но и другого места для отдыха солдат не нашлось. На этом складе собирались «освобожденцы», так называли уголовников, которые воевали за собственное освобождение. В самом начале таких солдат называли урками, но госпропаганда сделала из них героев, поэтому и ввели новый термин «освобожденец», понятный для контрактников и офицеров, и по-другому окрашенный для населения. В головах большинства это были спецотряды, первые входившие за укрепления, в самый тыл врага. Входить уже давно было некуда, вся земля вдоль и поперек была расчерчена, разрыта и покалечена, изъедена, пережевана и выплюнута миллионами тон снарядов, ракет, бомб. Возможно, через тысячи лет, когда археологи будущего докопаются до этого слоя, историки будущего будут думать, что здесь был нанесен ядерный удар, эпицентр мировой ядерной войны, погубившей империю и цивилизацию постиндустриального общества. И ошибутся – империя не рухнула, с цивилизацией ничего не случилось, а стратегического и даже нестратегического ядерного оружия никто не применял, побоялись, ссылались на гуманность, открывая для всех истинность значения этого лживого понятия.
Электровоз утащил пустые вагоны, и стало невыносимо тихо. Тишина, как и грохот, звенела в ушах, солдаты недовольно ерзали на своих лежаках, пиная соседей. Далеко от входа, скрытый кучей взрывоопасного мусора, стоял длинный стол, на котором в удивительном порядке были разложены детали неразорвавшегося снаряда. Здесь стояла небольшая плитка, кабель тянулся к лампе на потолке, инструменты на черной тряпице, резиновые перчатки, маска респиратора. Так мог организовать свое место специалист или педант. На других столах с длинными лавками, стоявших ближе к выходу, был сущий ад: недоеденные сухпайки, мятые кружки, грязь, вонь. Никто и не думал убираться или протереть стол, всю грязь и объедки стряхивали на пол и втаптывали ботинками в бетон.
У стены, рядом со столом, на котором лежали части разобранного снаряда, стоял невысокий лысый мужчина в гражданской одежде без знаков различия. К стене был приделан небольшой стол на уровне груди, на котором стояла тарелка с крекерами из червя и фляга с водой. Мужчина задумчиво жевал крекеры и пил воду, смотря на внутренности снаряда. На склад зашел военный в полной амуниции, автомат, как положено, смотрел дулом вверх за спиной, на поясе жестко висели гранаты. Военный шел свободно, скорее, вальяжно, никуда не торопясь. Не снимая шлема, он подошел к мужчине и взял с тарелки два крекера.
– Когда прибудет состав? – спросил мужчина, оторвав взгляд от снаряда.
– Через час. Там что-то должны привезти, но ведомости засекретили, – ответил военный. Он хрустел крекером через открытое забрало, косясь глазами на дремавших солдат.
– Кто разгружать будет?
– Мы, они так решили, – криво ухмыльнулся военный. – Меня бригадиром назначили, ты ответственный.
– Серьезней, Мордвин. Полковник будет при разгрузке?
– Конечно, куда без него, – солдат снял шлем и бросил его на пол. На круглом злом лице щерилась ухмылка. – Думаешь пора?
– Думаю, что да. Зарвался он что-то, надо на место поставить, – ответил мужчина и налил себе еще воды из фляги. – У тебя все готово?
– А то, конечно. Все пройдет как надо. Ребята все знают, сам увидишь, – Мордвин сделал жест рукой, будто бы поправляет клочковатую бороду, не то чешется, не то приглаживает, и из рукава блеснуло черным узкое короткое лезвие. Потайной нож тут же исчез в рукаве комбинезона.
– Блестит, смотри не засвети.
– Георгий Николаевич, обижаете. Я на гражданке не засвечивал, а там камеры получше будут.
– Цапнули тебя, и здесь схватят.
– Не-а, я теперь ученый. А там что? Я уже и забыл, как там живут. Здесь свобода, живи, как понимаешь, – Мордвин захрустел крекерами.
– Помнишь, как нормальная еда выглядит? – усмехнулся Георгий Николаевич. Серые глаза не выражали ничего, брови он сбривал специально, как и всю растительность на лице, и от этого вместе с отсутствием эмоций его лицо походило на мертвую белую маску.
– Да все я помню, – раздраженно ответил Мордвин. – Это дети подземелья ничего другого не видали, родились уже со вкусом жареного таракана во рту. Ты, Георгий Николаевич, вон тех лохов разводи на сопли – меня этим не проймешь. Я и не такое дерьмо ел, а это вполне неплохое. Даже вкус появился неплохой. Они стали новые специи добавлять?
– Нет, просто ты уже переродился. Если тебя сейчас выпустить, вернуть к свободным людям, – он глухо рассмеялся. – Ты сдохнешь от их пищи.
– А я туда и не хочу. Мне здесь нравится, – огрызнулся Мордвин и кивнул на обдолбанных солдат, лежавших неподалеку на бетонном полу. Их «товарищи» в шатком наркотическом сне спихнули подальше от себя. – Это вон они мечтают, лохи. Вот будет операция, возьмут языка и получат награду, а там и билет на волю.
– Билет здесь только один – попасть змее на ужин. А чего те девчонку упустили, не балакал никто из ВОХРы?
– А мне почем знать? Я с ним синтетику не раскуриваю, зад не подставляю.
– Ты мне только не заливай. Никто не слышит, видишь, обдолбались. Все знают, что ты у них на придурках числишься. Давай, вижу, что знаешь, – он пригласил Мордвина за стол, и они сели.
– Да разное говорят, – Мордвин без опаски брал части снаряда, разглядывал его внутренние органы, ковырял грязным ногтем, желая открыть крышку блока управления. – Там какой-то замес начался. Сами же ловушку эту поставили, у гномов малышню выдрали и как приманку положили. Мне на детей плевать, но даже для меня это подло и западло так делать. Я бы по-честному их нашел, роботов обойти можно.
– Давай без лирики.
– Ладно. Короче их там замесили. Откуда-то накатили патрульные станции, дронов налетело. Человек десять потеряли, не меньше.
– А девчонка сбежала?
– Да, и детей забрала. Уважаю, я б ее не трахал, так бы зарезал, по совести. Слушай, а на хрен она им нужна?
– Чтобы кордоны пройти, а так роботы не пустят. Но они ошибаются. Я знаю вольных, еще когда только начинал этот. Они не пустят, уведут в сторону, если не сбегут, так сдохнут, своих не сдадут.
– Уважаю. Слушай, я вот все в толк не возьму, а мы вообще с кем здесь воюем? Чего делим-то?
– Ничего. Ты здесь уже двенадцать лет, а такой простой вещи понять не можешь. Все мыслишь, как человек.
– Опять ты, не можешь толком объяснить, – фыркнул Мордвин.
– А я тебе, как дебилу, объясняю – проще некуда.
– Ладно, плевать. На мой век смерти хватит, – Мордвин нахмурился, в его большой пустой голове роились нечеткие мысли. – А это откуда снаряд? Я такие в музее видел, когда еще в школу ходил, там, еще до первой ходки.
– С последнего обстрела. Их в прошлой партии прислали. Помнишь. Как в прошлый раз лупили?
– Помню, никуда не попали, но красиво.
– Вот именно, красиво. Таким снарядам уже лет шестьдесят или больше. Вот этому шестьдесят два года, посмотри на клеймо платы. Тут доисторическая электроника, снаряд, по сути, неуправляемый. Лучше бы он вообще без наведения летел, точнее бы было.
– А на хрен они такие нужны?
– Сам же сказал, что было красиво. Вот для этого и нужны.
– Ты меня опять запутал. Вот сказал бы нормально, для простых умов.
Раздалась команда из динамиков. Металлический голос гермафродита несколько раз повторил сообщение о прибытии состава через десять минут. Этого можно было и не делать, бетонный пол уже заранее начал трястись, а скоро вдалеке заныли рельсы. Грохот нарастал постепенно, к нему можно было привыкнуть, но не замечать не получалось. Солдаты с трудом поднимались, продирая глаза до кровоподтеков в белках после сна. Многие жадно пили из фляг, завоняло брагой и дрянным спиртом.
На станцию прибыл состав из двадцати вагонов. Робот встал точно по линии, верно рассчитав инерцию перегруженных вагонов. Двери не открывались, замки клинили, и солдаты при помощи ломов и кувалды на длинной ручке вскрывали замки. Делали они это неумело, в большей степени разбивая замок окончательно. Некоторые замки отваливались, другие приходилось срезать циркулярной пилой. Стоял густой мат и грохот с истеричными визгами пил.
По перрону взад и вперед ходил офицер, у него был не зеленый костюм, а черный комбинезон с черным шлемом с тремя красными полосками от затылка до подбородка, других знаков отличия не было. Он что-то кричал, подходил и бил солдат, плюя им в шлем из открытого забрала. После этого солдаты делали все еще медленнее и идиотичнее.
Мордвин незаметно кивнул двум солдатам, и они скрылись за цистерной, когда-то желтой, но из-за грязных потеков, спускавшихся от горловины, как лава течет из вулкана, ставшей грязно-черной. Расчет был верным, Мордвин удивлялся, как Георгий Николаевич все знал, но не старался понять – у него другая задача, а думать будет Георгий Николаевич.
Из вагонов роботы погрузчики вытаскивали паллеты с жестяными ящиками и бочками. Палеты ставились на площадке в хаотичном порядке, солдаты, управлявшие погрузчиками, не следили за этим. Офицер хотел было броситься к ним, но услышал, как плещется что-то из одной цистерны. Дренажи вагонов открывались после разгрузки, и он бросился оббегать состав, лезть под вагонами он не хотел.
Из цистерны в колодец текло топливо, свинцово-желтое. Рядом стояли два солдата, смотревшие куда-то в сторону и курившие сладкую наркоту. Когда офицер добежал до них, все было окутано сладким липким паром. Он не успел ничего сказать, рот открылся в бешеном крике, как из-под вагона появился Мордвин и одним быстрым движением резанул офицера по горлу. Ворот защитного комбинезона был расстегнут, и это тоже угадал Георгий Николаевич, зная привычки полковника. Лезвия легко вошло в узкий просвет между шлемом и комбинезоном, разрезав шею больше, чем наполовину. Голова в шлеме не естественно покачнулась, готовая отвалиться назад. Один из солдат потянул офицера к себе, и тот рухнул прямо в открытый люк.
– Опа-па! – довольно цокнул языком Мордвин, слизав единственную каплю крови с лезвия. Солдаты уже перекрыли вентиль и задвинули крышку люка обратно. Через минуту появился сторожевой дрон, робот увидел, как сержант объясняет солдатам, как следует запирать вскрытый вентиль аварийного слива. Повисев некоторое время, дрон улетел.
