Борис Петров
nD^x мiра
– За забором, – повторила Катя, – но ведь нет никакого забора. Я помню карту, мы же едем на остров, там наш новый дом.
– Да, на острове. А забор есть, пускай его и не видно глазом. Никто не сможет уехать с этого острова без решения с Большой земли. Наш город тоже находится на острове, окруженный мертвой землей. Если идти по ней, то никуда не придешь, быстрее погибнешь, чем появятся первые признаки человеческой жизни.
– Зачем они это сделали? И почему вы не можете вернуться, вы же родились там! – Катя внимательно следила за его глазами, чтобы он не отвернулся, не ушел от ответа.
– Поговорим об этом на месте. Вы должны сами все увидеть. Идемте к нам, вас там ждут.
Катя недовольно буркнула что-то под нос, но пошла за ним, Даша некоторое время постояла одна у окна и вскоре догнала. В купе было тесно, даже удивительно, как все поместились. Три сестры наливали чай, Володя и Тимур резали бутерброды, а Юля руководила Колей и Зауром, заставляя мальчиков что-то читать. Коля не хотел и огрызался.
– Ну, вот еще привел полуночников. Все в сборе, – сказал Петр Николаевич, подталкивая девочек в купе. – Наш клуб заговорщиков в полном составе.
– Скажете тоже, – фыркнула на него Вита. – Если так дальше пойдет, то все сюда придут, будем по ночам лекции слушать.
– Никаких лекций, я буду молчать, – улыбнулся Петр Николаевич.
– Ага, вот еще! – Олеся погрозила ему пальцем. – А кто будет на вопросы отвечать? Нет уж, придется, Петр Николаевич.
Катя села рядом с Тимуром, с другой стороны ее прижала Даша. Мальчишки с Юлькой сидели наверху и о чем-то спорили. Даше не понравилось, как Коля смотрит на Юльку, и она нахмурилась.
– Ну, загрузил вас Петр Николаевич? – улыбаясь, спросил Тимур.
– Да, не то слово, – Катя ущипнула его через футболку, ткнув для верности пальцем под ребро. Тимур и бровью не повел, продолжая их негласное единоборство, кто кого больше достанет. Кате это надоело первой, она поняла, насколько это все глупо и по-детски, а ведь они и есть дети.
– Ты чего? – Тимур спросил слишком громко, хотя хотел шепотом, когда Катя положила голову ему на плечо.
– Ничего, просто надоело, – ответила Катя и погладила его по руке. – А тебе не надоело?
Тимур промолчал, в его улыбке, веселых и ставших безумно счастливыми глазах она увидела ответ. Кате захотелось, чтобы рядом больше никого не было, чтобы они были снова одни, как год назад, когда Тимур, краснея и стесняясь, признался ей в любви, а она… Катя не хотела вспоминать, ее клонило ко сну, она почувствовала, что понимает и успокаивается, острая стальная пружина внутри сливается с ней, нет, не распрямляется – перестает колоть, приносить жгучую постоянную боль в груди и животе.
27
Море оказалось совсем не таким ярким и сказочным, как показывали в учебных фильмах. Не было ни бесконечной глубокой синевы, ни белых чаек и альбатросов, кружащих над кораблем, ни пушистых белых брызг бурлящей белой пены из-под ведущего винта. Серое, цвета мокрого покореженного бетона, переходящего в ледяную бесстрастность жидкой стали, НИИ доброе и не теплое, незлое и не бушующее, а спокойное и ровное. Если закрыть глаза и не смотреть за корму, то могло показаться, что корабль стоит на месте, запертый, склеенный этой безликой серой массой. Но стоило приглядеться, и море оживало, и небо уже не казалось таким хмурым, а ветер колким и злым. В такие моменты из-за тяжелых туч выглядывал солнечный луч, и мир менялся, и хотелось жить.
Стоило кораблю отчалить от мертвого порта, и тут же забылись все страхи и болезненное ощущение потерянности и безысходности, которое ощутили дети, прибыв в порт. Их поглотила серая мгла, отключив сознание и выбросив за борт все мысли и переживания. Петр Николаевич рассказывал им в огромной кают-компании, напоминавшей чем-то их учебный зал, но без рабочих столов, о людях в прошлом, как они, не имея ни технологий, ни машин и роботов, не зная ничего, шли по морям и океанам, ценой многих лишений и жизней познавая новый и, часто, очень недружелюбный мир. Тогда считалось, что находясь в море, человек переходит в иное, отличное от жизни состояние, именно так и чувствовали себя дети и взрослые, несмотря на все знания и бесстрастность робота, ведущего корабль по заданному курсу. Море поглотило их, на время не оставив ничего из прошлого, заставляя чувствовать время здесь и сейчас. И дети медленно, осторожно приближались к нему, трогая воду и слушая его дыхание, превозмогая суеверный страх, родившийся внутри вновь, как и тысячи лет назад. Тимур как-то пошутил, что здесь, на этом корабле, окруженным бесконечной водной пустыней, можно ощутить связь времен. Он вычитал это в одной из книг, которых в библиотеке кают-компании было бесчисленное множество, незапароленных, открытых, и каждый мог взять себе в папку все, что пожелает.
Поезд прибыл в порт глубокой ночью, когда стихли все разговоры, и даже самые встревоженные и пугливые забылись мертвым сном. Все спали долго, не замечая, как стихло все снаружи, как ушли в глубину сна без сновидений стук колес и завывания ветра. Проснувшись, дети прилипли к окнам, и только самые смелые решились выйти на перрон. Поезд молчал, как и вся станция, слабую жизнь вели вагоны, продолжая греть воду и светить бледным светом, терявшимся в серой мгле, плывущей с моря. Море чувствовалось во всем, холодное, соленное и страшное.
Но порт был еще страшней. Ожидание нового мира, без войны, без смерти, рассыпались, провалившись в трещинах бетонных плит. Порт, разбомбленный и выстроенный заново десятки раз, чернел остовами могучих кранов, ощериваясь впадинами бетонного причала, как беззубый садист, повстречавший жертву в безлюдном месте. Три крана выглядели почти целыми, понуро свесив стрелы к воде, на площадке молчали огромные портовые роботы, способные схватить сразу несколько контейнеров и поставить их на вагонную платформу. Незачем было проверять, идти в пультовую, скрытую под толщей бетона, чтобы понять – все было отключено, брошено. И это чувство пронизывало насквозь, заставляло забыть прошлые обиды, держаться вместе. Не было здесь ни могущества, ни величия Родины, о которых детям рассказывали в учебных фильмах, показывая огромные роботизированные порты, заводы, неспящие, выдающие новые ракеты, новое оружие, способное лишь уничтожить, но не защитить. Об этом никто не говорил, но налет бравой пропаганды стекал здесь в трещины в бетоне, как и вся остальная ложь. Оружие способно только убивать, уничтожать, и такая простая и понятная любому малышу мысль, била по глазам, колола в самое сердце.
Позади было ничто, как и раньше. Бескрайнее, грязное и равнодушное ничто, через которое они двигались все эти дни. Всем хотелось скорее сесть на корабль и уйти в море. Куда – неважно, лишь бы скорее покинуть это место, навсегда разорвать связь, остаться в море навсегда. И это бессвязное, неосмысленное чувство росло в каждом ребенке, заставляя молчать, стоять неподвижно на пирсе и ждать, когда придет их корабль. Он должен придти, в этом не было сомнений, ведь больше идти было некуда, и от этого детям стало до жути страшно, совсем не так, как при бомбежках или под землей, в ожидании жутких роботов или солдат, желавших расчленить, разорвать всех на части. Все было враньем, и роботы никого из них никогда не трогали, а все, что им говорили взрослые – все было враньем, и здесь, в этом мертвом порту, это ощущалось особенно остро. Петр Николаевич знал, что происходит с ними, знали это и три сестры, и Володя, и не мешали, ничего не говорили, не советовали, давая детям самим очиститься, освободиться. А какими они станут после этого, никто не знал.
И в этом был долгий и бесконечный спор между Петром Николаевичем и тремя сестрами, которые настаивали на том, что дети должны стать обязательно хорошими людьми, что в этом и есть их основная задача. Петр Николаевич доказывал, что после всего пережитого дети никому и ничего не должны, и если ребенок вырастет подлецом, то он имеет на это право. Главное дать выбор, не отбирать право решать за себя самому – это и делало человека человеком, а не послушным биороботом. Володя не вступал в эти споры, за что получал от Виты, требовавшей от него выбрать ту или иную сторону. Володя отвечал, что у него есть право не выбирать, как и они имеют право на заблуждения. Нельзя исправить то, что заложено в ребенке с рождения, можно лишь это сломать, перемолов заодно и его личность. Море действовало на всех, и три дня ожидания судна затушили споры до глухого ворчания.
Корабль оказался очень старым, свидетелем двух веков. Переделанный, роботизированный до общего стандарта, он нещадно чадил старым двигателем, пахло горелым мазутом и чем-то еще непонятным, слегка сладким и резким, настоящим, живым. Каюты старые, кухня простая, неавтоматическая, и дети, без лишних приказов или наставлений, поделились на смены, взявшись за привычную работу. Всем хотелось что-нибудь делать, лишь бы не погружаться глубже в серую тоску. Корабль шел медленно, робот не нагружал двигатель, иногда переходя в дрейф, когда море начинало волноваться. И судно, как большой и толстый бегемот, неторопливо шло к острову, так все называли порт прибытия, хотя на карте значился непонятный Прибрежный район.
Островом называли кусок суши, окруженный пустынной топью, то подсыхающей, то вновь обводненной. Выбраться с него можно было только по воздуху, либо вернуться обратно в мертвый порт. Дети об этом не знали, привыкшие к тому, что за них все решают взрослые, перемещают из одного убежища в другое, называя новое место домом. Группа заговорщиков во главе с Катей и Дашей, забыла обо всем, погрузившись в работу на судне. Как бы ни был роботизирован корабль, но без команды судно не могло жить, или так казалось? Дети под вечер валились от усталости, дневные смены сменяли ночные, передавая свой пост вечерним, чтобы в короткое время между едой и сном просто постоять у борта и смотреть, как медленно идет корабль, как плещется вода, выпрыгивают встревоженные рыбы, кричат далекие птицы. С каждым днем корабль выбирался из серого тумана, и море преображалось, наполняясь красками и жизнью, ведя за собой.
28
– Охраны маловато, – заметил Мордвин, сплюнув в сторону не дожеванным тараканом. Приложив вновь бинокль к глазам, он в десятый раз тщательно обшарил серое здание с плохо замаскированными на крыше и во дворе спутниковыми антеннами. Вся маскировка была сделана тяп-ляп, больше напоминая резиновые модели боевой техники прошлого века, неспособные обмануть даже самый примитивный спутник. – Я насчитал два расчета в смене, не более двадцати человек, и те, лохи.
– Вот и хорошо, обойдемся без лишнего шума. Твои смогут по-тихому всех снять? – Жуков взял бинокль и посмотрел на здание, казалось, что его почти никто не охранял.
– Смогут, если не поднимут остальных. Тогда завязнем, не факт, что выберемся.
– Не поднимут. Наши генералы всех отправили патрулировать город, искать диверсантов и разведчиков. Они хотят вызвать на бой наших гномов.
– Что-то гномы, после твоего обращения, воевать не хотят. Сбил патриотический дух, – Мордвин криво улыбнулся, насмешливо поглядев на Жукова.
– Раз сбил, значит, нечего и сбивать было. Оно и к лучшему, толку от бойни никакого, а множить смерть я не хочу.
– Да ладно! – удивился Мордвин и осмотрелся. Они стояли на крыше соседнего здания, расположенного в нескольких десятках метров от радиоцентра, так называли это неприметное бетонное уродство по привычке. Они и не старались скрыть себя, никто не обращал внимания на солдат на крыше склада, бывшего раньше учебным центром.
– Не люблю бессмысленности действия. Нет смысла в действии ради действия.
– А в бездействии разве есть смысл?
– Время покажет. Ты решил приказы обсуждать?
– Не-а, так, для себя понять хочу. Что дальше-то делать будем? Вот возьмем эту радиоточку, а дальше что? – Мордвин посмотрел в бинокль. – Так, скоро пересменка. Вот и наше время пришло.
– Давай, не упусти. Возьмем и подумаем, что дальше. Я так далеко не загадываю.
– Вот врешь же, вижу, что врешь. Ладно, пошел я. Как дам отмашку, входите, – Мордвин отдал бинокль Жукову, проверил оружие, кроме автомата с шестью магазинами у него было еще пять гранат и длинный нож.
– Не шуми, сам знаешь, как надо, – строго сказал Жуков, не отрывая взгляда от входа в здание.
– Все будет как надо, без единого выстрела.
Мордвин ушел. Из здания вышли три солдата и вальяжно поплелись к курилке. Они ничего не боялись, неся вахту нехотя, как тянет службу матерый солдат, знающий службу. Закрывшись в полупрозрачном боксе, они задымили синтетикой, громко хохоча.
– Ребята, а вы из какого взвода? – Мордвин весело кивнул курившим солдатам, вместе с ним в курилку вошли двое, сделав вид, что закуривают.
– Тебе то что? – спросил один солдат, бегло взглянув на черный костюм Мордвина. На других он даже не взглянул.
– Вы не туда забрели. Валите отсюда, пока начальство не засекло, – сказал другой солдат, и они глухо рассмеялись. Дурь начинала действовать, придавая борзости и мнимой силы.
– Да мы как раз полковника Семина ищем, – сказал Мордвин. – Нам сказали, что он на радиоточку пошел.
– Какой еще Семин? – спросил один из солдат, переглянувшись с товарищами.
Они ничего ему не ответили, их головы как-то странно покачнулись, а из тонкого, набухающего кровью, разреза на шее, хлынула алая бурлящая жидкость. Крик его захлебнулся в собственной крови. Мордвин и два спецназовца вытерли ножи, спрятав их в ножны. Уложив трупы так, чтобы снаружи их не было видно, они собрали метки и быстро вышли. В их действиях не было спешки, но не было и промедления, каждый точно знал, что должен делать.
Перед ними в здание вбежало четыре штурмовика, и скоро раздались выстрелы. Ухнуло три гранаты, серое здание меланхолично содрогнулось, издав недолгую сирену. Что происходило внутри, Жуков мог видеть с камеры Мордвина, закрепленной на плечевом ремне, но смотреть не было никакого желания. Он и так знал, что происходит внутри, и ждал, когда на сигнал тревоги пришлют взвод охраны из генштаба. Они запаздывали, видимо, не очень хотели исполнять свой долг. Жуков задумался, какой может быть долг у этих пустых людей. Он и сам ощущал себя болванкой, брошенной кем-то в общую массу для объема. Игра пошла по незапланированному сценарию, боты вышли из-под контроля. Он улыбнулся своей мысли, представляя, как прерывается трансляция, а в эфир пускают «протухшие консервы». В колонии он не раз видел, как трансляция прерывалась на застарелую видеохронику, но этот обман редко кого настораживал, большинству было абсолютно все равно, что крутили, лишь бы больше крови и взрывов. «Сейчас будут взрывы, как вы любите», – усмехнулся Жуков. К нему подошел сапер, левая нога Мордвина, так он сам называл этого тщедушного мужика с бегающими глазками.
– У нас все готово. Скоро гости пожалуют, ребята передали.
– Понял. Не спешите, пусть большая часть выйдет.
– Я свое дело знаю, прожарим всех как следует, – улыбнулся сапер беззубым ртом.
К зданию радиоцентра рвались бронированные автомобили. Выстроившись небрежным каре, из них высыпали спецназовцы, на ходу надевая шлемы и проверяя автоматы. Не успели первые бойцы войти внутрь, как площадь перед радиоцентром зажглась ярким светом, и волны огня поглотили машины, превращая белковые организмы в золу. Непонятно откуда били ракеты или огонь вырывался из-под земли, разрывая асфальт, желая открыть врата в ад и заглотить грешников.
Жуков и сапер сидели за укрытием, задумчиво смотря в небо. Тучи равнодушно висели над этим светопреставлением, ни ветра, ни одной капли дождя.
– Наверное, все, – сказал сапер, когда последний взрыв растаял в серой тишине. Жуков вытащил беруши и кивнул, что понял.
Они посмотрели вниз. От машин остались горящие спеченные кучи, что-то черное покрыло обломки бетонных плит, асфальт тек густой горящей лавой, рисуя затейливую картину на нетронутых взрывом местах.
– Эх, сюда бы всех генералов на прожарку, – мечтательно проговорил сапер, любовно, как искусный столяр, осматривая свой труд.
– Ничего, их черед скоро придет. Ты опробовал наши гранаты?
– Слабоваты, а так ничего, – беззубо улыбнулся сапер.
Они спустились и пошли к радиоцентру. Приходилось долго обходить, чтобы не провалиться в яму или не вляпаться. У входа дежурили бойцы Мордвина, Жукова до сих пор удивляло, как быстро он смог набрать команду из этих головорезов, нашел нужные слова, и эти амбалы безропотно подчинялись его воле. Как бы ни был силен и ловок сам Мордвин, но против двух или трех бойцов ему было бы не справиться, и они знали это. Дай слабину, и порежут на куски и сбросят в коллектор, покормят змею. Внутри было тихо и прибрано, Мордвин по привычке зачищал территорию, скрывая трупы в самых неожиданных местах, заставляя бойцов замывать кровь на полу. В этом не было никакого смысла, но Жукову нравился такой педантизм, сделал дело, и самому приятно. Криво усмехнувшись, он пошел наверх, сапер пошел по своим делам, надо было верно определить точки, чтобы хватило взрывчатки, и здание сложилось, как карточный домик.
На шестом этаже он нашел Мордвина и двух бойцов. Один из урок со знанием дела работал плазменной резкой, постепенно вырезая бронированную дверь из стены. Работа шла неспешно, Мордвин откровенно зевал, поигрывая ножом, второй солдат сидел на полу и зевал без остановки.
– Заперлись, – кивнул Мордвин на вход в пультовую. – Изнутри, на засовы.
– Защищают пост, похвально, но бессмысленно, – сказал Жуков и постучал по броне. – Долго еще?
– Да кто его знает. Пару часов, если не больше. Конопля думает, что там два уровня, поэтому можно и до утра пилить.
– Ничего, время есть. Смену подготовь, пусть харчи принесут. Никого не мочить, будем разговаривать. Все ясно?
– Уже распорядился, – скучая, ответил Мордвин. – Ребята скоро подойдут. Может, пока время есть, генералов пуганем?
– Я как раз об этом думал. Давай, собери группу. По возможности взять всех живьем.
– А зачем? Я бы всех и сразу, чего на них время тратить, – пожал плечами Мордвин. – Но тебе виднее.
– Сам увидишь. Мне интересно, как они защищаться будут, чем угрожать станут. Надо поговорить, не чужие же люди, как думаешь? – Жуков похлопал Мордвина по плечу. – Только без крови.
– Да понял я. Все сделаем, только будет труднее, чем здесь. Тут все урки, а у них должны быть спецназовцы в смене.
– Не думаю, судя по логу, они там бухают третьи сутки.
29
Луна скользнула любопытным взглядом в окна, давным-давно забыв о том, что в этих домах может быть жизнь. Голубой, чуть подрагивающий свет пробивался сквозь несмываемый слой пыли, ставший со стеклом единым целым, рассеиваясь сказочными потусторонними искрами, сближающимися и весело разлетающимися в непонятной и странной игре. В лунном свете возрождались прошлые времена, когда эта комната, как и сотни других в этом доме, жила своей обычной будничной жизнью, ничем непримечательной, простой и мирной, недостижимой и невообразимой сейчас. На мгновения оживали старые вещи, молодела мебель, а стены вновь пестрели незатейливым рисунком мелких полевых цветов. Когда-то в этой комнате жили и любили, ссорились и мирились, но жили и мечтали о будущем, которого не могло быть… для них, но по чьей воле, кто и почему так решил?
В углу стоял высокий шкаф с раздвижными дверцами. Так любили делать в начале века. Большая двуспальная кровать и детская кроватка у шкафа, чтобы из окна не дуло на малыша. Широкий подоконник, на котором, наверное, стояли горшки с цветами, а в углу, у самой батареи, приютилась корзина с игрушками, мячиками, мягкими кубиками. Корзина и сейчас стояла в углу, как и кроватка, застеленная нетронутым бельем, с оранжевым покрывалом и двумя гирляндами погремушек. На это было больно смотреть, но и отвести взгляд нельзя – кроватка и игрушки притягивали к себе, зажигая в груди страх и ненависть, которые через некоторое время угасали, горячими струями стекая на пол по ногам, заставляя вздрагивать от мелких частых судорог, оставляя внутри тишину и покой, в глубине которого тлела чистая нетронутая любовь. Ни роботы, ни разведчики, ни, тем более, солдаты, никогда не входили сюда, не оборудовали из нее убежища или склада провианта или боеприпасов. Солдаты ничего и не знали о таких комнатах в чудом уцелевших подъездах и квартирах, к ним шлюхи приходили прямо в особую казарму, переоборудованную под бордель. Карту разведчики показывали немногим, кто действительно любил и не мог, как остальные, как животные, за ширмой, в пьяном угаре или в разнузданном хвастовстве, чем в большей степени отличались самки. Животный мир ничего не знал об этих островках мира в аду.
Маша поначалу боялась этого места, если бы рядом не было Кая, она бы точно сбежала. Ее не пугала ночная прогулка по городу, без защиты и оружия, без костюмов и шлемов, без которых и шагу не смели ступить. Они тайком выбрались из убежища, ночная смена была предупреждена, на выходе никого не было, ни сальных шуток или подмигиваний, ни даже неосторожного взгляда случайного свидетеля. Все понимали, насколько это важно для Кая и Маши, и немного завидовали, по-доброму, с тоской понимая, что они лишены этого чувства, или их его лишили. Не все ли равно – его нет, и не будет.
В шкафу были чистые простыни, старые, уже слегка истончившиеся после стирок, и все же это был запах и вкус мирной жизни. Кай и Маша долго стояли на входе в квартиру, боясь потревожить тишину и сохранившийся уют. Вот так бы и они жили, одни, в тишине и мире, когда ты сам можешь хоть что-нибудь решать, хотя бы здесь, в своем доме. Можешь не видеть постоянно людей, и не из-за неприязни или ненависти к ним, а просто потому, что устал, так же как и они устали быть всегда на виду, всегда вместе, складываться в единый кулак, бьющий точно по врагу, но раз за разом попадавший в самого себя.
Кай сделал первый шаг, войдя в квартиру, поднял и внес Машу. Она зажмурилась, боясь, как в детстве после страшной сказки, что вдруг все станет по-другому, и ты окажешься в глубокой яме, кишащей змеями или огромными червями. Она была благодарна Каю, что он решил это за нее. Дверь бесшумно закрылась, разведчики все тщательно смазывали, еле слышно щелкнул замок, и они остались одни, у себя дома, пускай и на одну ночь. Маша вдруг поняла, что и одной ночи может быть достаточно, чтобы быть счастливой, чтобы узнать, что такое счастье, какое оно, и каким оно должно быть.
Осторожно ступая, как по минному полю, они исследовали квартиру, все чаще улыбаясь, сбрасывая с себя серую скованность и затаенные страхи. На кухне их ждал пакет с едой, без лишних записок или посланий, в ванной стояла бочка с водой, а над унитазом была пометка, что канализация работает.
Маша сидела на кровати и расчесывала волосы, глядя на Кая, подрагивающего от прохладного воздуха, пробиравшегося с кухни, и угасающего возбуждения после их первой неопытной любви. Как они боялись дотронуться до чего-нибудь в этой комнате, как они стояли столбом, смотря то на кроватку, то на игрушки. Кай плакал, не замечая этого, и Маша поняла, что любит его еще сильнее и плакала вместе с ним. Здесь она взяла его за руки, и Кай не сопротивлялся.
Первое время они просто лежали, обнявшись, стесняясь поцеловаться. Маша опасалась, что Каю будет больно, а он боялся, что вид его искалеченного тела уничтожит в ней любовь, что она будет с ним из чувства жалости или долга, но какого долга, разве он что-то требовал от нее? Маша прочла это в его глазах, без слов, взглядами, улыбкой и поцелуями растворяя свои и его страхи в сумрачном свете ночи.
И вышла луна. Тогда они смогли увидеть друг друга. Луна придала сил, насмешливо подбадривая влюбленных, и Маша не заметила, как комната преобразилась, а они погрузились в сказочный мир мирной жизни, где не было ни слез страха и боли, въевшихся в душу, ни лишений и безысходности жизни, а были они, лунный свет и больше ничего.
– Ты не устал? Как себя чувствуешь? – Маша на мгновение вернулась в доктора и строго посмотрела на Кая.
– Я счастлив, – улыбнулся Кай, погладив ее по бедрам.
Маша взяла его руки и прижала к груди. Она совсем не хотела плакать, но слезы потоком текли из счастливых глаз, она улыбалась.
– Знаешь, я никогда не думала, что можно быть такой счастливой, – прошептала Маша и поцеловала его пальцы, сильнее прижав его ладони к груди. – Оказывается, для этого так мало нужно. А ведь этого малого у нас больше не будет. Странно, но я совсем не жалею об этом, а ты?
– Я не хочу ни о чем жалеть. Я люблю тебя и этого достаточно, чтобы жизнь имела смысл.
– И я тебя люблю, – Маша склонилась, и они долго целовались, пока не заболели губы, и перестало хватать воздуха. Она села и поправила косу, бросив ее между грудей. По меркам убежища грудь у нее была небольшая, так, на троечку, если не ниже, ничего особенного, крепкая, без лишнего жира, похудевшая в последнее время. Маша видела себя в глазах Кая, который восхищался ею, и Маше это нравилось. Пускай это было так похоже на дурочек, боровшихся за самцов, пускай, все равно приятно чувствовать себя красивой, самой красивой и желанной. Незачем анализировать это чувство, вспоминать лекции, методические материалы о профилактике ранней беременности и по регулированию половых гормонов среди популяции и прочую чушь. – Я вот думаю, но это тебе может не понравиться.
– Пока не узнаю, не знаю, – сказал Кай, пожав плечами, Маша улыбнулась. Он провел пальцами по шрамам на ее лице, на руках, на животе и ногах, бережно, словно его прикосновения могли причинить ей боль. Маша зажмурилась, вновь ощущая, как он целовал их, целовал ее всю, покалеченную, инвалидку, как открыто кидали ей там, в том месте, что называли домом. – Я думаю, что нам нельзя ничего скрывать друг от друга. Если не хочешь, не говори, скажешь, когда захочешь.
– Хочу и боюсь, – Маша открыла глаза и посмотрела на детскую кроватку. Кай кивнул, чтобы она говорила. – Кай, я так думала с самого детства, а сейчас, здесь, в этой комнате. Они же жили здесь и хотели вернуться, они надеялись, а ребенок еще не родился. Ты же тоже видишь это, правда?
– Вижу, – ответил Кай, прокашлявшись. В горле вновь вырос ком, а из глаз потекли слезы. Маша вытерла их и поцеловала его в глаза.
– Я не хочу, чтобы у меня был ребенок, чтобы у нас был ребенок. Я не могу представить себе никого рядом с собой, кроме тебя. Такого никогда не будет, я это точно знаю. Но я не хочу детей, ни одного, никогда! Я не хочу, чтобы они родились и жили в этом аду! Не хочу, чтобы мы были в этом виноваты, чтобы мы дали им эти страдания, как дали нам наши родители! Не хочу, понимаешь, не хочу! Не хочу, не хочу, не хочу!
Она зарыдала, закрыв лицо руками. Кай поднялся и крепко обнял, забыв про свою боль, а тело болело, как бы ни был он счастлив. Он сжимал Машу так сильно, как мог, и она прижималась к нему, заходясь от рыданий, пытаясь что-то сказать, захлебываясь, задыхаясь от слез.
– Я тоже не хочу,– сказал Кай, когда она ослабела и стала успокаиваться. – Я долго думал об этом, там, в яме. Я тебе уже говорил, что всю жизнь передумал там. Ты права, и мы не имеем права обрекать наших детей на этот ад. Так пусть же они не родятся, другой жизни мы им предложить не сможем, а плодить ненависть я не хочу.
Маша отпрянула и пристально посмотрела в глаза, ища ложь. Кай знал, что она попытается найти лицемерие, лживое желание утихомирить, успокоить, наобещать, лишь бы было спокойнее, понятнее и добрее, так учили их с детства.
– Я тебя люблю, – прошептала Маша и прижалась к его груди. Она глубоко вздохнула и затихла. Каю показалось, что она уснула. – Отец, когда я была маленькой, пел мне странную колыбельную. Я тогда ничего не понимала, честно, поняла совсем недавно. Все запомнила и хранила в себе, никому не рассказывала. Папа говорил, что это тайна, и песню петь никому нельзя, только про себя. Когда все засыпали, он шептал мне ее на ушко, а я проговаривала каждое слово, укладывала в тайный ящичек в голове. Мне в детстве казалось, что никто и никогда не узнает, что я знаю. Но это неправда, любого могут заставить говорить, теперь я это знаю.
– Спой, здесь можно.
– Я попробую, только ты не смейся. Папа иногда просто напевал мелодию, а, когда никого не было рядом, даже играл ее на гитаре.
Маша выпрямилась, поправила косу. Кай залюбовался ею, нежно погладил по плечам и груди, спускаясь ниже живота. Маша ненадолго задержала его руку, прижимая к себе, остро реагируя на его ласки, но быстро убрала, покачав головой, чтобы он не сбивал.
«Полковник Васин поднялся на фронт
За своей молодой женой.
Полковник Васин нашел ее полк
И сказал им: пойдем домой.
Мы ведем войну уже сто сорок лет,
Нас учили, что жизнь – это бой,
Но по новым данным разведки
Мы воевали сами с собой.
(на основе песни группы «Аквариум» «Поезд в огне»).
Маша замолчала, смотря куда-то сквозь Кая. Он держал ее ладони, чувствуя, как она вся дрожит, держится, чтобы не расплакаться. «Хватит уже слез, хватит с нас», – подумал Кай. Маша поняла его мысль, улыбнулась и продолжила.
«Я видел генералов,
Они пьют и едят нашу смерть,
Их дети сходят с ума
От того, что им нечего больше хотеть.
А земля лежит в ржавчине,
Церкви смешали с золой.
И если мы хотим, чтобы было куда вернуться,
Время вернуться домой».
Маша заплакала, голос дрогнул на последней строке. Что есть силы сжав пальцы Кая, она запела припев.
«Этот город в огне, и нам нечего больше жрать!»
Кай подхватил песню, он хорошо знал ее, Бобр любил ее петь, когда они были на задании вместе. Кай знал, что за эту песню полагался расстрел, без суда, без статьи, прямо на месте.
«Этот город в огне, и нам некуда больше бежать»
Маша с любовью и благодарностью посмотрела на Кая. Она и не сомневалась, что он должен знать эту песню. Он знает, должен знать все, что важно для нее, а она знает его, должна знать. И они запели вместе:
«Это земля была нашей,
Пока мы не увязли в борьбе.
Она уже умерла, потому что ничья.
Пора вернуть эту землю себе».
Они пропели припев много раз, пока не ощутили, как внутри треснуло, вырвало с корнем сдерживающие опоры, распрямилось, с силой выбросив наружу железные путы. Голоса их становились все громче и громче, пока они не поняли, что уже кричат, совершенно не боясь.
«А кругом горят факелы,
Это сбор всех погибших частей.
И люди, стрелявшие в наших отцов,
Строят планы на наших детей.
Нас рожали под звуки маршей,
Нас пугали тюрьмой.
Но хватит ползать на брюхе -
Мы уже возвратились домой».
В груди все горело, горло болело от непривычной нагрузки, когда они вот так открыто могли что-то говорить, кричать или петь? Когда у них был свободный голос, когда? В изнеможении они упали и, касаясь носами, молча смотрели в глаза друг другу, улыбались, обнимая друг друга так, будто бы кто-то вот-вот ворвется и заберет их, разлучит.
