Борис Петров
nD^x мiра
23
Маша стояла у койки Кая, устало опустив руки. Она ничего не могла делать, чувствуя, как ступор крепнет и заковывает ее в ржавые цепи беспомощности и жалости к себе. Это было новое для нее чувство, когда она вдруг ощутила тяжесть в груди и жжение внизу живота, вспоминая, обдумывая и разгоняя все то, что случилось с ней и с Каем, за что им это все и кто виноват в этом? Она не знала ответы на эти вопросы, внутри росла и зрела жалость к себе от несправедливости, от непонимания. Маша, как могла, боролась с нарастающим неврозом, точно и быстро поставив себе диагноз, но транквилизаторы, которые она нашла на складе, либо не работали, либо были слишком просрочены, превратившись в кусок мела в желатиновой капсуле. И все же какой-то эффект был, она могла работать, выполняя часто все на автопилоте, не задумываясь и не переживая. Так было гораздо проще, особенно на операционном столе, когда под дикий писк монитора, кричащего о недопустимом падении давления пациента, без эмоций, твердой рукой разрезать ткань, вынимать осколки пуль и гранат, зашивать и готовится к другой операции, идущей сплошным потоком. Медсестры пугались ее взгляда и голоса, когда Маша называла время смерти или отбрасывала в лоток кусок пораженного органа или ткани.
Она стерла слезы одним жестким движением, выходя из затянувшегося ступора. Кай спал, как и положено было после большой дозы обезболивающего. В этом опухшем от побоев и воспаления лице она всегда видела его здоровым, отделяя гематомы и гной от того, кого она любила. Прикасаясь к нему, как к больному, очередному пациенту, которого она не должна была допускать к себе в сердце, Маша боролась с недугом, стараясь не думать. В эти минуты Кай переставал существовать, выходил из раненного тела и закрывал за собой дверь в палату, чтобы не мешать. Но это было все труднее и труднее, под конец у нее дрожали руки, а из глаз потоком текли слезы, которые она начинала замечать лишь тогда, когда они капали на чистый бинт или экран планшета, размывая бессердечные таблицы медкарты. Как и предупреждал Роман Евгеньевич, она не могла лечить того, кого очень любила, она боялась, что сделает что-то не так, что не заметит, а Кай умрет, и в этом будет ее вина – она будет виновата в любом случае потому, что не смогла и потеряла.
Монитор показывал ерунду, как и обычно, повышая пульс и давление. Датчики выходили из строя, а новой техники никто давно не присылал. Маша мерила пульс по-старинке на запястье, засекая время на больничных часах. Подсчитывая пульс, она могла спокойно подумать, оценить состояние пациента, лучше любого датчика понимая, куда движется тренд выздоровления и движется ли. Ей не нравился пульс, монитор показывал слишком ровную характеристику, чтобы она могла быть правдивой. Его пульс то ускорялся, то замирал, будто бы оглядываясь, куда он так бежит. А еще ей не нравился его кашель, с которым он вышел из ямы. Кашель усиливался каждый день, слушать Кая было тяжело, у нее дрожали руки, когда она мембраной фонендоскопа дотрагивалась до спины или груди, слыша, как Кай сдерживается, чтобы не охнуть от боли. Он держал все в себе, старался улыбаться и шутить, чем злил и очень радовал ее, неизменно строившую рядом с ним строгого врача.
В палате все мирно спали после капельниц с обезболивающим, дух скорой смерти витал над многими, раны не заживали, зарастали гноем, который приходилось вычищать, организм не справлялся, не реагируя на антибиотики. Маша осматривала Кая, отмечая, что гематомы становятся меньше, уходит чернота, отек хоть и не спадает, но уже не такой плотный. Кай будет жить, она это видела, не разрешая себе в палате радоваться. Если бы работал переносной рентген, то она бы смогла точно понять, что у него происходит в легких и бронхах, но аппарат сломался год назад. Она вспомнила, как без рентгена резала на столе тела в поисках осколков, вновь увидела лица операционных медсестер, два часа назад прошедших первичный инструктаж, боявшихся всего, особенно ее взгляда. Весь пол был в крови, она сама вся состояла из крови тех, кто прошел через нее.
Маше стало жутко. Она увидела на столе Кая, как ее рука безжалостно режет его на части, отыскивая ускользающий осколок, играющий с ней в кошки мышки. Она зажала руками рот, чтобы не закричать от ужаса. Галлюцинация была такой четкой, яркой до боли в глазах, исказившей ее восприятие, заполнившей все пространство. Она громко вскрикнула, когда Кай взял ее за руку.
– Все хорошо, Маша. Это просто сон. Тебе просто приснился плохой сон, – прошептал Кай, слабо пожимая ее пальцы, на большее у него пока сил не хватало.
– Кай, – она встала на колени, приложив ладонь к лицу, целуя пальцы. Он прав, она провалилась в двухсекундный сон, хорошо еще, что не свалилась на процедурный стол, как в прошлый раз. – Кай, Кай, я тебя разбудила. Прости, я не хотела.
– Я не спал. Не хотел тебе мешать, – шипящим шепотом ответил Кай. – Мне лучше. По-моему твои антибиотики действуют. Я лучше дышу и стал слышать правым ухом.
– Это Тома их принесла.
– Как она? – Кай попытался сесть, но Маша решительно уложила его, тут же одернув руки.
– Прости. Тебе не надо вставать.
– Как не надо, если надо, – улыбнулся Кай и сел, закрыв глаза. Движения давались ему с трудом, а еще эта боль в груди и ощущение, будто бы тебя кто-то связал и надел на спину рюкзак со снарядами. – Мне в туалет надо.
Маша округлила глаза от удивления, смотря на Кая, аккуратно сползавшего с койки. Она взяла его под руку и проводила в уборную, в кабинку Кай не дал войти. Маша боролась с собой, хотелось знать, как он там, есть ли трудности, нужна ли помощь. Пришлось мысленно наорать на себя и за шкирку вывести вон.
– Я уже второй день сам хожу, – с детской гордостью сказал Кай, выходя из туалета.
– Ну-ну, вот вколю тебе чего-нибудь, чтобы не шастал, когда запрещено, – буркнула она, строго сверкнув глазами. – Ладно, я пошутила. Ты как себя чувствуешь?
– Помятым и слабым, – Кай дошел до узкой кушетки у стены и сел. Маша села рядом, он взял ее руку и попробовал поцеловать, но тут же одернул руку, боясь, что она будет против. Волна глупости и сомнений, рождавших друг друга, пронеслась по всему его телу, заставив оцепенеть и стыдливо спрятать глаза.
– Я тебя люблю, – Маша поцеловала его в щеку, потом в разбитые губы. Кай позволил себе дотронуться до ее лица, и Маша прижала ладонь к щеке, поцеловала ее.
– Такого страшного? – с остатками сомнений спросил Кай.
– И такого страшного тоже. Я тебя люблю любого, – Маша требовательно посмотрела ему в глаза.
– Я тебя тоже люблю. Я боюсь, что они тебя тоже, – Кай запнулся.
– Не посмеют. Они трусы. Знаешь, где они сейчас?
– Нет. Наверное, спрятались.
– Так и есть. Никого не видно. Знаешь, так интересно, нами сейчас никто не управляет, а мы до сих пор живы. Помнишь, как нас пугали хаосом в школе, если вдруг все руководство убежища будет убито? Проберутся коварные враги и обезглавят нас, чтобы мы погибли. Я, когда была маленькая, верила в это. Смотрела на них и боялась, а еще внутри было такое горячее чувство благодарности, что я была готова.
– Я тоже. Мы все так чувствовали, – сказал Кай, когда Маша замолчала, подбирая слова, пытаясь вспомнить. – Вот только это прошло, как мы стали умнее.
– Прошло. Все прошло, остался только один вопрос, – Маша испуганно огляделась, в коридоре никого не было.
– Дай угадаю – почему мы здесь? – Маша кивнула, чуть сжав его руку. Глаза ее горели, на щеках заиграл румянец, так часто бывало, когда она злилась или что-то очень волновало. – У меня было много времени подумать там, внизу. Знаешь, как хорошо думается, когда нет никаких звуков, когда так темно, что ты не видишь своих пальцев. Мне стало казаться, что я умер, а это и есть тот самый ад, про который нам твердили с рождения. Вот только нет там ни чертей, ни котлов, ни плетей или машин, которые заживо кожу сдираю – там ничего нет. И это даже не ад, а полное небытие. Там очень спокойно, и все становится ясно, так четко и реально, что можно потрогать.
– И что ты понял? – шепотом спросила Маша. – Я постоянно думаю и боюсь.
– Бояться не стыдно, Шухер объяснит, как это полезно, – усмехнулся Кай. Маша вздохнула и прижала его руку к груди. Ей очень хотелось прижаться к нему, но она боялась, что ему будет больно. Кай сам обнял ее, в первый момент охнув от боли, но горячая стрела быстро исчезла, оставив теплый след и все более нарастающую прохладу в теле. Он успокаивался, и боль замирала, не уходила, а отходила на второй план, немного в сторону, незлая и недобрая, выполнявшая свою работу.
В коридоре стало так тихо, что тишина давила на уши. Машу это пугало, и она сильнее прижималась к Каю, незаметно утирая крупные слезы, халат все впитывал, не выдавая хозяйку. Кай сидел с закрытыми глазами, по легкому вздрагиванию понимая, что Маша плачет. Он решил ничего не говорить, тем более, не делать, любое действие или слово не поможет, а, скорее, наоборот.
– И что ты понял? – еле слышно спросила она, успокоившись.
– Я понял, зачем мы здесь, – Кай тяжело сглотнул. – Ты, правда, хочешь это знать?
– Да. Кай, я схожу с ума. Я хочу сбежать отсюда, уйти навсегда, чтобы больше не видеть никого, не слышать этих людей. Ты не знаешь, а все так радовались, когда наши отбили атаку. Как все кричали и желали смерти солдатам, а они такие же, как и мы. У них и амуниция та же, и выглядят они также, как и мы. И говорят на нашем языке, без акцента, без тех карикатурных словечек, что нам показывают на этих сборищах! – Машу затрясло, Кай попробовал поцеловать в лоб, голова тут же отозвалась острой болью, вертеть или сгибать шею пока было рано. – Я знаю, сама слышала, как они бредили после операции, как умирали. Они оттуда, с нашей Родины – они все оттуда! А кто тогда мы, и почему они воюют с нами? Я не понимаю, я хочу уйти отсюда, навсегда. Я сошла с ума?
– Нет. Я об этом и думал. Вспомнил все, чему меня учил Бобр, что сам видел. И знаешь, как картина легко сложилась, я сначала подумал, что брежу. Но это не бред, если подумать. Мы здесь как будто в игре, помнишь, в детстве играли в такие игры, где надо было завоевывать города и земли, когда ты управляешь войсками или ордой нечисти?
– Помню. Я очень боялась этих игр. Их же заблокировали, да?
– Да, когда дети стали задавать слишком много вопросов. Остались только шутеры, там все просто – стреляй и беги, как у нас. Так вот это игра. Шухер не раз прямо говорил это, а мы думали, что это старик шутит. Мы не люди, и никому мы не нужны. Может, я сошел с ума?
– Нет, не сошел. Мне непонятно, зачем это надо этим, с Большой земли? Зачем им эта игра? Как это вообще происходит, я ничего не понимаю.
– Не знаю, никто не знает. Мы можем потрогать только то, что нам позволили, а думать вообще запрещено. Вот что я знаю точно: карта города у всех одна и та же, сказки про взломы шлемов для тупых.
– Все в это верят. Даже большая часть разведчиков в это верит. Мне так Славка рассказал.
– А с чего ты решила, что там умные ребята? Такие же, как и везде. Но не в этом дело. Мне Костя много раз рассказывал, что их отправляют на задания, а на деле они попадают в засаду. И так почти каждый раз, а задания приходят из центра, но, главное, в этих заданиях нет никакого смысла. Но думать нельзя, надо выполнять. Таких, как Шухер и Таракан, больше нет, остальные не хотят думать. Еще я точно знаю, что если снять шлем, то роботы тебя трогать не будут, если ты не будешь двигаться. Наверное, надо снять и костюм, тогда они перестанут тебя видеть или, нет, неверно – они перестанут за тобой следить и ты станешь свободным. Пальнуть могут только военные, им все равно в кого, они и с роботами дерутся.
– Да, я знаю. Таракан рассказал, что сам видел, как роботы долбили по военным. А нас всегда учили, что роботы против нас, а они, получается, против всех. И это тоже неправда. Таракан рассказал, как сам видел, что роботы защищали детей от военных. Они тогда много солдат перебили, но Слава не знает, куда ушли дети.
– Интересно, – Кай задумался. – Он, наверное, был без шлема и костюма, а то бы его дрон точно накрыл бы.
– Не знаю, он не сказал, а я не подумала об этом. Это пока здесь тихо, большая часть уже умерла.
– Понятно, – Кай нахмурился, его немного пугала эта черта Маши, когда она говорила о смерти. – Бобор рассказывал, что сам видел блуждающих детей в городе. Их обычно ведет проводник, мальчик немногим старше, подросток. Бобр называл их вольными, что сбежавших детей где-то собирают и отправляют на Большую землю. Я думал, что это была одна из его баек, он любил пошутить. Получается, что не врал.
– Так может и нам туда уйти. Я долго не выдержу. Вот ты поправишься и уйдем. Уйдем же, да?
– Да, может и раньше, – ответил Кай, не думая ни секунды. Он долго обдумывал, как предложить Маше побег, а она сама пришла к этой мысли.
– Я подслушала, в процедурной заперлись Шухер, Славка, Носорог и Тома, – Маша улыбнулась, смотря, как у Кая брови полезли вверх. Она выпрямилась, еще раз оглядела весь коридор, прислушалась – отделение было мертвым или, если точнее, полумертвым. В палатах догорала слабая жизнь под чудовищной дозой обезболивающего, единственное, что она могла сделать для умирающих. – Шухер доказывал, что скоро начнется война. Не эта игра, в которой мы живем, а на уничтожении – на полное уничтожение. Я не расслышала, откуда он это взял, что-то про какие-то знаки на стенах говорил. Может, я что-то не расслышала.
– Он не раз предупреждал, что этим все и должно кончиться. Иногда Шухер становится очень разговорчивым, но не со всеми. Тома тоже там, удивительно, значит, она что-то знает, что-то увидела такое, раз Шухер ее к себе допустил.
– Да, я пыталась ее допросить, но Тома попросила ее не пытать, обещала сама потом рассказать, когда разберется. Вот Таракан знает, она ему точно рассказала.
– Ого, не думал, что Тома на Таракана западет. Хотя, они всегда дружили по секрету.
– Это как это, по секрету?
– А так, чтобы никто не знал. У тебя разве такого не было?
– Было – ты, – Маша нежно поцеловала его. – Мне стало спокойнее, а то я места себе не находила. Я буду ждать, сколько потребуется, и тогда мы сбежим, да?
– Да, но если начнется бой во всем городе, то лучше уйти сейчас.
– Нет, пока ты не восстановишься. И не спорь, я лучше знаю. Чего нам бояться?
– Своих.
Маша согласно кивнула, встала, оправив халат. Она мгновенно превратилась в строгого врача, Кай вздохнул и подчинился требовательному взгляду. Скоро он уже сидел на своей койке и пытался есть сам, не разрешая Маше кормить его с ложечки, с трудом справляясь с жидкой едой. Он хотел спросить, когда угасла вспышка холеры, но молча лег и уснул, разговор сильно вымотал Кая. Маша некоторое время посидела с ним и ушла на обход. Возвращались с перерыва медсестры, заспанные, бледные и вымотанные бесконечной и бесцельной работой, никто не выздоравливал, и девушки перестали считать, сколько живых мертвецов прошло через них, не желая уже больше ничего, кроме долгого сна, когда никто тебя не тронет, не позовет, не будет спрашивать. Сон и тишина были недостижимыми.
24
Леонид Петрович сидел за столом в узком промозглом кабинете, где кроме металлического стола и грубо сделанных стульев ничего не было. Он хорошо знал это место, вот только теперь он сидел по другую сторону стола, странно, что его не пристегнули наручниками к перилам, специально приваренным для фиксации свидетеля. Это было забавно, и Леонид Петрович улыбался, ожидая дознавателя. Страха не было, как не было и ясности, почему его не повесили вместе с остальными. На казнь он не ходил, хотя его настойчиво приглашали. Смотреть на повешенных командиров убежища, большая часть из которых была из поживших, не было никакого желания, как не было и жалости к ним и к его сослуживцам по особому отделу. Он знал, что каждый из них заслужил этого, но выбор казни удивил, было в этом что-то из далекого прошлого, цельное, правильное, а непросто пулю в лоб и в коллектор, подкормить змею.
В комнату кто-то вошел и встал сзади, бесшумно дыша. Леонид Петрович знал эту манеру поведения, так любимую многими его бывшими коллегами, вот так встать за спиной и молчать, пока задержанный не начнет паниковать. Дальше, обычно, шел удар в голову или укол препарата, заставлявшего клиента впадать в ступор и испытывать дикие боли от судорог. Так человека должно было бить не меньше часа, за это время дознаватель успевал сходить на обед, поболтать в курилке или помять какую-нибудь шлюху за стенкой, так, чтобы задержанному все было слышно. Потом начинался допрос, человек сам был готов рассказать все, лишь бы этот ужас не повторился.
Тот, кто стоял сзади, вышел, пол за дверью скрипнул, подтверждая неуверенные ощущения. Леонид Петрович в начале службы лично оборудовал такие ловушки перед каждым кабинетом, чтобы по звуку шагов знать, кто идет. Послышались энергичные шаги, и в комнату вошел худощавый лысый человек, ни во что не играя, сразу сел напротив Леонида Петровича. Он знал этого лысого, имени еще не подобрал, а кличку уже слышал – Жуков. И этот Жуков был у них главным, на вид гораздо умнее всех.
– Вы знаете, кто я такой? – спросил Жуков, разворачивая планшет на столе. Леониду Петровичу импонировала его деловитость, нежелание зря тратить время, и что было главное, этот Жуков никого не боялся. Его же боялись все, включая этого патологического убийцу с тупым круглым лицом, все время сопровождавшего Жукова. Наверное, этот урка и стоял у него за спиной. Сомнений в том, что власть сменилась на урок у Леонида Петровича не было, он уже имел достаточный опыт, чтобы легко отличать рожденных здесь от солдат и урок с Большой земли, присылаемых отрабатывать долг в бою.
– Знаю, вы заключенный, – Леонид Петрович выдержал взгляд Жукова, и тот кивнул с одобрением.
– Ловко, в самую точку. А вы знаете, зачем мы здесь?
– Нет, даже не представляю. Обычно у нас так власть меняют тогда, когда хотят устроить заварушку поярче, чтобы с песней и кровавой пеной шли в атаку.
– Хм, а вы интересный собеседник. Думаю, что я вас удивлю, – Жуков усмехнулся, поймав недоумение на лице Леонида Петровича. – Нет-нет, вешать мы вас не собираемся. Уверен, что вы будете работать с нами.
– Это смотря что делать. Вы уже все убежища захватили?
– Нет, осталось два, но их трогать не будем. И не захватили, а вошли. Мы же не захватчики, а смена. Вы же видели наши документы?
– Любой документ для нас как закон – такой же лживый и подлый. Если вы думаете, что вы первые, кто пытался провернуть это, то сильно ошибаетесь.
– Не знал, что до меня здесь были подобные операции. Но это совершенно неважно. Важно другое – мы должны подготовить людей к войне. Не надо смеяться, война пока еще не началась.
– Я не поэтому смеюсь. Разве можно подготовить человека к войне, если, конечно, он не патологический убийца, как ваш адъютант.
– Подготовка нужна другая, совершенно иного рода. Человек по сути своей труслив, не миролюбив или добросердечен, а труслив. Вот поэтому от паникеров и провокаторов надо избавиться в первую очередь. И для этого мне нужны вы.
– Вы можете в системе легко получить отчет и выделить тех, кого стоит подчистить. Но вы неверно думаете, что люди возьмут и пойдут под знамена против врага. Все устали, еще до рождения, понимаете, о чем я?
– Понимаю, но другого выбора не будет, также, как не будет и ясной цели. Нужна война ради войны, до самого конца. Понимаете мою мысль?
– Нет, не очень. Без цели вы и людей мыть полы не заставите. Можно напугать, но это временный эффект, расползутся по убежищу, всех не найдете. Часть уйдет по коллектору на полигон, может, и дальше уйдут, кто смелее.
– Вы зря принижаете силу страха. Посмотрим, ждать осталось не так долго.
– А зачем это нужно вам? Я сомневаюсь, что из Центра был отдан такой приказ. Да и вообще, мне до сих пор непонятно, наш и ваш Центр один и тот же? Я чем больше думаю обо всем этом, тем ближе подхожу к тому, что мы все здесь заложники в какой-то большой и подлой игре.
– Так и есть. И я хочу закончить эту игру. Я не буду объяснять вам, какие цели преследую сам, и зачем мне это надо. В этом нет никакого смысла, в этих знаниях важен конечный результат. Как вы считаете, так надо делать, или лучше все оставить как было?
– Я не могу ответить на этот вопрос. Я родился здесь – это и есть моя Родина, не та картинка, что дрожит на экране. И это мои соотечественники, и мы все здесь живем и должны умереть. Так почему кто-то должен лишать нас жизни?
– Потому, что это не жизнь.
– А где жизнь? Там, за границей зоны отчуждения, за иловыми полями и заливом, набитым бомбами и патрульными роботами-катерами? Не удивляйтесь, я много знаю, как оно есть на самом деле. Я знаю, как действительно там, откуда к нам приходят составы с подкормкой и лекарствами. И я знаю, что там мы никому не нужны.
– Вы нужны здесь. И чем дольше вы будете имитировать борьбу, играть в противостояние, тем лучше им там. Понимаете, о чем я?
– Наверное, нет. Я об этом не думал и не могу себе такого представить. Зачем кому-то нужна война, чтобы люди годами, десятилетиями прятались под землей, чтобы постоянно стреляли, убивали друг друга?
– Именно, вы сами сказали, но не довели мысль до конца – стрелять друг в друга, воевать, бороться, уничтожать себя, своих. А нужно это там, чтобы им жилось спокойнее. Боюсь, что вы мне не поверите, а я не смогу вам показать все, что видят люди с Большой земли. Но, поверьте мне, они не меньше вашего ненавидят врагов Родины, не задумываясь, кто же на самом деле эти враги, и какие у них цели. Зачастую, вы и они смотрите одни и те же агитационные ролики, но есть один важный нюанс.
– Там никого не убивают.
– Верно, вот поэтому вы и нужны здесь.
– Я не могу это понять. Наверное, потому, что не хочу, – Леонид Петрович пожал плечами. – Я человек, и я слаб, как и остальные. Бессмысленно сейчас ломать картину мира, ломать сам мир в моей голове. Не думаю, что и дети смогут до конца измениться, все же эта зараза глубоко сидит в нас. Прививку ненависти мы получаем еще в утробе матери.
– Мне стоит подумать об этом. Я под таким углом не смотрел на вашу жизнь, – Жуков постучал пальцами по экрану. – Итак, вы готовы сотрудничать? Мне, честно говоря, совершенно не хочется пускать вас в расход. Как и вашего друга, Романа Евгеньевича. Хотя и стоило, он нарушил прямой приказ.
– Вы имеете в виду то, что он отказался давать новые препараты больным холерой, которые вы принесли с собой? Так он прав, препараты убивают. Вы же видели, как больной начинает истекать кровью, как из его кожи, из кишечника начинает выливаться кровь?
– Не видел, но знаю об этом. Более того, я считаю, что Роман Евгеньевич поступил абсолютно верно. Но, у меня же есть приказ, есть Устав, есть свод законов, общий для всех убежищ. Помните, как десять лет назад вы все голосовали за него?
– Ну, что было десять лет назад не помнит никто. А про голосование лучше не стоит, мы с вами хорошо понимаем, насколько это все метафизично. Голосование процесс духовный, пожалуй, мистический, и к реальности не имеет никакого отношения, как и вера.
– И все же мы должны быть легалистами.
– В первую очередь мы должны быть людьми, как бы не странно это звучало из моих уст. Но это так. И другой жизни ни для кого не будет – ни здесь и ни там, разница лишь в уровне комфорта и понимании жизненного задания.
– Ого, куда вас понесла мысль. И какое же жизненное задание у жителей этого города?
– Жить. Другого нет, а вы хотите всех уничтожить.
– Хорошо, а что вы предлагаете? – Жуков отложил планшет, внимательно смотря в глаза Леониду Петровичу.
– Дать людям выбор. Я не говорю о свободе, люди ее боятся. Но должен быть выбор, понятный и честный.
– Выбор, интересно, – Жуков закрыл глаза. Перед ним была пропасть, черная и бесконечная, а он стоял на узком краю земли, готовый в любой момент оступиться. Бездна смотрела на него, и от ее взгляда льдом сковало сердце.
– Вам плохо? Может, позовем Романа Евгеньевича, если вы его не расстреляли. Ведь так положено по статье 358, или я что-то путаю?
– Роман Евгеньевич на своем посту, его никто не трогал. Помощь мне не нужна, я сам знаю, что меня ждет, – Жуков открыл глаза. – Я должен подумать. Выбор и правда должен быть, вот только я пока не понимаю какой. Может, подскажете?
– Если сами не поймете, то, конечно, поделюсь своими скромными мыслями.
– Хорошо, так и будет. Мы вернемся к нашему разговору позже, – Жуков что-то написал в планшете, и по коридору тут же зашагал свирепый верзила. Леонид Петрович прикидывал его рост, не ниже двух метров.
В комнату вошел страшного вида солдат в костюме с автоматом наперевес. Шлема не было, а большое тупое лицо смотрело свирепо и бестолково, как смотрят озверевшие дети после драки. Солдат положил на стол перед Леонидом Петровичем его жетон и кобуру .
– Патроны получите в оружейке. Не стоит пытаться меня застрелить, на меня это оружие не действует, – Жуков кивнул верзиле, тот снял автомат с предохранителя и наставил ствол на него. Леонид Петрович слышал, как срабатывает курок, но ни одного выстрела не было. Солдат резко дернул стволом, и очередь резанула по потолку.
Леонид Петрович взял кобуру с жетоном и вышел. Коридор вывел его к оружейке, где Леонид Петрович сдал пистолет на хранение. Складом заведовал неизвестный ему сержант, долго и нудно выяснявший, когда он заберет личное оружие и сколько ему требуется боекомплектов. Сержант задавал одни и те же вопросы, не особо заботясь менять формулировки. Ему не хотелось оформлять приход и брать на хранение, было видно, что заполнение документов в системе вызывает физическую боль в лобных долях.
Освободившись от оружия, Леонид Петрович почувствовал себя гораздо лучше. По правилам он этого делать не имел права, но кто и зачем будет начинать разбор, собирать комиссию. Легкая тень понимания о хрупкости их мира скользнула яркой вспышкой, вытеснив все остальные мысли. Он шел к госпиталю, зная, что Роман Евгеньевич там и, пожалуй, это был единственный человек, с которым Леониду Петровичу хотелось поговорить. Бледные тени встревоженных и трусливых людей обтекали его со всех сторон, некоторые шли увереннее, зная, что всех его коллег, тех, кого так боялись, вздернули на многоярусной виселице на краю полигона. Интересная была конструкция, напоминавшая грубо сделанную детскую игрушку.
Леонид Петрович шел все быстрее, а мир вокруг него медленно исчезал. Исчезали и люди, все еще боявшиеся его, раз он жив, значит, нужен власти. Растворялись в тусклом свете дежурных фонарей стены убежища, шершавый бетонный пол и изъеденный постоянными протечками потолок, напоминавший недовольное лицо мерзкого старика, задумавшего пережить всех своих детей и внуков. Убежище останется, даже если из него убрать всех жителей, бросить и не топить, не ремонтировать – оно останется навсегда, как и все остальные катакомбы этого города. Придет время, когда археологи или просто случайные люди отроют эти пещеры и будут строить гипотезы и теории, кто и зачем все это построил. И ошибутся, увидят лишь то, что понятно их сознанию, что известно и просчитано, разобрано, осмотрено до молекул, что не позволит увидеть со стороны, а надо ли это?
С этими мыслями Леонид Петрович вошел в процедурную, застав Романа Евгеньевича за заполнением журнала. Роман Евгеньевич больше его не прятал, новые власти, этот странный человек по фамилии Жуков, откуда-то все знал, даже указал верное место закладки архивов. Интересно было то, что никто не стал заводить дело, а наоборот даже похвалили. Вот этого Роман Евгеньевич не ожидал и стоял в неком ступоре, а в голове роились тревожные мысли, что его повесят вместе с остальными. Даже когда комиссия ушла, Роман Евгеньевич продолжал мелко дрожать, за что ненавидел, презирал себя до сих пор.
– Рад снова видеть вас! – Леонид Петрович крепко пожал его руку.
– И я очень рад, – глухо ответил Роман Евгеньевич, но по искренней радости в глазах было видно, что он не врет. – Я не ходил на казнь, не хотел вас там увидеть.
– Я бы тоже не хотел там себя увидеть, и вас тоже. Если честно, то особой жалости к остальным я не испытываю, просто, мне кажется, человек достоин другой смерти, назовем ее естественной, хотя в смерти нет ничего естественного, так как исчезает само естество.
– Возможно, я об этом не задумывался. Я стараюсь сейчас не думать ни о чем, кроме работы.
– И правильно, но это не в нашей воле. Как, кстати, ваши подопечные?
– Вы знаете, неплохо. Я даже дам прогноз, что выживут человек десять. Как и сколько они проживут, я не могу знать, но болезнь отступает. Вот, видите, решил найти причину выздоровления, может, увижу новое антитело или еще что-нибудь. Вот только зачем все это, вы знаете?
– Затем, чтобы не сойти с ума. Мы, когда становимся старше, слишком много задаем себе этот бессмысленный по своей сути вопрос – зачем. Не во всем есть смысл, и не в каждом смысле есть что-то. Вот такой дуализм, если хотите. Жизнь сама по себе лишена смысла, она сама по себе, а мы лишь случайные свидетели. Так стоит радоваться жизни, какой бы она не была.
– Вы продолжаете пить реланиум? – улыбнувшись, спросил Роман Евгеньевич.
– А, вы про это. Продолжаю, но дело не в нем. Вот вы знаете, что нас ждет?
– Нет, но пока все, что вы говорили, сбылось. Расскажете, что будет дальше?
– А я не знаю, представляете? И никто не знает. Есть план, который уничтожит всю нашу нынешнюю жизнь, точнее нет, правильнее сказать, уничтожит наше существование в текущей форме.
– Что, начнется наступление? Если так, то это объединение под единоначалом вполне логично и оправданно. И верхи верно подчистили.
– О, вы стали рассуждать как политстратег. Бросьте это, Роман Евгеньевич, не пачкайтесь об это. Наступление будет, но пока непонятно кого и на кого. Вот увидите, наши люди сами попросят этого.
– Сомневаюсь. Никто воевать не хочет.
– А дело не в желании, а в страхе – он сильнее любого желания, и люди готовы идти на смерть, чтобы не лишиться жизни. Опять дуализм, не отпускает нас диалектика, не считаете?
– Не считаю. Диалектика и дуализм слишком просты для осознания нашего мира – простая и не вполне понятная для большинства модель, дающая иллюзию знания.
– О, осознание! Если бы люди хотели его, этого осознания, то прекратили бы задавать столько бессмысленных и пустых вопросов, ответы на которые исчисляются тоннами толстенных книг. Это как взбивание пузырей в воде – пены много, а толку нет, но процесс очень увлекательный.
