Борис Петров
nD^x мiра
Встал адвокат и заявил, что у обвиняемого была веская причина вызвать Мирона на драку. Конечно, это не оправдывает Колю, он нарушил много статей закона детского дома, но и поступить иначе он не мог. К сожалению, его клиент запретил ему открывать подробности этого дела, поэтому адвокат просит суд провести расследование, чтобы принять взвешенное решение. Мальчик сел, он уже не в первый раз становился адвокатом, готовил речи, много читал о судах древности, находя примеры аргументации и красноречия. Ему это нравилось, и адвокатов можно было не выбирать, если были добровольцы, то они всегда принимались, подсудимый мог выбирать или отказываться от адвоката, тогда его назначал суд.
– Судебная коллегия уже провела расследование, но без заявления пострадавшей стороны мы не можем приобщить это к делу, – темно-карие глаза девочки смотрели на подсудимого и пострадавшего строго, лицо ее изменилось, будто бы время провернулось вперед, и ей стало на десять-двадцать лет больше. Петра Николаевича очень интересовали эти метаморфозы, когда ребенок вдруг становился взрослым, рассудительным, твердым в своих решениях и честным, лишенным накопленного и культивированного взрослого лицемерия. Вита и Полина спорили с ним, считая, что это слишком тяжелая нагрузка на детскую психику, что дети не должны надевать эти маски, пытаться быть взрослыми, А Петр Николаевич им возражал, объясняя, что это не маски, а сами дети. – Если обвиняемый сообщит нам причину, по которой он устроил драку, в которой пострадал больше, то мы объединим оба дела. Если нет, то суд не имеет права объединять эти дела. Суд должен строго следовать законам, принятым в нашем доме.
Зал недовольно загудел, раздались голоса, что это несправедливо, что все и так знают, в чем причина. Девочка за судейским столом стала бить деревянным молотком, требуя тишины. Звук от ударов об стол заглушил всех, больно бил по ушам, и все замолчали.
– Подсудимый, вы готовы объяснить свой проступок? – судья строго и бесстрастно смотрела на Колю, еще вчера она первая требовала решить все без суда, ведь и так понятно, что во всем был виноват Мирон. Коля тяжело поднялся, хотя его об этом не просили. Он видел это в каком-то фильме, и в своем полусне находился сейчас в нем, чувствуя себя решительным героем, готовым держаться до конца.
– Я ничего объяснять не буду, – громко и четко ответил Коля, его тонкий голос зазвенел под потолком и упал вниз на зал.
– Да скажи ты! Чего ты молчишь?! – Заур вскочил и потряс кулаком на Мирона. – Все знают! Не скажешь, я скажу!
– Нет! Не надо! Только попробуй! – Коля погрозил кулаком другу. – Скажешь, мы больше не друзья, понял?!
– Я прошу соблюдать правила. Заур, сядь и больше не мешай суду, а то я попрошу тебя выставить из зала, – судья погрозила ему молотком. – У нас достаточно свидетелей, если мы решим, то вызовем тебя.
– Не надо никого вызывать. Я сама все расскажу, – Даша вошла в зал. Она долго пряталась ото всех, не в силах смотреть на Колю, она даже хотела убежать, но Катя следила за ней. Даша встала перед всеми, повернувшись спиной к судьям. Она была очень бледна, губы ее дрожали, а в сторону Мирона она не смотрела, слыша, как он шепчет в ее адрес оскорбления.
– Потерпевший! Если вы не прекратите оскорблять свидетеля, то я вас выведу из зала! – возмутилась судья, ей очень хотелось дать этим молотком по голове Мирону, чтобы он заткнулся. Другие судьи ерзали на месте, два мальчика даже встали, возмущенно смотря на Мирона.
– А что я такого сказал? Она же жидовка! – Из-за нее и ее родни мы находимся здесь! Из-за них началась война, и убили наших родителей, братьев и сестер! – Мирона понесло, он встал и начал сыпать лозунгами из агитационных роликов, которые внедрили в учебную программу год назад. Обвинял он уже всех, забыв про евреев, называя одних только русских настоящими людьми, сравнивая всех остальных со скотом и варварами-людоедами.
– Да заткнись же ты! – закричала на него Даша и заплакала, закрыв лицо руками.
– А ну-ка сядь и замолчи, – Володя здоровой рукой усадил Мирона на место, мальчик вскрикнул от боли и стал демонстративно тереть плечо. – Еще раз начнешь, я тебя в изолятор посажу.
Мирон испугался, попасть в изолятор не хотел никто. Это была небольшая комната в подвале, обшитая матами, с мягким полом и матрасом вместо кровати. Туда сажали буйных, за их состоянием должен был следить Петр Николаевич, колоть препараты, но за всю работу детского дома туда ни разу никто не попадал, но все дети знали, где эта комната, а некоторые говорили, что видели ее. Они рассказывали, что стены там все в крови, а пол не такой мягкий, а вместо матраса там кушетка с ремнями. Кто-то добавлял, что на кушетке лежит мумия ребенка, про которого забыли, другие выдумывали еще более изощренные и страшные истории, но в действительности никто и никогда не видел этой комнаты, и как дети не искали ее, никому еще не удалось ее найти. Все время до суда Мирон просидел в комнате без окон, которую использовали как склад сломанной мебели.
– Коля не виноват. Он хотел защитить мою честь, – Даша утирала слезы, но говорила четко и громко, как было положено на суде. – Мирон мне отомстил и оскорбил, подбросил червей в кровать. Я ему отказала, он хотел, чтобы я с ним целовалась. А я не хочу, он мне не нравится! Вот он мне и отомстил. А еще придумал, что я жидовка и прочую дрянь. Я не знаю, кто у меня был в роду, да и никто не знает, кто и откуда мы. Мы все родились здесь, под землей. Как мои родители могли начать войну, если они родились здесь, когда война уже была! Как вы можете верить в эту чушь! Здесь нет врагов и никогда не было – нас всех записали во враги! Не исключайте Колю, он не виноват.
Зал заволновался, дети громко шептались, многие поддерживали Дашу. Судья застучала молотком, но гул голосов стал только громче.
– Попрошу тишины! Подсудимый, вы подтверждаете слова свидетельницы?
Коля замотал головой, он не смотрел на Дашу, смотревшую на него с болью и тревогой.
– Я подтверждаю! – воскликнул Заур.
– И я! – Рамиль встал рядом с ним.
– И мы! – зал постепенно встал весь, даже бывшие друзья Мирона встали, а лопоухий Антон вышел вперед.
– Это я предложил подбросить червей. Но я пошутил, а Мирон решил сделать по-настоящему, – Антон боязливо посмотрел на Мирона, грозившего ему кулаком, собрался, ответил неприличным жестом. – Даша, я не думал, что так все будет. Прости, никто не думает, что ты эта. Мы все тебя знаем, ты хорошая. Лучше накажите меня, а Колю не трогайте, ему сильно досталось.
– Суд удаляется на совещание, – сказала девочка, и десять судей вышли в соседнюю комнату. Петр Николаевич остался на своем месте. Он делал заметки в планшете, следя за реакцией детей. Эта его черта всегда записывать, наблюдать за детьми, бесила его жену, а потом и Виту, они считали, что надо детей направлять, помогать принимать правильные решения, а не давать им слишком много свободы.
Даша села рядом с Колей. Она дотронулась до его посиневшего опухшего лица, он дернулся и отвернулся, спрятав слезы. Она ничего не сказала, только крепче сжала его ладонь, прижавшись плечом к нему.
– Я уйду с тобой, – прошептала Даша, Коля замотал головой и стал задыхаться, давя рыдание.
Даша подняла его ладонь и стала пристально рассматривать круглые побелевшие шрамы на кисти. Коля хотел забрать свою руку, Даша держала крепко, даже пнула его по ноге, чтобы он не сопротивлялся.
Судьи вернулись быстро. Вердикт был написан за несколько минут, по правилам к делу были приобщены все показания свидетелей, прения в суде. Робот все записывал, в ячейке кейса находилась расшифровка с комментариями секретаря суда. Судья зачитала вердикт, стараясь не тараторить. Коле назначался испытательный срок и отработка в течение месяца вне графика на септике. Мирон получал взыскание, и назначалась отработка на мойке посуды и полов общих зон в течение месяца вне графика. Дети одобрительно засвистели, споры о том, что Колю следует освободить от наказания, сменились обсуждением приговора суда. Дети обсуждали, спорили, вспоминая уроки о неотвратимости наказания, малыши слушали во все глаза, не понимая большую часть, но подхватывая общую серьезную и радостную возбужденность от того, что все закончилось как надо, по-честному. Петр Николаевич слушал эти разговоры, отвечал на вопросы, сыпавшиеся на него со всех сторон, отмечая, как быстро меняется мнение среди единомышленников, как дети легко оперируют сложными понятиями, скорее всего, не понимая их до конца.
Коля лежал в палате, отвернувшись к стене. Он уже не спал, обезболивающее и другие лекарства забрали с собой боль и зуд, но внутри него все дрожало. Он никак не мог успокоиться, особенно его раздражало, что Даша все рассказала, а он не смог возразить, остановить ее. Коля считал себя плаксой и тряпкой, и от этого хотелось плакать еще сильнее. Он не услышал, как дверь в палату отворилась, и вошла Даша. Она села на его кровать и потрогала Колю, проверяя, спит он или нет. Поправив одеяло, она вздохнула и услышала, как он всхлипнул.
– Ты не спишь? Ну, я же вижу, что ты не спишь, – Даша потрясла его за плечо и ткнула пальцами под ребра. Коля охнул, она попала прямо в самый болезненный синяк. – Ой, прости! Я не хотела, прости, Коля.
Коля заворчал, вытер слезы и сел, едва не столкнув ее с кровати.
– Чего тебе? – буркнул он, не смотря на Дашу. Коля что-то искал глазами на полу, будто бы потерял очень важную вещь. Даша следила за его взглядом, потом быстро поцеловала в щеку, едва касаясь губами, чтобы ему не было больно.
– Спасибо, что бился за меня, – прошептала Даша. – Я это никогда не забуду.
Коля недовольно фыркнул и весь сжался от смущения. Они сидели молча, Даша села ближе и взяла его правую руку.
– Это тебя там пытали, да? – Даша водила пальцами по шрамам. Коля только кивнул в ответ, говорить он не мог, боялся, что расплачется. – Меня тоже. Вот, смотри.
Даша задрала юбку платья, открывая бедра. На обеих ногах были точно такие же шрамы, только расположены они были в виде странного узора. Садист хотел что-то нарисовать, оставить о себе память. Коля с ужасом смотрел на ее ноги, Даша пожимала плечами, когда он вопросительно смотрел ей в глаза.
– Видишь, я знаю, – Даша оправила платье, и Коля облегченно вздохнул. Вид ее шрамов поразил его, он даже забыл про начавшийся зуд и ноющую тупую боль в голове и на лице. – Они хотели, чтобы я донесла на папу. Его расстреляли, а я ничего не сказала. Я была тогда совсем маленькая, только школа началась, и ничего не знала. Сейчас я знаю, зачем они меня мучили, но тогда думала, что меня хотят съесть. Я же и в больницу попала, ноги гноиться начали. Мы с мамой жили в самом низу, там, где все стоки. У нас там было место для родных предателей. Мама работала там же, чистила коллектор, какие-то решетки, я не знаю, что она делала. Ей было очень тяжело, а еще нас почти не кормили. Мама придумала, как нам сбежать, и мы ночью выбрались по коллектору в город. Я думала, что умру от вони, а сейчас совершенно не боюсь этого. Это совсем нестрашно и нечего бояться. Маме сказали, куда идти, я не знаю кто, но она знала. Потом на нас напали военные, а я всегда думала, что самые страшные это роботы, что они нас убьют, а они за нас бились. Маму убили, а потом меня нашли. Это был Булат, его здесь нет. Его тоже военные убили, специально заманили и убили.
– А мы через вентиляцию с Зауром удрали, – через некоторое время начал рассказ Коля. – У нас родителей уже расстреляли, а нас заперли. Там били долго, Сашку до смерти забили, а потом сказали, что это он сам. Меня тоже пытали, чтобы я маму сдал, а я не сдал. Потом нас отправили работать к червякам. Мы их раньше боялись, а теперь не боимся. Оттуда мы и сбежали. Зауру папа рассказывал, куда надо идти, он даже карту нарисовал, а Заур запомнил. Они хотели все вместе убежать. А потом нас нашла Катя, точнее дрон, он и привел Катю. Она уже пришла с малышами. Как они сбежали, я не знаю. Они такие маленькие, они в городе погибнут.
– Нет, в городе не так страшно, как нам рассказывали. Там можно жить, если военные не начнут стрелять, или разведчики. А так бояться нечего, роботы хорошие, они даже могут поесть принести, одежду, показать, где лучше спрятаться. Мне Булат рассказывал, Володя тоже, он много об этом может рассказать. А малышей родители оставляют в подвалах или других тайных местах. Они идут искать еду и воду, но их отстреливают военные, а трупы потом увозят к себе. Володя считает, что они так отрабатывают план по шпионам. Дроны следят за всеми, как в городе появляются дети или взрослые, те, кто сбежали, то сообщают нам. Пока проводник не придет, их защищают и помогают роботы. Булат и Володя были проводниками, но Володе оторвало руку, а Булата убили. Теперь Катя проводник. Я тоже хочу им стать, я не хочу уезжать на Большую землю – это моя земля, а там чужие.
– Я и Заур тоже хотим стать проводниками. Мы уже сказали это Петру Николаевичу, – гордо сказал Коля
Они переглянулись. Даша покраснела и во второй раз быстро поцеловала в щеку. Коля уставился в пол, смутившись.
– А почему ты дрался за меня? Я тебе нравлюсь? – шепотом спросила Даша, сжав его руку. Коля в ответ что-то буркнул, она легонько пихнула его в бок. – Ну, боишься?
– Я ничего не боюсь! – воскликнул Коля и отвернулся. – Да.
– Хорошо, может, и ты мне потом понравишься. А то рожа у тебя синяя, – хихикнула Даша. – Я пошутила. Я не знаю.
21
Георгий Николаевич следил за Мордвиным, как опытный зоолог следит за поведением хорошо известного ему животного. Каждый следующий шаг, каждое слово было ему известно, но, все же, его поражало, как быстро этот костолом вжился в роль военного чиновника, опытного командира партизанского отряда или коменданта крепости, способного отдавать приказы без промедления, без лишних слов и мыслей с каменным волевым лицом. С другой стороны Мордвину ничего не стоило надеть эту маску, примерив новый, расшитый золотыми вензелями, китель – разница между ним и его маской была в праве на власть, которую он и получил от тех, кто по закону должен был за ним следить, исправлять, приводить в соответствие к нормам и требованиям гражданского общества. Бессмысленная и бестолковая работа, рудимент гуманистического общества, никак не желавший отваливаться.
Это было забавно, как бывший урка строит местных князьков, уверовавших в свою нерушимую власть, а всего-то стоило поменять персональные данные в жетоне, напоминавшем ярлык на княжение, как в старые добрые времена. Вот только ярлык из золотого или серебряного стал куском пластика, в который был вбит жалкий кусок кремния, ошибочно называемый кристаллом. Георгий Николаевич не вслушивался в то, что несет Мордвин или, как значилось в нужной ячейке чипа, защищенного десятиуровневым шифрованием, Мордвинов Сергей Вадимович. Сейчас можно было бы просто орать на этих жалких князьков или, наверное, вернее назвать их боярами, ведь они все равно ничего не понимали, перейдя на животный уровень понимания действительности, такой простой и близкий каждому властолюбцу – слушайся альфа-самца, виляй хвостиком, а когда придет время, вгрызайся ему в горло. Но время не придет, они, конечно, этого знать не могли, но тень будущего пробегала по их восковым лицам. Всех ждал суд, скорый и справедливый, по-другому и быть не могло. Результат суда должен был быть всегда один – виновные должны быть наказаны и, желательно, в тот же день. Не виновных быть не могло, а то зачем тогда суд, или, может, плохо работало следствие?
Суд Георгия Николаевича не особо интересовал. Должность главного коменданта объединенных убежищ, в записи на чипе она была еще длиннее, и от нее тошнило с первого прочтения, не жгла плечей и не радовала. Жукову было все равно, как и кто его будет называть. Смешно было то, что эти вояки, возможно в шутку, внесли в чип его кличку. Как была его настоящая фамилия не знал никто, кроме бесстрастного компьютера, а за долгие годы в зоне войны кличка Жуков приросла к лицу окончательно. Он просматривал документы, сверялся с базами данных убежищ, которые передавал в центр робот, и фактическими остатками после последней инвентаризации. Можно было и не разбираться – воровали здесь, как на родине, стоило ли ожидать чего-то другого? Удивительно, как быстро они сдались, как быстро была дана команда на открытие убежища. И в этом было прямое нарушение протокола безопасности, но страх, иррациональный, древний и могущественный страх перед высоким начальством, у которого было два десятка стволов и правильные корочки, точнее, правильные коды доступа, заставляли начальство убежища подчиняться.
Но так было не везде. В двух убежищах их встретили заградительным огнем, и они отступили, оставив тридцать спецназовцев. Жукову было не жалко солдат, более того, он рассчитывал на то, что в процессе входа в убежища большая часть этих безголовых убийц будет уничтожена. Иметь за спиной надежных воинов необходимость, но это были хоть и тупые, но своенравные ребята, не желавшие подчиняться уркам. Особо умных Жуков ставил в авангард, и они полностью оправдывали его ожидания, желая ворваться первыми, взять власть и потом разобраться с этими урками, стоявшими за их спиной. Мордвин четко выполнял приказы, в ходе боя ликвидируя самых борзых, не ожидавших удара сзади. А еще этой солдатне надо было заткнуть рот. Разогретые боем и властью спецназовцы терялись в легенде, выдавая все, что было на самом деле. Их быстро раскусили в одном из убежищ, не отвечая на запрос, блокируя ворота вручную, блокируя пароль верхнего уровня. Жуков тут же отдал приказ отступать, и они смотрели из укрытия, как три десятка тупоголовых бойцов ложатся под пулеметами. Жуков решил эти убежища не трогать, уж больно интересная ситуация складывалась. Как бы ни орали генералы, какие бы грозные приказы они не отдавали, страшно было их адъютантам, что эти алкаши засрут пол или передерутся, а им, как нянькам или санитарам в доме для недееспособных маразматиков с альцгеймером и гордостью, переходящей в режим бога, убирать и тащить эти вонючие тела по койкам. Еще и следить, чтобы не сдохли, не захлебнулись в собственной рвоте, а то под трибунал.
Мордвин наорался, даже покраснел от натуги. Георгий Николаевич усмехнулся, давно тугие мозги садиста не работали так интенсивно. Повисла тягостная тишина, слышалось только постукивание пальцев по экрану и вой вентиляторов. Бывшие князья стояли у стены, бледные и жалкие в беспомощном непонимании, как раз готовые к расстрелу. Жуков долго смотрел на них, обдумывая, не расстрелять ли их прямо здесь. Людям ничего объяснять не надо, нет ничего понятнее и приятнее, чем наказание проворовавшегося начальства, а оно всегда проворовавшееся. В этом скором суде и ли казне без суда можно было бы выручить неплохие дивиденды, получить покорное в своей трусости население, но зачем они нужны? В чем смысл их жизни здесь, и понимают ли они это? Это занимало Жукова гораздо больше, чем судьба этих жалких князьков, поднявшихся на горе и тягости остальных, мнивших себя великими, оставаясь на деле теми загнанными в угол крысами, трусливыми и беззубыми, способными бить и топтать лишь того, кто еще слабее их.
Мордвин встал перед Георгием Николаевичем. В его глазах был вопрос, было видно, что у него чесались руки, но начать без разрешения он не мог, чувствуя не власть, а право Жукова решать и управлять им. Георгий Николаевич смерил взглядом бледных стариков, сразу определив из них поживших, державших основную власть за счет «права первенства», обладая никем не проверенными знаниями и мандатами на власть. Жукова очень интересовало эта особенность людей, загнанных в угол, подчиняться худшим из худших, да еще и с кровавой пеной изо рта защищать самозванцев. Вся история огромной страны в одном мертвом городе, сжатая до жалких десятилетий.
– Интернировать, – бесцветным голосом приказал Жуков.
– Не понял, – Мордвин напрягся, перебирая в голове все известные ему слова, но такого слова он не находил, даже близко. Что-то напоминало студентов, врачей, но какое это имело значение? Ему вспомнилась одна девка, студентка медвуза, он и забыл, как ее звали, но отлично помнил, как она визжала, когда он ее первый раз избил. Из-за чего поссорились, было совершенно неважно, а девка раз за разом возвращалась к нему, как последняя шлюха. Она была не первая, кого он убил, но она была первая, кого он убил осознанно, видя в этом оправданную необходимость. Этот эпизод не вошел в его дело, Мордвин никогда не подсказывал следователям, зачем портить людям версию, тем более, было очень забавно наблюдать за глупостью жалких людей, обличенных властью. Он бы не так вел следствие, сидя в СИЗО, а потом в колонии строгого режима, он сразу видел, кто здесь по ошибке, а кого надо ломать, уничтожить личность, и тогда преступник сам все расскажет и покажет.
– Запереть в одной комнате, лишить средств коммуникации, с довольствия не снимать, – пояснил Жуков.
– А, понятно, – кивнул Мордвин, разочарования у него не было. Это было что-то новенькое, а по перепуганному виду начальников убежища он понял, что для них это полная и пугающая неожиданность. – Конвой! Взять под охрану и сопроводить в камеру!
Через десять секунд вошли конвоиры, три спецназовца в полной амуниции, с закрытыми забралами, и увели, подталкивая стволами отстающих. Мордвин с интересом следил за конвоем, покачивая головой в такт шагам.
– Что ты там такого увидел?
– Слушай, а ты был прав, – начал Мордвин после того, как закрыл дверь. – Они даже не пикнули, ни слова не сказали. Я бы ни за что не подчинился, пусть лучше бы меня на куски порезали живьем!
– Раболепство перед начальством – национальная черта нашей страны.
– Ты, Георгий Николаевич, думай, с кем разговариваешь. Ты бы попроще объяснил, – широко улыбнулся Мордвин. – Как для дебилов.
– Дебилы не поймут, так как сами такие. Попробую сказать проще. Вот подумай, чего боятся больше всего мужики и придурки?
– Нас, – оскалился Мордвин. – Хотя нет, кума.
– Кума и блатные боятся, не так ли?
– Смотря кто. Кто хочет пожить, не лезут. У кума вся власть, он же и в ШИЗО сгноить может, опять же подослать кого-нибудь.
– Так в обществе то же самое. Вот прислали начальника, а какой он, как себя поведет, не понятно. Но все знают точно, что это начальник, и слово его закон, а иначе плохо будет. Да так и жить проще, не надо думать, слушайся и все, тогда тебя не тронут. Но это совсем упрощенно, на самом деле это сидит гораздо глубже, и человек, родившийся и живущий в нашей стране, даже и помыслить не смеет, что начальник, тем более, власть, может что-то сделать не так. От таких мыслей хочется самого себя высечь и, желательно, прилюдно, чтобы тот, кто наверху, увидел, как ты покаялся. Потом тебя же в пример будут ставить, а это неизмеримое счастье, когда взгляд вождя заметит такую вошь, как ты.
– Не по мне это. Я понял, о чем ты балакаешь. Да зачем так жить? Мне и блатные не указ, сами трусливые лохи, только видимость власти создают.
– Вот поэтому ты и в тюрьме сидишь.
– Я теперь свободный – это они там, в тюряге своей, а мы здесь с тобой свободные люди. Разве не так?
– И так, и не так. Все зависит от того, с какого угла на это смотреть, – Георгий Николаевич вывел отчет о растратах, система сама его подготовила, достаточно было дать команду, и программа с механистическим безразличием вывела все на экран.
– Я буду смотреть оттуда, где мне больше понравится. Ты мне голову не дури, если я буду задумываться обо всем, смотреть с разных углов, как ты говоришь, то выход только один – пулю в лоб или прыгнуть в колодец. Нет уж, я поживу в свое удовольствие, а смотрят пусть другие. А по-другому выходит, что все без толку, все тлен и ничего на самом деле нет. Тогда зачем жить?
– В том то и дело, что незачем. Жизнь твоя или моя сама по себе ничего не значит, даже для нас с тобой. Значит лишь то, что мы сделаем, сделали или не сделали. Но и то не для всех, для большинства это тоже ничего не значит. Жизнь она сама по себе, а мы так, случайные свидетели.
– Меня устраивает, лишь бы на допрос не вызвали! – захохотал Мордвин. – А ты чего там нашел? У тебя такое лицо было, будто живого таракана проглотил.
– А ты глотал? Откуда знаешь?
– Я нет, а вот одному лоху подсунул. Он дури своей обкурился, я ему и сунул. Видел бы ты его! Ха-ха-ха! Я думал, он себе башку продырявит!
– Да, скучно жить.
– Не-а, сейчас весело. Я давно такого веселья не видел. Вот эти лохи, ну они же боятся и верят, что их помилуют. Они же не думают, что их в натуре расстреляют.
– А мы не будем их расстреливать, – сказал Георгий Николаевич и, увидев полное недоумение на морде Мордвина, пояснил. – Ожидание смерти хуже самой смерти. Вот увидишь, как они сами попросят суда. Потом будут просить казнь или помилования, сами все расскажут, будут просить их выслушать, принять явку с повинной. Вот только она мне не нужна. Я и так все вижу.
– Что, наворовали? А чего здесь можно украсть? Тут же нет ничего, одни тараканы, черви и бабы, но это же быстро наскучит.
– Власть, право судить и решать – вот он самый крутой наркотик. Я по мордам вижу, что эти уроды любят помоложе, найдется и пара педиков, но мне не жалко этих гномов, они сами позволяют им все.
– Да понятно, все сами виноваты, что жопу подставляют. Вот только дети не при делах.
– Неужели тебе жалко детей?
– Нет, не жалко. Просто не люблю, когда не по понятиям. Какой бы ты лох не был, а должно быть по чести. Они же не виноваты, что родились в этой яме, они не просили об этом.
– Никто не просил. И мы с тобой не просили, чтобы нас рожали.
– Это да. Я иногда думаю об этом. Вот если бы меня спросили, я бы согласился, но благодарить бы не стал. Ладно, а что с детьми делать будем? Ты говорил, что у тебя есть какой-то план.
– Не у меня, а у Кондратьева. Я обещал дать им шанс выбраться, а решать они должны сами.
– А чего это они будут решать, если ничего не знают?
– Вот в этом ты ошибаешься. Есть, кто все знает. Их немного, но они есть в каждом убежище.
– Вот откуда ты это знаешь? По-моему, ты уже начал придумывать, – с сомнением сказал Мордвин.
– Знают, и генералы наши знают. Они же мне доступ к складам открыли, а с ним я вышел и на секретку. Кто-то специально оставил эту дверь приоткрытой. Тех, кто знает и говорит, обычно пускают на комбикорм для червей, как предателей.
– Я бы тоже так делал, – пожал плечами Мордвин. – Мне контра в тылу не нужна.
– Мелко это все. Можно никого и не гробить, свои же затопчут. Наш политрук, ты же ходил на политсобрания? Вот, помнишь, как он втирает. Так вот наш щенок, по сравнению с этими. Здесь обкатывается то, что потом внедряется на Большой земле. Сглаживают слегка, но основную технологию оставляют.
– Хм, так тут полигон что ли?
– И полигон тоже. Этот город необходим власти, она на нем держится – на страхе и ненависти, а для ненависти и страха нужен пример. И пример должен быть живой, чтобы от него воняло дерьмом и кровью, чтобы тошнило и грудь рвало от праведного крика!
– Черт, вот опять ты меня загрузил. Голова уже болеть начала, – Мордвин сел на стул и достал из кармана тараканов. Прожевав несколько штук, он поморщился. – По ходу, я начинаю догонять, зачем тебе все это. Ты хочешь кума свалить, да?
– И его тоже, но это лишь малая часть того, что я хочу, – Георгий Николаевич пристально посмотрел сквозь стену. – Ты не поймешь. Просто знай, что это место должно умереть навсегда.
– Это я уже понял и согласен. Мне нравится. А вообще я уже спать не могу, думаю постоянно. Я же запоминаю, что ты мне втираешь.
– Думай-думай, может, человеком станешь.
– Это нет, – пожал плечами Мордвин. Его широкое зверское лицо разгладилось, приняв маску тяжкой задумчивости. – Просто я понимаю, что вся жизнь, ну, прошлая, которая. Короче, она вся была вообще ни к чему, пустая какая-то.
– Так и есть. Я тебе уже говорил, что жизнь она сама по себе, ты лишь свидетель и, иногда, субъект жизни, в основном же просто объект.
– Как кактус на окне?
– Молодец, начинаешь въезжать, – Жуков с интересом посмотрел на напряженное от мыслей лицо Мордвина.
