Борис Петров
nD^x мiра
25
Тихо, ни единого звука – абсолютная, тянущая живот к пяткам тишина, давящая изнутри бестелесным ревом. Ярко горел свет, никто и не думал включать колонки с инфразвуком, уже привычным и знакомым, и вот его-то и не хватало, как не хватало и музыки, затемнения и нарастающего крика политрука. Всех политруков вздернули на виселицах вместе с особистами и большей частью руководителей, вождей убежища. Так было в каждом убежище, кроме двух, где ограничились добровольным арестом, вежливой изоляцией. Все понимали, что сколачивание неказистых многоярусных виселиц на краю мусорного полигона дело времени.
Как ни пугали в прошлые годы политруки и начальники, что без них все развалится, покатится в пропасть, а люди перебьют и сожрут друг друга, ничего подобного не случилось. Жители убежищ медленно осознавали, что можно жить и без руководства, без его приказов или планов, которые редко выполнялись. Росло понимание целостности общества, как единого живого организма, подчиняющегося незримым законам жизни. Понимание еле уловимое, ускользающее в тот момент, когда человек пытался всерьез рассмотреть его, дотронуться. И это пугало гораздо больше, чем прошлые страхи жизни без руководителей, без ежечасного, ежеминутного контроля, без указаний с Большой земли и без верного политического направления, без веры. Вера рассыпалась первая, как и политическая грамотность, и кипучая ненависть к врагам. Оказалось, что без постоянной подпитки, накачки извне и на местах, без истерик и падучих политруков ничего не оставалось – и этого люди боялись, часто просыпаясь в страхе по ночам, не в силах снова уснуть, не в силах додумать мысль, разбудившую их, с тоской и бессилием смотря в темноту, сквозь которую едва пробивались огни сигнальных ламп дежурного освещения. Они не понимали, что с ними происходит, почему опускаются руки, и хочется просто стоять или сидеть, ничего не делая, не желая куда-то спешить, стремиться к чему-то, что еще недавно было так ясно и осязаемо, а теперь осталась одна чернота и ничто, заполнявшее каждую клетку, каждый миллиметр пространства. Мозг человека, обученный с рождения двигаться в строго указанном направлении, делать то, что положено, что указано, разработано, спланировано кем-то другим, не мог понять простого, самого простого, что окружало человека сейчас – ничто, вся жизнь была ничем и ни для кого, рассыпавшаяся на мириады песчинок, которые уже вымел отовсюду ветер безмолвия.
В каждом убежище горел главный экран в библиотеке. Здесь были все, даже те, кто едва мог ходить из-за болезни или травмы – все, кто мог еще думать, кто хотел знать, кто уже не спал много ночей – все были здесь. И они ждали, когда им скажут, когда им объяснят, направят, и жизнь станет понятной, как прежде. И всем было страшно от того, что этого не произойдет, что их бросили, наказали зло и жестоко, но за что? Экран молчал, смотря на людей бесконечным черным ничто.
Никто не звал, не было оповещений или вброшенных слухов. Свет в библиотеке зажегся сам, одновременно во всех убежищах, и люди пошли, и стояли вот уже больше трех часов. Экран заморгал, кто-то пытался что-то включить, но защита подавляла входящий поток за сотые доли миллисекунды. Человеческий глаз не успевал увидеть картинку, замечая лишь внутреннюю борьбу роботов. Началось все несколько дней назад, когда у всех погасли планшеты, окна терминалов и рабочих журналов стали недоступны, в мониторах сгустилась цифровая чернота, давившая на психику не меньше, чем нарастающая тишина. Шум был только в цехах, кипели реакторы, гудели компрессора и били насосы, дрожали трубы, а люди молчали, стараясь не встречаться взглядами. Даже разведчики и спецназ утратили боевую отвагу, апатично, механически чистили оружие и пересчитывали патроны, на большее никого не хватало.
Внезапно на экране появился текст. Без анимации, не стилизованный под газетные вырезки индустриальной эры, а просто текст крупным темно-красным шрифтом. Люди не сразу поняли смысл прочитанного, в первый момент все зажмурились, не желая читать, ожидая, что вот-вот грянет музыка или внушительный голос начнет говорить. И ничего не происходило, текст висел на экране, не двигаясь, словно кто-то написал его широкой кистью прямо по экрану:
«Откройте глаза! Больше нет никого, кроме вас, больше нет ничего кроме вас! Время вышло, мир невозможен без вашего выбора. Вы должны сделать выбор, вы должны сделать шаг, выйти и решить свою судьбу. Времени больше нет – выбор за вами!».
Общий вздох содрогнул все убежища. Люди беззвучно помногу раз перечитывали текст, не понимая, что от них хотят, что они должны сделать, отгоняя от себя любые мысли, боясь понять, боясь этого выбора. Слово было знакомое, но внутреннего ощущения от него не было. Пустое, как и многие слова и понятия, на которые ты не можешь повлиять, воспринимающиеся больше как законы природы, стихийные бедствия или осадки. Страх перерастал в возмущение, и начались слышаться гневные голоса, быстро стихавшие под гнетом общего молчания.
В штаб вошел адъютант и громко щелкнул каблуками. Генералы сидели за столом и выпивали без закуски. Им было очень скучно, не хотелось ничего говорить, поэтому каждый наливал себе стакан и молча пил, не глядя ни на кого. Адъютант некоторое время пытался поймать хоть один блуждающий взгляд старшего офицера, но по пространству скользили пустые глазницы, а тело работало только ради одного – налить и выпить.
– Докладываю! Поступило донесение из Центра! – громко начал доклад адъютант, по блестящим глазам было ясно, что он накатил уже не первый стакан, но осанку держал ровную, как и положено, хоть прямо сейчас на парад в главную колонну.
– Какого еще Центра? – нашелся первым моложавый генерал и отвратительно рыгнул.
– Донесение с Большой земли, из генерального штаба!
– Мы здесь генеральный штаб! – главный генерал ударил по столу кулаком, его стакан упал на пол.
– Они сообщают, что трансляция перехвачена, и они ничего не могут с этим поделать. Дано указание найти источник сигнала и уничтожить немедленно, – отчитался адъютант и, считая, что выполнил все положенное, налил себе стакан и выпил.
– Ну, пусть приезжают и ищут сами, – ответил моложавый генерал, покосившись на экран, где вот уже третьи сутки висел красный текст. – Или есть желающие?
Желающих не нашлось. Адъютанты сидели за одним столом со старшими офицерами и пили на уровне. Кто был потрезвее, приносил новые бутылки и укладывал на лавки выбывших.
– Завтра объявляю учения! – рявкнул главный генерал и бросил недопитую бутылку водки в стену.
– Ты, наверное, шутишь? – спросил моложавый генерал, с трудом выговаривая каждый слог.
– Да ты у меня первый побежишь окопы рыть! – закричал на него генерал.
– Я готов, всегда готов. Но чем прикажешь рыть окоп в бетоне, а? – моложавый генерал встал, пытаясь придать своей фигуре подобие вертикального положения.
– Членом своим будешь рыть, понял?
– Понял, так точно! – моложавый генерал приложил руку к пустой голове и упал навзничь, утащив за собой на пол соседа полковника, державшегося на краю сознания и вцепившегося в бутылку и стакан, которые он так и не выпустил.
– Как ты думаешь, что это значит? – Маша держала в руках планшет и в сотый раз перечитывала красный текст. – Кто это написал?
– Не знаю, – Кай пожал плечами и задумался. За последние дни он стал чувствовать себя гораздо лучше, и Маша разрешала ему чаще ходить.
– О чем ты думаешь? – Маша сжала его пальцы, быстро поцеловала, почему-то смутившись.
– Я думаю, что нам не дадут выйти из города, – хрипло ответил Кай.
– Мне тоже так кажется. Я что-то чувствую внутри, жжет, но не могу понять, что это, – Маша прижала его руку к груди. – Мне кажется, что я знаю, что будет очень скоро, но боюсь это увидеть. Но нет, я этого не боюсь, чувствую, что не боюсь, но боюсь узнать заранее.
– Или не хочешь знать.
– Или не хочу, – подтвердила Маша. – А ты боишься?
– Нет, не боюсь, – покачал головой Кай.
– И я не боюсь. Мы сошли с ума, да?
26
Поезд стоял на станции уже вторые сутки, робот не давал разрешения, выводя на терминал многострочные цифровые коды. Расшифровать пытались многие, но часто справочника не хватало, и интерес пропадал. Дети изнывали от скуки, не зная, куда себя деть. Уже был исследован электровоз, робот разрешил зайти внутрь и осмотреть моторный отсек, благо там вряд ли кто-то мог что-то сломать. Станция, окруженная шестиметровым бетонным забором, была рассмотрена под лупой, выйти с нее было невозможно, все ворота путей были закрыты, а для человека здесь не было ничего – сплошная бетонная площадка с пустыми контейнерами, скучающие роботы-погрузчики, один путь, отсеченный от пространства высокими стальными воротами и бетонный короб. Были отводы для сброса стоков, накачки воды и пять автоматов с разными сладостями, которые можно было получить, если решишь несложную алгебраическую задачку. Причем автомат запоминал того, кто решал, не позволяя одному ребенку больше двух раз в три часа получать заветный батончик или леденец.
Контейнерный полигон был относительно небольшой, но места хватило, чтобы мальчишки и девчонки смогли играть в мяч. Игра напоминала волейбол и футбол с элементами гандбола, правил особых не было, а противниками были роботы-погрузчики, сами предложившие игру. Сначала дети боялись, смотря за представлением роботов, разыгрывающих мяч. Делали они это не слишком быстро и аккуратно, не приближаясь к детям, мяч бросали мягко, но быстро, чтобы игра не потеряла в скорости.
Приказ с Большой земли не стал чем-то неожиданным. В детском доме регулярно проходили учения по сборам для эвакуации, поэтому дети быстро, без лишних слов или промедления собирали свои вещи в рюкзаки и выстраивались у входа, готовые к погрузке на поезд. До поезда надо было идти больше двух часов через мертвое поле, мимо скелетов погибшей военной техники и глубоких ям от ракет, в которых уже скапливалась вода, и яма медленно превращалась в пруд. Тяжелее всего было малышам, но каждый старший брал шефство над малышами, помогая им идти, придумывая на ходу игры, чтобы отвлечь, погрузиться в сказочный мир и не видеть прошлой жизни, так внезапно ворвавшейся в этот мирный тихий уголок.
Но как бы ни старались старшие, как бы они не шутили друг над другом, накаченные тревожной веселостью, все боялись, не зная, что будет дальше, не осмеливаясь показать это кому-нибудь, а то засмеют. Детский дом опустел, приказ касался всех, без исключений. Хорошо, что дали на подготовку два дня, и Володя вместе с Тимуром, Зауром и Колей успели все отключить и законсервировать. Никто не верил в то, что они не вернутся сюда. Катя, Володя и три сестры громко обсуждали, когда они вернутся, что надо будет переделать, выпросить у Большой земли, не находя поддержки у Петра Николаевича. Он прощался со своим домом, забрав с собой все самое дорогое, чего не делал никогда, ни разу в прошлые поездки за контур войны.
Катя устала играть и, забравшись на забор по скользким выступам в бетонной плите, смотрела за периметр станции. Перед ней расстилалось бескрайнее поле с глубокой, невысыхающей грязью. Петр Николаевич объяснил, что они едут через фильтрационные поля, и одноколейная железная дорога возвышалась над этими бескрайними просторами плодов человеческой жизнедеятельности. Многие годы сюда сливали все, что только можно, уничтожая и без того мертвую землю, истерзанную бесконечной войной. Катя и не пыталась понять, как и откуда текло все это, из каких стран, Петр Николаевич показал им карту, от которой Кате стало плохо, и она зажмурилась, не желая впускать это в себя. А Тимур и Володя долго обсуждали какие-то трубопроводы, компрессорные станции, что-то говорили про газ, который раньше шел туда, к нашим врагам.
У Кати все перемешалось в голове, но одно она поняла точно – никакого выхода из этого проклятого города ни для кого не было. На карте Петра Николаевича было все точно и ясно нарисовано. Она не понимала всех обозначений, сложных линий разного цвета и толщины, которые что-то означали, и Тимур знал это, выпендриваясь перед ней. Катя увидела всю картину целиком, про себя, слишком громко, сказав, что они на необитаемом острове. Петр Николаевич услышал ее, никто больше не обратил внимания, мальчишки постарше и девочки наперебой спорили, строили какие-то планы, как и куда можно будет попасть. Петр Николаевич сжал ее ладонь и кивнул, отчего Кате нестерпимо захотелось плакать, и она выбежала из вагона. И вот теперь она сидела на заборе и вспоминала, видела снова эту карту, видела бескрайние черные поля, над которыми светило яркое солнце. Голубое небо так сильно контрастировало с мертвой землей, что все вокруг казалось глупой и неумелой картиной импрессиониста из индустриальной эры, все было плохо сделано, грязно, слишком грубо нарисовано.
Катя обернулась, Даша лезла к ней, ноги ее скользили, но девочка упрямо карабкалась по отвесной стене.
– Держись левее, надо перехватиться. Видишь, там выступ? – подсказала Катя. Даша поняла, легко зацепилась и уже долезла до верха, где ее вытянула Катя.
– Ты чего полезла?
– Тебя позлить, – огрызнулась Даша и села рядом, прижавшись к Кате. Походные комбинезоны слабо грели, но и этого было достаточно, чтобы холодный бетон был почти незаметен.
– Чего не играешь со всеми? Ты, вроде, выигрывала.
– Надоело, – Даша нахмурилась. – Я не понимаю, куда и зачем мы едем.
– Не знаю, но у нас приказ. Разве мы что-то решаем? – с грустью спросила Катя, на глазах навернулись слезы, она резким движением стерла их, отбросив вниз. Взглянув на Дашу, Катя увидела, что девочка плачет, тихо, совсем не стесняясь. Больше не было игр в доминантность, которые так любила Даша, соперничая с Катей. – Даш, ты чего плачешь? Мы же к людям едем.
– Я боюсь, – ответила Даша, не смотря на нее. Ее взгляд притягивало бескрайнее черное поле. – Коля подслушал разговор Петра Николаевича с воспитателями.
– Нас никто и никуда не выпустит. Понимаешь, не выпустят! Нас посадят в тюрьму до конца жизни. Это все вранье, что нам говорили! И Петр Николаевич все врал!
– Не кричи так, не надо, – Катя сжала ее ладонь. – А ты не думаешь, что Коля не так понял?
– И ты туда же! – Даша вырвала руку и зло посмотрела на Катю. – Будешь мне тоже мозги вправлять, как Олеся, да? А сама тогда чего тут сидишь, а? Я думала, что ты хоть врать не будешь!
– Я не знаю, Даш. Я честно не знаю, – Катя шмыгнула носом. – И тоже боюсь, как и ты. А разве у нас есть выбор?
– Есть! Я бы лучше в городе осталась. Это мой город, там мой дом, и другого мне не надо. Да и я никому там не нужна – никто не нужен, понимаешь? Нас запрут, пока не сдохнем сами. Лучше бы просто расстреляли. Ты не думай, что я дурочка. Нет, я много об этом думала, даже ночью подслушивала вместе с Юлькой, о чем там воспитатели на своих собраниях говорят.
– Лучше этого не знать. Я бы ни за что бы не хотела этого видеть, – Катя обвела рукой пространство перед ними. – Это же ужас какой-то. Мы на острове, а вокруг море дерьма. Если принюхаться, оно до сих пор воняет.
Даша принюхалась и пожала плечами. Ветер приносил запах пыли и жаркого солнца, такой забытый и злой. Когда они закрывали глаза, то снова оказывались в их саду, где пахло травой и фруктовыми деревьями, а ветер был прохладный и приятный. Здесь ветер бил прямо в лицо, поднимая тучи пыли, забивая нос и глаза.
К ним залезли Коля и Заур, красные и запыхавшиеся после игры. Девочки строго посмотрели на них, Даша незаметно пожала пальцы Коле, грустно улыбнувшись.
– Да ладно, не грустите. Мы же все вместе будем, – сказал Заур. – Нас же за зверей держат, так, жалко убивать. Мне папа рассказывал об этом много раз, когда жив был, а я понял только сейчас. И плевать, что мы им не нужны, зато мы нужны друг другу.
– Заур, ты когда это так поумнел? – Катя удивленно посмотрела на мальчика.
– Не знаю, как-то само пришло, – Заур смутился. – Я все равно ничего не понимаю, но и не хочу понимать.
– Тут нечего понимать,– буркнул Коля. – Взорвут город и все.
– Откуда ты знаешь? – одновременно спросили девочки.
– Да подслушал, откуда же еще. Так Петр Николаевич думает, что эти, ну с Большой земли, решили поставить точку.
Все замолчали. Никто не смотрел друг на друга, взгляды детей блуждали по бескрайним мертвым просторам, не находя ничего, на что можно было бы смотреть. Солнце слепило и жгло так, что вызывало ненависть. Коля взял руку Даши и несильно сжал пальцы. Она не одернула руку, как делала раньше.
– Ты прав, Заур. Пошли они все к черту, а нам надо жить самим, вместе. Кроме нас никого больше нет и не будет, – сказала Катя. – Я никогда не хотела туда, к этим с Большой земли. Если бы они желали нам добра, то давно бы уже закончили эту проклятую войну и забрали нас всех! Тогда бы и наши родители были живы, и мы бы никогда не родились в этом аду!
Катя уже кричала, грозя кому-то кулаком. Голос ее дрогнул, и она заревела, Даша тоже, а мальчишки держались, напрягая желваки и усиленно терли переносицу.
– Эй! Вы чего там расселись? – крикнула снизу Юлька. Она стояла и колотила куском арматуры по бетонной стене, рядом ухмылялся Тимур, залезть он не решался, протезы могли отскочить и упасть за забор.
– А ничего! Тебе то что! – огрызнулась Даша, утерев слезы.
– Ну и придурки! Сидите там дальше, а мы пойдем обедать! – не унималась веселая Юля. – Слезайте, вроде скоро отправимся дальше.
– А куда дальше? – спросила Даша, недовольно глядя на Юльку.
– Не знаю, – девочка пожала плечами и посмотрела на Тимура, тот тоже пожал плечами. – А какая разница? Мы же все вместе будем, Петр Николаевич обещал, я ему верю.
– Я никому не верю, – прошептала Катя.
– Чего? – переспросила Юля. – Я не поняла!
– Сейчас слезем. Уйдите, а то раздавим! – рассмеялась Катя и ловко сползла вниз. Даша за ней, дольше всех слезал Коля, чуть не упав.
– Короче, – Юля перешла на шепот. – Там что-то решается, я подслушала, но не поняла. Петр Николаевич очень ругается. Я никогда не слышала, чтобы он так орал на кого-то!
– Но вроде все решили, Володя так сказал, – Тимур сделал важное и многозначительное лицо.
– Плевать, главное убраться отсюда побыстрее! – громко сказала Даша и топнула ногой, желая вдавить в землю всю эту станцию.
– Да ладно тебе, тут классные роботы, – Тимур кивнул на игравших в мяч детей и роботов-погрузчиков.
– Роботы лучше людей, но мы не роботы, – проскрежетала зубами Даша и ущипнула Колю, желая разозлить. Коля сделал вид, что ничего не почувствовал. – Они все думают, что мы глупые и ничего не понимаем!
– Нет, они так не думают, – покачала головой Катя. – Это там, на Большой земле так думают.
Погода внезапно изменилась, ливень бил косыми струями по вагонам, не то желая залить купе, не то столкнуть с пути прямо в черное болото. Ночь спустилась незаметно, и было так темно, что терялись даже яркие сигнальные фонари, отмечавшие каждые пять километров пути. Поезд несся сквозь внутренний космос, и, если долго смотреть в окно, начинало казаться, что ничего больше не существует, только этот вагон, купе и спящие на полках дети. Слышен был стук колес, свист электродвигателей и хлесткие удары с неба, и ничего больше. Кате вдруг показалось, что она одна в этом вагоне, что в купе никого нет, а двери просто нарисованы, причем плохо и неумело, художник определенно схалтурил, взяв самую простую 2D-модель. Она прошлась по вагону, дотронулась до потемневших от старости ручек на дверях, ощупала сами двери, приложив ухо к узкой щели, из которой доносилось слабое сопение и кашель спящих. Это успокаивало, но на короткое время – два отрезка пути, два еле видимых красных фонаря, пролетавших мимо как далекая комета, и она вновь терялась в этом бесконечном черном пространстве. Сон на доли секунды овладевал ее сознанием, расширяя страх до бездонных глубин вечного ужаса, и Катя просыпалась, тихо вскрикивая. Она еле стояла на ногах, но спать не могла, как закроет глаза, так начинает трясти, судороги переходили в глухой крик, на который прибегала Даша из соседнего купе, тянулась к верхней полке, чтобы сжать Катины пальцы и прошептать какую-нибудь глупость. Катя не понимала, что шепчет ей Даша, но точно знала, что глупость.
– Чего не спишь? – прошипела Катя, больно ущипнув Дашу за ухо. Даша, как привидение, бесшумно подкралась к ней и тихо встала рядом.
– Ай! – громко воскликнула Даша, ответив ловким щипком за шею. Катя моментально проснулась, готовая отразить новую атаку. – Какая ты противная!
– Не противнее тебя, – огрызнулась Катя.
Девочки встали рядом, касаясь плечами, и смотрели в бескрайние черные просторы. Запаха не чувствовалось, воздухозабор был защищен фильтрами, и в вагон поступал чистый и безжизненный воздух, слегка теплый после озонирования.
– Интересно, как там на самом деле, – прошептала Даша, вглядываясь в окно. Она немного различала поля, пару раз ей показалось, что она увидела там застрявший в трясине робот-трактор, державший ковш на манипуляторе в приветственном жесте. Таких памятников было много, если приглядеться, то мертвые роботы напоминали скелеты древних ящеров из учебного фильма.
– Воняет и можно утонуть, – фыркнула в ответ Катя.
– Как у нас дома, – Даша хихикнула, девочки переглянулись и засмеялись, совершенно не боясь кого-нибудь разбудить.
– Я не хочу уезжать из города. Что мы будем там делать? Кому мы там нужны? – Катя, что есть силы, сжала перила, пластик затрещал, прося пощады.
– Опять ты эту песню завела. Что, программа заела?
– Заела. Я уснуть не могу, все думаю об этом, – вздохнула Катя.
– Я тоже думала, но перестала. Ни к чему это, что толку от того, что ты вдруг что-то поймешь? Кто подтвердит, что это действительно так и есть, а? Никто, так чего думать.
– А что тогда делать? Идти туда, куда скажут, как тупой скот на бойню? Помнишь, Петр Николаевич нам рассказывал?
– Помню, я потом спать неделю не могла. А разве у нас есть выбор? Разве нам кто-нибудь даст право на выбор, решать самим? Кто мы такие?
– Мы? Не знаю, но не люди точно. Наш статус чуть выше этого скота на бойне, – глухо ответила Катя. – Это мне Тимур сказал. Я его чуть не побила за это, а сейчас поняла, что он прав.
В окне выросла высокая тень, будто бы черный великан шел рядом с поездом. Девочки вздрогнули, сонное сознание играло с ними, как хотело, раскрашивая эту тень до невыносимой жути, древнего страха животного перед смертью, неизбежной и безжалостной. Катя и Даша отпрянули от окна и врезались в Петра Николаевича. Он завершал обход состава, вылавливая тех, кто не спит. Катя очень удивилась, не понимая, как он на своих громоздких протезах смог бесшумно подойти к ним. Потом она поняла, что от свиста электродвигателей вагона, подхватывавших движение электровоза, она слегка оглохла. В ушах стояла тонкая вата, а глаза чесались так, будто бы Даша бросила в них горсть песка. Почему-то Кате думалось, что так могла сделать именно Даша, стоявшая рядом с открытым от удивления ртом.
– Так-так, почему не спите? – строго спросил Петр Николаевич и улыбнулся, долго сердиться он не мог.
– Не спится! – дерзко ответила Даша. – А вы чего не спите?
– Потому, что вы не спите. Идемте со мной.
– Куда? – удивилась Катя.
– Это зачем еще? – не унималась Даша, Петр Николаевич разозлил ее, тем более что она поняла, как безрассудно и глупо они тут болтали, когда любой мог их подслушать. По глазам Петра Николаевича Даша видела, что он слышал, не все, но многое.
– Увидите. Не буду же я вас с поезда сбрасывать, – Петр Николаевич пошел вперед, девочки, отставая на шаг, пошли следом.
– Это еще кто кого сбросит, – бурчала Даша, бессонница нагрела ее злостью так, что она закипала, осознавая, что не права, но ничего не могла с собой поделать.
Они прошли три вагона, в последнем тамбуре Петр Николаевич задержался у окна. Стекло было треснутое, и можно было вдохнуть воздух снаружи. Даша боязливо понюхала и пожала плечами. Катя тоже подышала, стараясь понять, что она чувствует, но воздух был обычный, без запаха и пыли, холодный и резкий. Пахло дождем и железной дорогой, и никакого страха. Он улетучился, растаял в темноте. И почему нельзя было открыть окна в вагоне, впустить немного дождя и ветра.
– Вы нас подслушивали? – спросила Катя.
– Да, но делал я это неспециально. Вы говорили слишком громко.
– И что скажете? – Даша грозно посмотрела на него.
– Скажу, что вы не правы. Стоп, не надо сразу спорить, – он похлопал девочек по плечу и подвинул ближе к треснувшему окну. – Смотрите вперед, что вы видите?
– Ничего. Поле, черное, там, вроде, какой-то трактор стоит. Нет, показалось, – ответила Даша.
– Ветер, дождь,– ответила Катя.
– Хорошо. Скажите, а ветер свободный? А дождь?
– Не знаю, – ответила Катя и обернулась, Петр Николаевич кивнул, чтобы она продолжала. – Дождь же не может лить где захочет. А разве он может что-то хотеть?
– Не может, он же неживой, – ответила Даша.
– Вопрос кто живой, а кто неживой для человека не может быть всунут в рамки биологического фактора. Человек видит мир иначе, наделяя многое жизнью в его понимании, часто наделяя волей биологически неживые объекты и понятия. И человек может сам стать неживым, продолжая существовать, как живой биологический объект. И это понимание свободы, ее степени и допустимости для каждого из объектов и субъектов нашей жизни. Мы сами внутри себя расставляем эти рамки, и чем старше становимся, тем сильнее зажимаем себя, свое собственное я. Никто и никогда не может быть полностью свободным – мы все живем с кем-то, взаимодействуем с нашей планетой, капризной и несправедливой, как нам кажется, но, главное, мы взаимодействуем друг с другом. И вот в этом наши основные оковы, рамки, загон, если хотите, и не удивляйтесь, наша свобода.
– Я ничего не поняла, – честно сказала Катя. Даша кивнула, что тоже ничего не понимает.
– Помните, я рассказывал про разные религии и духовные практики? Если отбросить их основной элемент, а именно, построение системы управления обществом, то во многих из них вы увидите попытку человека описать и объяснить окружающий его мир, привести все к единому знаменателю, чтобы всем и всегда было все понятно, одинаково, по сути. И в этом огромная ошибка и огромные возможности для управления обществом. Сначала это получается, но вскоре, через века и тысячелетия, люди раскусывают эту ложь и начинают протестовать, пытаясь заместить одну ложь другой, более понятной или просто иной, в противовес прошлым законам. Я пока понятно говорю?
– Что-то понятно, – честно ответила Катя. – Я поняла, что все вокруг вранье. Так?
– И да, и нет. Вопрос в том, как ты это видишь, понимаешь, а главное, как ты это ощущаешь, что ты чувствуешь. Понимаешь?
– Не до конца. Мне надо подумать, – ответила Катя. – Я совсем запуталась.
– А я поняла! Вы говорите о том, что я вижу все по-другому, чем Катя, да?
– Да, мы все видим мир по-разному, мы ощущаем мир по-разному. Что-то у нас совпадает, или нам так кажется. Тогда мы начинаем резонировать друг с другом, и рождаются сильные чувства: любовь или ненависть, симпатия и эмпатия, а может, и антипатия, злость, дружба, неприятие и безразличие. Да-да, безразличие тоже результат этого резонанса, но резонанса с отрицательным знаком. Понимаете, о чем я? – девочки кивнули, смотря в окно. В этой непроглядной тьме, в этом бесстрашном движении поезда, мчавшегося неизвестно куда сквозь пространство все виделось настолько ясно и понятно. – Мы все разные, но не все личности. Сама по себе личность лишь оценка общества, которое может и не знать о тебе ничего, не чувствовать тебя, не желать тебя замечать. И в этом тоже есть свобода, причем, довольно часто, она может приближаться к абсолютной. Свобода, абсолютная свобода – это невидимость и полная потеря чувств, поэтому она и не достижима. Люди умели и умеют вгонять себя в подобные состояния, но тогда человек лишается своего главного достоинства – возможности мыслить, осознавать, думать и творить что-то новое, пускай и это будет новым только для него. Вводя себя в состоянии абсолютной свободы препаратами или духовными практиками, мы теряем себя, переходя в большей степени в вегетативное состояние, как растения в нашем саду.
– Кто мы? – спросила после долгого молчания Катя.
– Мы люди, – коротко ответил Петр Николаевич, пожав плечи девочек, Даша пискнула от удовольствия. В ее голове было столько мыслей, которые она не останавливала, не обдумывала, а старалась запомнить, чтобы потом поспорить с Колей и Зауром, попытаться переспорить Тимура или заставить Юльку перестать улыбаться, загрузить ее по полной, чтобы ушла в перезагрузку.
– Но, если мы люди, почему нас не выпустят на свободу? – спросила Катя.
– А что ты понимаешь под свободой сейчас? Попробуй сформулировать. Но тебе стоит выйти из своего тела и посмотреть на все со стороны.
Катя задумалась. Она прислонилась лбом к холодному стеклу и подумала, когда же похолодало, и почему так быстро в этом году. Неужели природа что-то знала, или это она не замечала это раньше, а сейчас чувства обострились, и все кажется не таким, как раньше, чужим и враждебным. Да, именно враждебным – вот что она действительно чувствовала.
– Мы для них враги, поэтому они нас и не выпустят. Ведь мы едем в тюрьму, только не врите, Петр Николаевич.
– Я вам никогда не врал. Тюрьма, Катя, понятие в современном обществе слишком широкое. Жизнь большинства людей можно назвать заключением, особенно, если они сами строят для себя внутренние рамки и правила жизни, наделяя их призрачными качествами свободы. Люди, на самом деле, боятся свободы и с радостью идут в тюрьму, которая понятна, комфортна и спокойна. Мы другие, а все другие для людей – враги. Это закон природы, и никуда от него не денешься. На этом построен механизм выживания, и как бы человек ни пытался, искоренить его из себя не удастся никогда.
– Они нас боятся? – удивилась Даша.
– Да, и очень боятся.
– Но почему? – с горечью спросила Катя, и слезы закапали на щеки. Она утерлась, как мальчишка громко шмыгнув носом. Ей хотелось сказать, что это несправедливо, что все дети хорошие, даже этот Мирон, что не надо бояться, но слова застряли в горле липким колючим комком.
– Петр Николаевич, вы же один из них, так же? – Даша строго смотрела на него, он кивнул, в знак согласия. – Вы же можете вернуться к ним. Вы уедете от нас, уедете же, да?
– Нет, я никогда и никуда не уеду. Даже если этого захочу, а я не хочу от вас уезжать. Вы моя семья, вы и есть я, надеюсь, я вам буду полезен. А вернуться я больше не могу. Не хочу объяснять, итак много скверного вы думаете о людях за забором, но они не все такие плохие.
