Татьяна Николаевна Зубачева
Аналогичный мир. Том третий. Дорога без возврата
– Ну вот, – Тошка благодушно откинулся на спинку, сложив руки на животе. – Теперь что, до Тейлор-сити дрыхнем?
– А чего ещё делать-то? – хмыкнул Андрей.
Кит молча кивнул. Он уже досадовал на себя за свой срыв и надеялся, что парни если что и заметили, то не поняли, не должны были понять. Да и… ну, всякое было, ну, нахватался…
Андрей смотрел в окно, не пытаясь что-либо рассмотреть и запомнить. Тейлор-сити, стоянка двадцать семь минут, размяться, пройтись по перрону, а там… да, Дурбан, Ред-сити и всё, Рубежин. Я от лагеря ушёл, я от Найфа ушёл, а от тебя… вот границу перейдёшь, тогда и споёшь про Империю, а пока… Развалин много, подлатали, конечно, но всё равно заметно, что бои были, и бомбёжки, и всё остальное… и всё остальное… Нет, вряд ли его тогда здесь везли, а даже если и здесь, сейчас-то он обратно едет, он выжил, единственный, из всех, сколько он слышал, все говорили, что лагерников всех, подчистую, да он и сам это знает, потому и не опознали, что не ищут. А он выжил. И будет жить. Он прошёл через всё, и ещё пройдёт. До Рубежина, а за ним – Россия. Как они мечтали о ней. И те, кто помнил, и кто забыл, и кто не мог помнить, потому что и не был никогда. Побег невозможен, бежавших ловили в тот же день, болтали, что даже специально дают сбежать, чтобы поймать и показательно казнить. А даже и прорвись, то номер, твоё вечное клеймо всегда на тебе…
…Эркин щупает ухо бычку и задумчиво говорит:
– А я не помню, как мне клеймо ставили…
…Я промолчал тогда, я помню, брат, это больно, но не самая большая боль, было даже не страшно, я просто понял, что это – конец, что Серёжи Бурлакова больше нет, и Сержа из спецприёмника тоже нет, и в бараке, когда небритая морда рявкнула на меня:
– Ты кто?
Я ответил:
– Ещё не знаю.
И услышал гогот:
– Соображает малец.
Да, сообразил, что имя здесь не нужно, даже опасно. И выжил. В бараке, в лагере, во рву во рве… Я всё помню, и я победил, еду в Россию, не под конвоем, с документами, пайком и двумя сбережёнными сотенными и уже не горстью, а щепотью мелочи, но у многих и того нет. И самое главное – я победил, уезжаю победителем.
До Тейлор-сити они продремали, и возможность размяться оказалась весьма кстати. От вокзала явно осталась треть, не больше, но всё необходимое в этой трети было. Они даже в бар заглянули, но только на погляд. Ни времени, ни денег, ни желания напиться… нет, желание-то, может, и было, но опасность отстать от поезда или залететь по-глупому тоже была и, к тому же, вполне реальной. Поэтому как ходили втроём, так же дружно вернулись к поезду.
Теперь три часа до Дурбана. Делать опять же нечего. У Андрея всё аж зудело внутри от желания купить газету или журнал, но он привычно сдержал себя. Был бы он один в купе, может, и рискнул бы, а так… нет, не стоит. Так что сиди и пялься в окно, перебрасываясь редкими словами с попутчиками, или закрой глаза и притворись спящим, а можешь и вправду поспать. Четвёртое место всё ещё пустовало. Тошка шумно зевнул и закрыл глаза, свесив голову на собственное плечо, как на подушку. Кит сидит неподвижно, глаза открыты, но зрачки не двигаются, спит с открытыми глазами. Андрей поёрзал затылком по спинке кресла и тоже закрыл глаза. Сон – не сон, а вроде оцепенения, без мыслей и видений.
Поезд шёл неспешно, они засыпали и просыпались, нехотя болтали о каких-то пустяках, обедали пайком Кита, а за кофе платил Андрей, вышли покурить в Дурбане и снова спали до Ред-сити.
В Ред-сити стоянка сорок минут. Сыпал мелкий дождь, и они вышли в куртках.
Андрей постоял у газетного киоска, разглядывая глянцевые журналы. Кит куда-то делся, а Тошка подошёл и встал рядом, кивком показал на обложку с белокурой красоткой в красном платье с вырезом, ну, чуть-чуть не до пупа.
– А ничего бабец, а?
– Тоща больно, – хмыкнул Андрей. – Я люблю, чтоб подержаться за что было.
– Э-э, – засмеялся Тошка, – да ты, я гляжу, деревенщина. Да такая – это ж самый смак, похлеще спальницы.
– А пробовал? – заинтересовался Андрей.
– Кого?
– Ну, спальниц.
Тошка вздохнул.
– Откуда? До заварухи нельзя, в заваруху не до того, а после и их не сыщешь. Говорят, их СБ перед самой капитуляцией выжгло. Сволочи, конечно, ни себе, ни людям.
Андрей задумчиво кивнул.
Говорили они по-русски, и киоскёр даже не смотрел на них. Ещё раз оглядев обложки, Андрей повернул к их поезду. Кит курил, стоя у вагона, почти квадратный в своей куртке угнанного, накинутой на плечи. Но несмотря на куртку что-то в его позе, в том, как он курил, было такое, что заставило Тошку нахмуриться, а Андрея насторожиться. Но Кит погасил окурок о ноготь большого пальца, щелчком отправил его в урну и полез в вагон. И наваждение исчезло.
Уселись на свои места и, не сговариваясь, облегчённо вздохнули: последний перегон остался. А в Рубежине таможня, погранконтроль, и дальше уже кому куда.
– Пожрать, что ли? – предложил Тошка.
Андрей кивнул и полез в сумку за пайком. Тошка встал и выглянул в коридор в поисках разносчика. И разносчик тут же появился.
– Второй класс, – хмыкнул Кит. – Что нужно, всё есть.
– Ну, – Тошка поднял приветственным жестом стаканчик с кофе. – Чтоб нам и дальше фартило.
Кит и Андрей согласились. Тушёнка с чёрным хлебом неплохо и сытно, кофе горячий и, правда, несладкий, но тоже… пить можно. Сбрасывая стаканчик в ящик для мусора, Кит подумал, что это, похоже, последний его кофе, там придётся пить только чай. Хорошо, что ещё в спецшколе приучился к нему во всех вариантах, в том числе и по-русски.
Наполовину обрушенный мост за окном, остатки завода, руины длинного здания… Отмытые дождями двух зим до белизны, они походили на разбросанные кости гигантского скелета. И молодая яркая зелень не украшала и не скрывала, а подчёркивала их. Развалины то тянулись вдоль дороги, то отступали, разрывались зелёными пустырями. Воздух уже заметно посинел, наступали сумерки.
– К Рубежину, похоже, уже в темноте подъедем.
– Хорошо бы сразу в поезд.
– Это уже как получится.
– Кому куда.
– Может, когда и встретимся.
– А чего ж и нет? Россия велика, найдём место.
Посмеялись немудрящей шутке, и Тошка, как-то по-кошачьи облизнувшись, начал:
– А вот был, мужики, такой случай. Спровадила баба мужика своего в баню, а сама…
Отсмеявшись, рассказал свой анекдот Кит. Пошёл обычный трёп, которым прикрывают страх и неуверенность. Тошкин запас был велик, но однообразен. Кит и Андрей с удовольствием ржали и вставляли свои, из той же серии.
– Стоп-сити, конечная, – пробился сквозь их смех голос проводника из коридора. – Благодарим вас, леди и джентльмены. Стоп-сити, конечная.
Кит вытер выступившие от смеха слёзы и шумно вздохнул:
– Ну что, мужики, собираемся?
– Не обратно же ехать, – хмыкнул Андрей, вынимая из сетки сумку.
Поезд замедлял ход, втягиваясь под перронный навес. Они не спеша надели куртки, взяли вещи, оглядели купе, будто могли что-то забыть.
– А чё, проводнику, сколько дадим?
– Шести хватит, – сказал Кит.
– С носа? – возмутился Тошка.
– В складчину, – решил Андрей.
Кит кивнул, выгребая из кармана смятую кредитку и мелочь. Пока собирали складчину, поезд остановился, и они в негустой толпе пошли к выходу. Проводник помогал выйти и принимал чаевые. Им он, разумеется, помочь не пытался, но деньги у Андрея взял, автоматически поблагодарив:
– Спасибо, сэр.
Кит отвернулся, чуть-чуть нарочито пропуская это мимо ушей, а Тошка фыркнул:
– Напоследок в сэры попали.
– Напоследок можно, – улыбнулся Андрей.
Они шли по перрону, и с каждым шагом встречных всё меньше, а попутных и вовсе нет. Глухой забор-стена поперёк путей, вывеска над дверью.
– Ну, – Тошка взялся за ручку, – будь ты проклята, Империя! – и открыл дверь.
Кит и Андрей молча прошли следом за ним.
– Репатрианты? – встретил их вопросом офицер за барьером. – Документы.
– Ага-ага, – закивал Тошка. – Щас.
– Здравствуйте, – загудел Кит. – Вот они.
– Здравствуйте, – улыбался Андрей, доставая, как и остальные, пакет.
Забрав их визы, маршрутки и удостоверения, офицер передал их девушкам-канцеляристкам для оформления и регистрации, а им дал бланки и ручки.
– Заполняйте разборчиво.
Андрей писал быстро и уверенно, не обращая ни на что внимания. Раз он сидел в библиотеке и умеет загибать по-учёному, то и писать может свободно. Ну вот, теперь деньги. Две сотенных и на три кредитки мелочи, он всё-таки потратился, прикупив себе кое-что в дорогу, совсем же без вещей нельзя, а там ещё сигареты-конфеты, ладно, двести три прописью, золото, драгоценные камни, оружие – всюду прочерки. Он так и не купил себе настоящего ножа. Не рискнул идти в город, да ещё за такой покупкой. Всё? Да, всё. Он протянул офицеру свой бланк.
– Пожалуйста.
Офицер быстро просмотрел, кивнул и показал на дверь у левого конца барьера.
– С вещами на досмотр.
Андрей подхватил свою сумку и, не оглядываясь, на Кита и Тошку, ещё пыхтевших над своими бланками, пошёл к двери.
Пустая комната, только большой стол посередине. Практически сразу, как возникнув из стены или из-под пола, к столу подошёл военный, но в немного другой форме. Таможенник – догадался Андрей и сам, не дожидаясь команды, расстегнул молнию и хотел уже вытряхнуть на стол содержимое сумки – шмон есть шмон, не время права качать – но его остановили неожиданным:
– Не надо.
Андрей сам не заметил, как заложил руки за спину, сцепив пальцы, и молча смотрел, как таможенник перебирает его вещи. Рубашки, трусы, носки – всего по три, четвёртая смена на себе, два полотенца, пакет с мылом и мочалкой, бритвенный прибор, зубная щётка и уполовиненный тюбик с пастой, кружка, миска, складной столовый прибор – ложка, вилка и нож на одной рукоятке, всё-таки прельстился: и всегда нужно, и за оружие не посчитают. И всё, больше у него ничего нет. Но смотри, как аккуратненько, всё, как лежало, так и лежит. В Мышеловке их так же шмонали. А теперь что, личный досмотр? Раздеваться?
Но, к его удивлению, этого тоже не понадобилось. Ему отдали его вещи и показали на следующую дверь.
– Проходи.
– Ага, спасибо, – Андрей подхватил сумку и пошёл к указанной двери.
И не обернулся, хотя услышал за спиной голос Тошки и шлепок заплечного мешка о стол.
В следующей комнате снова барьер. Ему вернули его удостоверение и маршрутный лист, выдали деньги: сотенная, пятидесятирублёвая, четыре десятки, две пятёрки, и три рублёвых бумажки. Билет на поезд и талон на паёк. Андрей заложил бумаги в карман, а деньги в дешёвенький, купленный в лагерном киоске кошелёк. Всё?
– Поезд через два часа. Паёк в буфете, – и улыбка. – Счастливо тебе.
– Спасибо, – ответно улыбнулся Андрей.
Неужели вот так, так легко прошло то, о чём чуть ли не с суеверным страхом шептались в курилке, боясь говорить в голос, чтобы не сглазить, не спугнуть удачу, о чём мечтали ещё там… Вот он, по-ночному холодный воздух, резкий свет вокзальных фонарей, серый блестящий от вечерней росы асфальт… Это уже Россия? Он прошёл?!
Не спеша, раскачивая сумку, Андрей шёл к сияющей, рассыпающей искры вывеске. Глаза, что ли, слезятся? Только этого не хватает! Он досадливо проморгался, чтобы прошло. Просторный зал с жёсткими скамьями-диванами, людей немного, многие спят, сидя или полулёжа. Буфетный прилавок. Ну-ка, чего тут есть пожрать?
Он отдал буфетчице талон и получил уже знакомый пакет с пайком, сунул его в сумку и стал рассматривать прилавок. Чаю, конечно, а к чаю чего? С рыбой почём?
– По двадцать пять копеек, а чай гривенник.
– Ага, а, – и с еле ощутимой заминкой, – вот эти?
– С икрой? По пятьдесят.
Ну, была – не была, однова живём! Он взял два бутерброда с икрой и четыре с рыбой – все разные, два стакана с чаем и большой облитый шоколадом – буфетчица подсказала название – эклер с кремом. Два сорок две.
– Широко гуляешь, – улыбнулась буфетчица, помогая ему собрать стаканы и тарелочки в удобную для переноски пирамиду, – по-русски. Стаканы потом верни, залог получишь.
Андрей донёс свою добычу до ближайшей пустой скамьи, аккуратно поставил, сел, достал из кармана и расстелил носовой платок. Он устраивался обстоятельно, не спеша. Никто не отберёт, и никому не надо ничего объяснять. И наконец, всё расставив и разложив, Андрей сделал первый, самый важный глоток. Чай был действительно с сахаром. И лучше лагерного. Смешно, но он за два месяца привык, что лагерь – это место, где ждут визу и выезд, а не то, что раньше. Ну да, тогда и там – concentration camp, или ещё так называлось: camp high isolation, будь они прокляты трижды и четырежды. Икра чёрная, икра красная, рыба белая, красная, розовая и сероватая с жёлтыми прожилками. Названия он не посмотрел и не спросил, да и неважно это. Андрей ел не спеша, разминая языком о нёбо тающие во рту кусочки, наслаждаясь незнакомыми упоительными вкусами.
Занятый своим, он заметил Тошку и Кита, только когда они подошли к его скамье, неся тоже по стакану с чаем и тарелочке с бутербродами.
– Широко гуляешь! – ухмыльнулся Тошка.
– Однова живём! – залихватски ответил Андрей, выругавшись про себя.
– Оно так, – кивнул Кит.
Ели каждый своё, не заглядывая друг другу в рот.
– Когда едешь?
– Сейчас, – Андрей дожевал бутерброд, запил его последним глотком и взялся за другой стакан, уже с эклером. – А вы?
– Мой в полночь, – весело ответил Тошка. – А ты, Кит?
– Через час, – ответил Кит.
Глядя прямо перед собой, он устало и, явно не замечая вкуса, мерно двигал челюстями, жуя бутерброд с колбасой.
– Поезд на Иваньково отправляется с третьего пути, – гнусаво сказали под потолком.
Андрей вытряхнул в рот последние капли чая и встал. Повесил на плечо сумку и улыбнулся.
– Мой. Всем удачи!
– И фарта, – кивнул Тошка.
– Россия велика, а земля мала, – улыбнулся Кит. – Может, когда и встретимся. Счастливо.
И шумно вздохнул, закончив свою тираду.
– Счастливо, – попрощался Андрей.
Стаканы буфетчице, звенящую мелочь в карман ветровки и быстро, не оглядываясь, на выход. Где там третий путь?
Народу не так уж много, но всё же он не один, а в толпе всегда легче. Ага, вот он, десятый вагон. Проводник у двери. Показать билет? Пожалуйста.
Внутри вагон очень походил на барак, только занавесок нет. Андрей нашёл своё место. Нижнее? Ну, посмотрим по соседям, может, и не опасно.
Андрей бросил на полку сумку, снял ветровку – конечно, надёжнее, когда всё твоё на тебе, вот и парился. И усмехнулся: он парился, а Тошка с Китом, небось, сварились, у них-то куртки ватные. И тут же забыл о них. Всё, это тоже отрезано, осталось в прошлом. Так, будем устраиваться. Ну, мыло, полотенце и бритвенный прибор с зубной щёткой лучше достать, паёк и кружку, нож с ложкой – тоже. Буханка и банка ему на сутки. Не пошикуешь. Но, может, удастся что-то по дороге прикупить. Сумку он заложил в ящик под полкой, паёк, кружку и прибор выложил на столик, полотенце, мыло и бритвенный – в сетку. Странно, но он по-прежнему оставался один, хотя слышал за спиной и голоса, и шаги.
Поезд вдруг дёрнулся так неожиданно, что он не устоял на ногах, сел с размаху на свою полку и рассмеялся над собственной неловкостью.
– Ага, вот здесь!
Андрей передвинулся к окну и с улыбчивым интересом рассматривал попутчиков. Двое мужчин… в военном… демобилизованные? Погоны… офицерские, чемоданы, а не мешки… Что ж, посмотрим.
Вошёл проводник, собрал у них билеты.
– Чай будет, отец? – спросил один из офицеров.
– Поставил уже. Но стакано́в нет.
– Тоже проблема! – фыркнул другой.
И, когда проводник вышел, посмотрел на Андрея.
– Далеко едешь?
– До конца, – улыбнулся Андрей.
– Ну, значит, вместе. Давай знакомиться.
Знакомство ознаменовалось бутылкой водки, свёртками и банками, извлечёнными из чемоданов. Устраивались попутчики с привычной ловкостью: явно им дорога не в новинку. Константин и Алексей. Командированные. Как и они, Андрей назвал только имя, а о себе сказал, что из угнанных, а вот теперь возвращается. Выпили за победу, за погибших, за знакомство. Закусывали щедро, и опьянеть Андрей не боялся. От его пайка они отказались с необидным пренебрежением, и Андрей не стал настаивать. И в самом деле. У него простой хлеб и тушёнка, а у них и хлеб белый, и сало, твёрдая колбаса, банки с острой рыбой в томате…
Выпив, они уже не спеша ели, вспоминая бои и встречи, перебирая незнакомые Андрею названия и имена. Андрей молча слушал и так же задумчиво, без жадности жевал.
Мимо их отсека прошёл парень в расстёгнутом мундире с дымящейся кружкой в руках, и Андрей легко встал.
– Я за чаем. Вы как?
– Давай, браток, – кивнул Алексей.
Андрей сгрёб опустевшие кружки и пошёл к проводнику. Потолкавшись в небольшой очереди жаждущих, он взял чай, выяснил насчёт постели и понёс добычу к себе. Вагон пил, ужинал и развлекался, кто как мог и умел.
К его приходу в их отсеке обнаружился четвёртый. Мужчина лет тридцати в штатском. По напряжённой улыбке, с которой тот, сидя на полке Андрея возле прохода, слушал разговор Алексея и Константина, Андрей догадался, что русского четвёртый не знает, и, осторожно пронося мимо него кружки, бросил на ходу:
– Сорри.
– О да, да, – радостно откликнулся тот.
Андрей поставил кружки на столик.
– Ага, вот и чай, – обрадовался Константин.
– Чай не пил, откуда сила? – засмеялся Алексей.
– Чай попил, совсем ослаб, – в тон ему закончил Константин, высыпая на стол пригоршню конфет.
Четвёртого они не то, чтобы демонстративно игнорировали, а… ну, если сел в стороне, в разговор не вступает, от приглашения к столу отказался, то что? Умолять его? Много чести будет.
После чая стали укладываться. Собрали и сложили еду на столе, сходили к проводнику за постелями.
Место четвёртого было над Андреем. Он тоже принёс себе постель, быстро постелил, залез наверх и затих, будто его нет и не было.
Развернув тюфяк, Андрей по возможности взбил тощую подушку, приготовил одеяло, взял полотенце и пошёл в уборную. Полвагона спит, а половина гуляет. Ну, у каждого свои и проблемы, и их решения. В уборной он с наслаждением умылся и, вспомнив Эркина, прополоскал рот. Оглядел себя в зеркале над раковиной. Нет, глаза не пьяные, ну, его вообще редко хмель брал. Ну что, Андрей Фёдорович, укатились колобком? Я от лагеря ушёл, я от Найфа ушёл, а от тебя, Империя, и подавно… Он подмигнул собственному отражению и вышел.
Андрей вернулся в отсек, где все трое его попутчиков уже храпели и посапывали, верхний свет погашен, и даже белая занавеска на окне задёрнута. И правильно. Смотреть-то не на что: и ночь за окном, и по Пограничью пока едем. Андрей разулся, сунул носки в ботинки, расстегнул и вытащил из брюк рубашку. Простыней нет, раздеваться рискованно, ну, так брюки всё равно без стрелок, а если лежать ровно и не сворачиваться, то и не помнёшь. Так что, спи, Андрей Фёдорович, спи и помни: брюки не мять! Других забот у тебя пока нет.
Россия
Ижорский Пояс
Загорье
Старый город взволнованно гудел: распродажа обмундирования! Ведь это ж по дешёвке, почти что задарма, а вещи-то армейские, добротные, это ж для работы самое оно.
Дед решительно сгрёб остатки пособия, Тёмкину очередную зарплату, бабка выгребла узелок из сундука, да ещё у деда кое-что набралось – он тоже крутиться умеет. И они пошли на распродажу.
Артём, конечно, не спорил: надо – значит, надо, не век же ему рабское таскать, и, скажем, куртка армейская – совсем не плохо, но и ему, и деду чтоб было… какие же там цены?
Распродажа расположилась у магазина Филиппыча. Большой армейский грузовик-фургон и ещё три крытых грузовика чуть поменьше стояли квадратом, образовав двор с узким – на двух человек – проходом. У прохода клубилась толпа. Дед решительно вклинился в неё и, отругиваясь, полез вперёд. Артёму ничего не оставалось, как пробиваться следом.
Пробившись во двор, они огляделись, и дед с прежней решительностью пошёл к одному из грузовиков. Куртка, штаны, ватные вкладыши… это что ж, и на зиму пойдёт? У куртки вкладыш с меховым воротником и трикотажными манжетами, чтоб не задувало, и чтоб снег не забивался. Это ж в самом деле здоровско!
Дед положил руку на плечо Артёма и подтолкнул его вперёд к стоящему у кабины широколицему пожилому усачу в старой, но аккуратной форме с нашивками за ранения, но без знаков различия.
– Ну-ка, подбери ему, чтоб по росту было.
Тот окинул Артёма не так оценивающим, как измеряющим взглядом и взял из одной из стопок.
– Ну-ка, прикинь.
Дед накинул куртку на плечи Артёму.
– Смотри, не великовато?
– Велико – не мало. А у меня глаз-алмаз. Силу наберёт, да вкладыш ещё. Бери, всё точно.
Дед кивнул.
– Берём. И сколько?
– Пятнадцать.
Артём невольно поёжился, но тут же про себя прикинул, что если считать ещё и брюки и тоже с вкладышем, то получается… как четыре костюма, и тогда… да, пойдёт, и кивнул глядящему на него деду.
– Пойдёт, – важно согласился дед и ухмыльнулся в бороду. – И мне давай.
– Точно, – кивнул усач и подмигнул: – Не всё молодым форсить.
Артём удивлённо посмотрел на деда: какой же в этом форс? Но тут же всё понял и тоже рассмеялся.
Деду так же подобрали полный костюм и оба им увязали в один увесистый тюк.
– Теперь валенки тебе возьмём, – распорядился дед. – а то в сапогах ты ноги не поморозишь, так застудишь.
Дед говорил ворчливо, будто Артём с ним спорил. Ну да, сейчас весна, но осенью ты и побегаешь-поищешь, и переплатишь, брать надо, раз дают, потом и не выпросишь.
Купили и валенки, высокие, чёрные. Дед сказал, что потом сам ему на резину их посадит, а то и кожей обошьёт, чтоб как бурки.
– Дед, а тебе?
– У меня есть, – отмахнулся дед, хищно выглядывая в россыпях и развалах чего-нибудь на остаток их денег. – Давай-ка тебе пару тельников возьмём.
Полосатая тельняшка, «морская душа» – предмет зависти и вожделений мальчишек Старого города. Артём невольно покраснел. Он тоже смотрел это кино про героев-моряков и тоже мечтал.
Дед угадал точно: хватило на две тельняшки с длинными рукавами.
– Ну, всё, – удовлетворённо кивнул дед. – Айда домой.
– Ага.
Артём легко взвалил на спину тюк с костюмами и пошёл следом за дедом. А выдравшись на простор, поравнялся с ним и тихо спросил:
– Деда, а валенки ты когда купил?
– Не купил, – ухмыльнулся дед. – У бабки в скрыне нашлось.
– Понятно, – кивнул Артём.
Конечно, раз дед женился, то, что у бабки от её прежнего мужа осталось, теперь дедово. Всё ясно-понятно. Но вот денег теперь до его получки… ни копья не осталось.
– Деда, с деньгами… поджаться придётся.
– Не впервой, – хмыкнул дед. – Припасы есть, перебьёмся. А одёжа крепкая, не на одну зиму хватит. Надо бы ещё ушанку тебе справить.
– До зимы успеется. Саньке пальто надо.
– Растёт он. Ща купим, а к зиме мало станет.
– Ну, так Ларьке пойдёт.
За таким солидным хозяйственным разговором они пришли домой, где бабка, Лилька и Санька с Ларькой рассмотрели покупки, поахали, повосхищались, позавидовали, потом бабка захлопотала, убирая вкладыши и валенки на зиму, штаны и куртки к расхожему, тельняшки к белью.
Артём вымыл руки и в их горнице сел за стол, разложил учебники и тетради. Пока не стемнело, по бесплатному «божьему» свету надо успеть уроки сделать. Санька и Лилька пристроились рядом со своими заданиями, а Ларьку бабка выставила во двор играть, чтоб не мешал.
Женя узнала о распродаже от девочек из машбюро. В КБ она как-то ни с кем дружески не сошлась, да и её работа – чертёжница-машинистка-переводчица – требовала отделённости, и обедать она ходила по-прежнему со знакомыми. И хотя экономить ей незачем: денег хватает, и у Эркина всё есть, она, разумеется, пошла со всеми. Посмотреть. Но, может, и впрямь что подходящее найдётся.
Бродя в общей толпе, перебирая и прикидывая, Женя неожиданно столкнулась с Эсфирью.
– Ой, здравствуйте, – обрадовалась Женя.
Обрадовалась и Эсфирь.
– Здравствуйте, Женя.
Они стояли возле грузовика с нательным бельём. Эсфирь взяла два тёплых зимних комплекта, офицерских, с начёсом и четыре тельняшки. Белья Женя брать не стала: Эркину пока хватает, – а тельняшек парочку взяла.
– Как скажи, помешались, – шутливо пожаловалась выбиравшая тельняшки женщина рядом с ними.
– Оно и есть, – кивнула другая. – Мой-то дурак, усы уже пробиваются, а кино увидел и канючит. Мам, тельняшку хочу.
Рассмеялась и Женя, пряча тельняшки в сумку.
Они ещё немного походили, посмотрели, но брать ничего не стали. У Эсфири не было денег, а Женя решила, что Эркину не особо нужно. Рабочая одежда у него заводская, а с землёй или скотиной ему не возиться. Разговаривая о детях и кулинарных секретах, они выбрались с торжища и остановились. Эсфири налево в проулок и домой, а Жене направо и через пути в Новый город.
– А не рано ей в школу? Ведь шесть лет всего.
– Она уже читает, – гордо улыбнулась Женя. – И пишет. И счёт давно знает. Зачем передерживать?
– И куда отдадите?
– Я в новую школу хочу, читали? Там языки с первого класса. Я боюсь, Алиска язык забудет.
Эсфирь кивала, соглашаясь. Конечно, Аркаша – Женя не поняла даже сразу, что это Колобок – ещё мал, но о школе надо думать заранее. И в Культурном Центре обещали, что со следующего года будут развивающие группы для младшего дошкольного, вот тогда…
Поговорив, распрощались. Женя шла, любуясь острыми стрелками молодой травы и зеленоватой полупрозрачной дымкой, окутывавшей деревья. Ну вот, уже настоящая весна. Завтра первое мая, Кузьма, как говорила Баба Фима, и суббота завтра, выходной, вот они и пойдут на маёвку в рощу за оврагом, вода уже там спала, а сегодня она тогда на завтра пирожков напечёт. Погуляют, на травке посидят…
Женя невольно вздохнула. Вот и верь гаданиям и гадалкам. Трава вылезла, а где обещанное? Досадливо мотнула головой. Глупость, конечно, её глупость. Мёртвые не воскресают. А она? Ага, умная, образованная, и нашла кому верить. И деньги угробила, и… и дурой себя показала. Теперь лишь бы Эркин не вспомнил, а то опять начнёт переживать и себя казнить. А пирожки она сделает с яйцами и рисом, и печенья рассыпчатого. Для печева всё есть. Алиске как раз она спортивный костюмчик купила, Эркин, разумеется, в джинсах, а если в роще сыро… сапожки Алиске есть, а сама она спортивный свой старый, смешно, но с колледжа фигура не меняется, тоже наденет. Маёвка – это просто гулянка, но не за столом, а в лесу, как бабушки во главе с Бабой Фимой объясняли. А если ещё денька два такое тепло продержится, то распустится всё. А Андрей… нет, и думать об этом нечего, чудес не бывает.
Россия
Рубежин – Иваньково
Мерно постукивают колёса, заставляя подрагивать пол и стены. Андрей принимал эти толчки, не просыпаясь. Шум и голоса в вагоне не будили его. Не проснулся он и когда четвёртый слез с полки и, везя по полу расшнурованные ботинки, пошёл в уборную. Хотя и снов Андрей тоже не видел. Только назойливо вертелась в голове песенка: «Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл…». Милочка начинала плакать, как только появлялась лиса, и мама придумывала всё новые и новые встречи, Анечка помогала ей, она как раз читала тогда ту большую книгу в блестящей суперобложке про древних ящеров, и всякие завры так и сыпались из неё, а он… он их обеих дразнил, что таких зверей не бывает, а лиса – она хитрая и злая, и давно встретила Колобка и жамкнула сразу… Андрей виновато вздохнул сквозь сон. СБ – не лиса, от неё не избавишься. Я от лагеря ушёл… прости, мама, я ничего тогда не мог сделать, а потом… ты мне успела крикнуть: «Живи!». И я живу. Назло всему и всем, выжил, выкарабкался… к чёрту! Я от Найфа ушёл, а от тебя, Империя, и подавно…
Андрей потянулся, упираясь головой в стенку, и сел, отбросив одеяло. За окном был восход. Ярко-красное, кроваво-красное зарево на полнеба, зубчатая кайма леса по горизонту и белёсая пелена тумана, колышущаяся возле колеи. Рано ещё. Часов у Андрея не было, но по сонному шуму вагона он чувствовал – рано. Он зевнул, встал расправить тюфяк и осторожно, чтобы не помять брюки, снова лёг, укрылся. На потолке красный отсвет, как от пожара. Нет, не так, от пожара и от крематорской трубы отсветы рваные, проблесками, а здесь, как от лампы, ровный свет.
Вздохнул и завозился на своей полке Алексей, но слезать не стал и вскоре опять захрапел.
Андрей лежал, бездумно слушая все эти храпы, сопения, бормотания… Ну что, всё спокойно? Ещё не дома, но едет домой, к брату, в Россию, нет, уже по России, а дом в Ижорском Поясе, в Загорье. Была мысль, когда ещё в библиотеке сверял свой маршрутный лист с картой, сойти на одной из остановок и сделать крюк. Завернуть в Грязино-Петерсхилл, пройти по Песчаной к дому двадцать шесть, посмотреть… Цел ли дом? Кто там теперь живёт? И сам себя остановил. Андрея Мороза совсем мальчишкой угнали, не помнит он ничего, ну, дом, сад, мамка, сестрёнки – врать с умом надо, правду не спутаешь, – а вот адрес… ну, ни в какую, напрочь забыл. Серёже Бурлакову не вернуться, а Андрей Мороз этого адреса знать не может. Так что… так что живите, владейте домом и садом, плодитесь и размножайтесь, кто бы вы ни были, а раскрываться, засвечивать себя ради этой чёртовой компенсации – себе дороже. Нет, всё он сделал правильно, комар носу не подточит.
Андрей снова сел, быстро обулся и встал, застегнул и заправил рубашку, и, взяв из кармана висящей у изголовья ветровки сигареты, пошёл в тамбур. Не так хотелось курить, как размяться, да и здорово перегаром в вагоне пахнет, ещё захмелеешь спросонок.
В тамбуре было пусто, гулко гремели под полом колёса, в дверную щель бил тугой воздух. Андрей встал так, чтобы дым выдувало наружу, и закурил. Туман плотный, день жарким будет, маленькие домики, полоски и квадратики огородов вдоль дороги, сохнущее на верёвках линялое бельё. Городок какой-то, даже названия на вокзале не успел прочитать. И снова туман, лес, одинокие деревья, и свет уже не красный, а золотистый, вот-вот солнце взойдёт.
Андрей докурил и выбросил окурок в щель под дверью. Поёжился: утренний холод ощутимо пробирал через рубашку. И не спеша пошёл обратно. Ещё часок, а то и другой свободно можно соснуть.
Но, вернувшись, ложиться не стал, а застелил тюфяк одеялом и сел к окну. Чувствовал, что не заснёт, полезут не нужные сейчас, царапающие воспоминания. А так… туман, светлеющая зелень, золотисто-голубое небо… ярко-красное, ещё не слепящее солнце показалось в разрыве между деревьями, исчезло, а когда показалось снова, уже резало глаза. Солнечный золотой квадрат лёг на лицо спящего на нижней полке Константина, и тот, недовольно бурча, повернулся набок лицом к стене. Но Андрей не стал задёргивать шторку: скоро солнце поднимется и уже не будет освещать полки.
Завозился наверху Четвёртый. Андрей, не оборачиваясь, слышал, как он зевает, откашливается и, спустившись, приветствовал по-английски:
– Доброе утро.
– Доброе утро, – так же вежливо ответил по-английски Андрей.
– А денёк неплохой будет, – Четвёртый заправил рубашку в брюки, зашнуровал ботинки. – Я Джеймс Оркен, можно Джек.
