Татьяна Николаевна Зубачева
Аналогичный мир. Том третий. Дорога без возврата
– Ага-а, – согласилась Алиса и отправилась исполнять вечерний ритуал.
Эркин собирал разбросанные по столу разноцветные «гвоздики» и улыбался. А встретившись с Женей глазами, смущённо сказал:
– Знаешь, я… я никогда не думал, что это так… интересно. Я даже не знал об этом.
Разложил всё по местам и закрыл коробку. В кухню заглянула Алиса.
– Эрик, ты не будешь без меня играть?
– Нет, – улыбнулся Эркин и протянул ей коробку. – Не буду.
– Да, – кивнула Женя и встала. – Правильно, ты все игрушки убрала? Тогда давай ложиться.
Они вышли. Эркин встал, оглядел кухню и пошёл в ванную. Обмыться на ночь. И… и он попросту тянул время, боясь остаться с Женей один на один. Вдруг… вдруг она не захочет, чтобы он был рядом, вспомнит тех сволочей и испугается, закричит, нет, даже не в этом дело, просто вспомнит. И тогда… что тогда с ними со всеми будет, если Женя, вспомнив, не захочет больше жить. После «трамвая» жить не хотят. И виной этому он. Всё, что случилось с Женей, это из-за него. Это он дважды упустил ту гниду, и тот донёс на Женю. Если б тогда, в том парке, придавил бы гнусняка, ничего бы с Женей в Хэллоуин не случилось. Только чего теперь об этом? Сделанного не воротишь. И несделанного тоже.
Он вымылся под душем, вытерся. Снова надел рабские штаны и рубашку. Больше тянуть уже нечего. Эркин прерывисто вздохнул и вышел из ванной. Всюду свет погашен. Только в комнате, которую Женя назначила их спальней, горит свет, а дверь в прихожую открыта. В комнату Алисы тоже, но там темно. И Женя в халатике, из-под которого видна ночная рубашка, идёт ему навстречу.
– Я уже постелила. Ты ложись, я сейчас.
Он посторонился, пропуская её в ванную. Передышка, он получил передышку. Он ляжет первым, и тогда… ну, конечно, он ляжет и притворится спящим, и Женя не испугается. А он… он не шевельнётся. Нужно только сразу лечь поудобнее, чтобы потом не ворочаться.
Эркин вошёл в спальню, быстро привычным движением скинул рубашку и штаны. На полу широкая перина, две подушки, такое же широкое одеяло. Углы откинуты, приглашая ложиться. Он лёг, накрылся своей половинкой одеяла, вытянулся на спине, привычно закинув руки за голову, и закрыл глаза. Лежал и слушал. Вот Женя вышла, заглянула к Алисе, входит в комнату, щелчок выключателя, шелест ткани – Женя сняла халатик и… и только тут он сообразил, что лежит голым, что… что же он, дурак такой, наделал? Совсем забыл, что трусы снял, когда мылся, и бросил в ведро для грязного белья, но… но и шевелиться поздно, Женя уже ложится.
– Спокойной ночи, милый.
Он промолчал, будто спит. И, когда ощутил, что Женя спит, перевёл дыхание. Обошлось! Женя не вспомнила. Ну, и хорошо. А теперь – спать. Завтра ему на работу. А это что? Как… стрёкот какой-то. И тут же сообразил, что это маленький будильник Жени. Она поставила его на пол у изголовья. Ну, всё, можно спать. Осторожно, чтобы не задеть Женю, он распустил мышцы…
Женя слышала его ровное сонное дыхание. Как же он устал. Лёг и сразу уснул. То от одного её взгляда просыпался, а сегодня даже на голос не откликнулся. Женя улыбнулась, сворачиваясь клубком и подсовывая угол одеяла под щёку. Пусть спит. Ей хотелось повернуться к нему, поцеловать. Но нет, пусть спокойно спит. Завтра рано вставать. Ему надо выспаться. И как бы Алиса не испугалась: она же никогда одна не спала. Ну, ничего, двери все открыты, если что, услышит и подойдёт к ней. Женя успокоено вздохнула. Ничего. Теперь-то уж всё будет хорошо.
Тетрадь пятьдесят вторая
Россия
Ополье
Турово
Чолли колол дрова. Ставил чурбак, взмахивал топором и всаживал его в дерево, разваливая чурбак пополам. И каждый раз, выпрямляясь для очередного замаха, видел в окне мордашки Мишки и Светки. Смотрят, не отрываются. Папка дрова колет. Поленья разлетались, блестя чистой белой древесиной. Хорошие дрова, сухие, и разлетаются со звоном. Белая кора хороша на растопку. Ему сказали: это берёза. Бе-рё-за. Русское дерево. Позади кошмар дороги. Нет, он понимает, что для них сделали всё возможное. Дали пайки, на больших пересадках горячий обед по талонам. В вагонах было тепло. Ни ему, ни Найси, тьфу ты, Насте, конечно, никто слова плохого не сказал. Мишку и Светку угощали конфетами. И всё равно. Ехал и трясся. С каждым днём всё холоднее, а ни у Насти, ни у детей ничего тёплого нет. И не купишь. Обменяли ему на границе его крохи. Три рубля сорок восемь копеек. Сейчас смешно: как раз на бутылку водки, а тогда… два рубля ушли в дороге. Дважды брал постель для Насти с детьми. А сам спал, как был. Сапоги под голову, курткой укрылся… Ну, и приехали, рубль с мелочью в кармане, на улице метель, а им ещё до Турова добираться. Сидели в Комитете и ждали, пока до Турова дозвонятся: подтверждают ли те заявку. Страшно было подумать, что может сорваться. Но… пронесло. Подтвердили. И тут сказали, что на Турово автобус идёт. И билеты – рубль пятьдесят. Хорошо, две копейки кондуктор одолжил.
Чолли поставил очередной чурбак, оглядел его. Да, с этим повозишься.
– Бог в помощь, – окликнули его из-за забора.
Чолли оглянулся. А! Это Николай. Они в одной бригаде, и дома по соседству.
– Спасибо.
– Хорошие дрова?
– Во! – Чолли показал Николаю оттопыренный большой палец и развалил чурбак. Сам не ждал, что получится с одного удара.
– Ловко, – одобрил Николай.
– Топор хороший, – Чолли старательно выговаривал русские слова.
Он положил топор на колоду для колки и стал собирать поленья. Из дома выбежала Настя и стала помогать ему. Без куртки, в одном платке на плечах.
– Брысь в дом! – рявкнул на неё Чолли по-английски. – Грудь застудишь!
Настя подхватила охапку поленьев потоньше и убежала в дом. У печки должен запас лежать. Это она ещё с Алабамы помнила, где зимой достаточно намучилась с собранными в парке сырыми сучьями.
Чолли уложил поленницу, натянул на неё чёрную жёсткую ткань и прижал жердями. Все здесь так делают, но надо бы и навес поставить. Подобрал все щепки и пошёл в дом, захватив по дороге топор. Хорош русский, да, правильно, потому и колун, что для колки дров, а для всего другого и топор другой, он уже договорился, что сделают ему с местной особой заточкой. Мишка и Светка исчезли из окна. Встречать побежали – усмехнулся Чолли.
И вправду, не успел он порог в кухню переступить, как они с визгом ткнулись ему в ноги.
– К-куда! – остановил он их по-русски. – Я с холода.
Настя взяла у него щепки, положила к лучинкам.
– Раздевайся. Обедать.
Настя тоже старалась говорить больше по-русски. И получалось у неё неплохо. Всё-таки не впустую они в лагере просидели.
Чолли расстегнул и повесил на гвоздь у двери куртку, стащил сапоги и смотал портянки. Обычно Настя разувала его. Так у них повелось с того далекого дня, когда Настя, а тогда ещё Найси, в первый раз встречала его с работы. Он вошёл и сел на кровать. Просто перевести дыхание. Хозяйская работа отнимала все силы, и он привык, приходя домой, посидеть, а то и полежать, свесив ноги, и только потом, чуть отойдя от усталости, разводить в камине огонь и варить себе кофе и кашу. Но огонь уже горел, и каша булькала в котелке. Он и не понял сначала, зачем Найси села перед ним на полу, когда она вдруг потянула с него сапог. Он дёрнулся, а она сказала:
– Ты же мой муж.
Так и повелось. И здесь Настя делала так же. Но это вечером, а сейчас он пришёл на обед. Ему ещё идти работать. Так что… Чолли пошевелил пальцами ног и босиком пошёл к рукомойнику. Рядом висит полотенце. Холщовое, обшитое по краям красной тканью. Подарили. Им всё тут подарили. Ничего же у них не было. И денег нет. За ссудой он только завтра поедет. И тогда расплатится. За дрова, постели, картошку, крупу, мясо, молоко… всё это он же в долг взял. А ещё купит себе и Насте тёплой одежды, посуды, белья… ссуду обещали большую. И на человека и ещё семейных, всего, да и не сосчитать так сразу. И получается… С ума сойти! Он потому и договорился поехать с другими мужчинами. У них в городе свои дела, но главное – обратно вместе, а то с такими деньгами в одиночку и страшновато.
Мишка и Светка чинно ходили за ним по пятам, но, как только он сел за стол, полезли к нему на колени. Настя поставила перед ним миску с густым супом из мяса и капусты и согнала детей.
– Отец ест. Не мешайте.
Чолли взял лежавшую на столе буханку, отрезал себе ломоть и поднял на Настю глаза.
– А ты? Ела? А они?
– Кормила я их. Всех накормила, – улыбнулась Настя.
– Себе налей, – строго сказал Чолли.
Настя послушно принесла и себе полную миску и села напротив. Малыши, получив по куску хлеба, вгрызались в тёмную ноздреватую мякоть, а Настя ела и рассказывала Чолли, что заходила Макарьиха, принесла Паше одеяльце. Красивое, из треугольников сшитое, и вот, показала, как «щи в печке томить», правда, вкусно? Чолли кивнул. Макарьиху, высокую худую старуху, он уже знал. Из её шести сыновей с войны вернулся только один и больным. Что там у него Чолли из разговоров не понял, но тот мог есть только тёплое жидкое и понемногу, но часто. Так что Макарьиха носила сыну еду прямо в конюшню. И вот, значит, к Насте забежала. Ну, Настя добрая и улыбчивая, местным понравилась, вот ходят, учат. Печь – не камин, и вообще… Нет, жаловаться грех. Приняли их… лучше и не бывает, и не надо. Сразу дали дом. Не дом, а домина, на два этажа, а ещё подпол и чердак. Дескать, вас уже пятеро, а сколько ещё будет? Чтоб ни сейчас, ни потом не тесниться. И они ещё стояли в кухне, озирались, не веря, что это их дом, как постучали. Дрова им привезли. Трое саней аккуратных чурбаков, только поколоть нужно, и отдельно сани уже поленьев, чтоб сразу затопить. Он не знал, что и сказать, куда их сложить. И закрутилось… А ведь когда вышли из того автобуса и зашли в контору к директору, он поглядел, и таким страхом обдало, как увидел эти холодные глаза, чисто выбритое лицо. «Ну, всё, – подумал, – опять попал к такому же». А оказалось…
Чолли доел и вытер миску остатком хлеба.
– Сейчас каши положу, – вскочила Настя.
– Нам! – подала голос Светка.
– И им положи, – кивнул Чолли и улыбнулся.
Были такие тихие, а теперь горластыми стали, не боятся никого. Заходит когда кто, так не прячутся, а ведь соседи все белые.
Каша масленая, жирная. И крупа хоть и тёмная, но чистая. Как её здесь зовут?
– Гречка? – спросил он, проверяя себя.
– Ага, – кивнула Настя. – Чолли, долг большой у нас?
– Ссуду получу и расплачусь, – он сосредоточенно посмотрел на евших из одной миски малышей. – Масло откуда? Купила?
Настя робко кивнула.
– Привезли сегодня. Все брали, ну и я…
– Под запись?
– Ага. Чолли, ты завтра в город поедешь?
– Да. С Николаем, и ещё там мужики собираются. На автобусе.
– А мы? – вдруг спросил Мишка.
– Малы ещё в город ездить, – отрезала Настя. – Ложками ешьте, ишь лапы в миску суют.
С ложками у малышей получалось плохо, и они помогали себе руками.
– Покупать там ничего не буду, – Чолли доел кашу и уже только для порядка и по привычке вытер миску хлебом и кинул его в рот. – Всё домой привезу. И так…
Он не договорил, но Настя кивнула. В поселковом магазине им открыли запись. Берёшь, тебе записывают, а потом платишь. Они уже столько набрали и ни копейки не заплатили, а нужно-то ещё больше. Хорошо ещё, что им надарили всякого. И в лагере, и здесь. Ухват вот, кочергу, полотенце, половичок у кровати, колыбель для Паши… Дом совсем пустой был. Если кто и жил здесь раньше, то после прежних жильцов ничего не осталось. И купили, опять же под запись, шапку и бурки Чолли. Да ещё ему рабочую одежду выдали. Куртку и штаны, ватные, тёплые. И всё новенькое, куда лучше собственных. Настя поставила на стол кувшин и налила молока.
– Тебе-то хватает? – недоверчиво спросил Чолли.
– У меня своего хоть залейся, – засмеялась Настя. – Паша вон плюётся от всего, так насасывается. Тяжеленный стал.
Чолли допил молоко и встал. Подошёл к колыбели. Толстощёкий малыш спал, смешно шевеля во сне пухлыми, как у Насти, губами.
– Ну, пусть спит, – решил Чолли. – Вечером приду, – и щегольнул новым словом, – потетёшкаю.
Настя подала ему носки и портянки, и когда она только успела их на печке пристроить, и вот уже сухие, тёплые, надеть приятно. Чолли натянул опять сапоги – ему сейчас конюшню мыть и чистить, нечего бурки мочить, в них он завтра в город поедет – натянул куртку. Тоже свою старую рабскую. Настя подала ему ушанку и прогретые на печке рукавицы. И проводила до дверей. Дальше её Чолли не пустил: холодно.
Плотно закрыв за собой дверь, Чолли прошёл сенями и вышел на крыльцо. Опять ветер со снегом. Крутит и крутит. Могут завтра автобус отменить, если дорогу занесёт. Тогда он опять в город не попадёт. Хреново.
Чолли спешил, но не смог не оглянуться на свой дом и не махнуть видневшимся в окне лицам. Там, в Алабаме, Найси, провожая его на работу, стояла в дверях и смотрела вслед, пока он не скрывался за деревьями, но здесь холодно.
Его догоняли и обгоняли такие же, как он, ходившие домой обедать. Многих он уже знал в лицо, а свою бригаду и по именам. Да, его взяли конюшенным рабочим, до конюха ему ещё далеко, кони здесь… не чета тем, алабамским. Впервые увидев этих золотистых красавцев, он застыл с раскрытым ртом, забыв обо всём, даже о Насте с детьми. Вышел тогда из конторы, увидел и обмер. И понял, что отсюда не уйдёт, на всё согласится, лишь бы видеть их, работать с ними. Самым красивым, ладным конём считал Байрона, а Байрон – кляча уродская рядом с этими, а о других и говорить нечего. И директор понял его, стоял и курил, не торопя. Сам потом отвёл их в дом и сказал, что это их дом, весь, целиком, с подворьем. И глаза у директора были уже не холодные, а нормальные синие глаза.
Войдя в тёплую, пахнущую конским духом конюшню, Чолли заглянул к своему любимцу – Раскату. Погладить, сунуть посоленную корку. Ходил за Раскатом конюх из другой бригады, и Чолли общался с Раскатом урывками и украдкой, чтоб не нарваться, по старой памяти, как хозяин издевался над ним, заметив привязанность к какой-то из лошадей. Раскат уже узнавал его, приветствовал тихим ласковым ржанием, угощение брал вежливо, не из жадности, а из удовольствия.
Чолли кормил Раската, когда конь вдруг настороженно дёрнул ухом. Чолли вздрогнул и обернулся. Но это был Степан из его бригады.
– Я сейчас, – сказал ему Чолли.
Степан внимательно посмотрел на него, на Раската. Покачал головой и молча ушёл. Чолли похлопал Раската на прощание по шее и побежал в своё крыло. Отлынивать от работы он никогда не отлынивал, а уж здесь-то… к тебе по-человечески, так и ты будь человеком.
Работая, он то и дело ловил на себе взгляд Степана, взгляд непонятный и потому тревожный. Или здесь вовсе нельзя в чужое крыло заходить? Ну, пожалуется Степан на него бригадиру, так тот наложит вычет, не выгонят же за это? За пьянку выгоняют сразу, это ему в первый же день объяснили, а об этом ничего не говорили. Но, всё больше беспокоясь, он продолжал работать. На перекур, правда, пошёл со всеми, но Степан его окликнул:
– Чолли!
– Чего? – обернулся он.
Степан всегда говорил медленно, с расстановкой, а сейчас, когда вдруг, к изумлению Чолли, перешёл на английский, то пауз было больше, чем слов.
– Я видел… как Раскат к тебе… Раскат… на тебя… глаз положил… По душе ты ему… Туровец если… душой… к кому… прилепится… под другим… ходить не будет… Твой он теперь… Его… директору делают… а он твой…
Чолли мгновенно понял, во что вляпался, и похолодел. За это точно выгонят.
– И что мне делать? – глухо спросил он Степана.
– Не ходи к нему… может… и забудет.
Чолли угрюмо кивнул. Степан ушёл, и он снова, не дожидаясь бригадира, взялся за работу. Ну… ну, не мог же он знать этого. И ничем Раскат не лучше других, и… и он просто шёл мимо, и как в душу ему этот конь посмотрел. И вот…вляпался. Байрон тоже хозяйским был, он потому и чистил, и убирал его с особым тщанием, так это он свою спину от плети оберегал, а душа у него к Байрону не лежала. И здесь. Все хороши, все на загляденье, а Раскат… на особицу. Но ладно. Оторвать от сердца и не вспоминать, чтоб не саднило. В первый раз ему, что ли…
Он доработал и вместе со всеми ушёл из конюшни, даже не поглядев в сторону другого крыла.
На улице уже смеркалось. Ветер и снег утихли, значит, автобус будет.
– Значит, как договорились с утра.
– Ну да.
– Смотри, не проспи.
– С молодой-то женой, да…
– Не опаздывай, водила ждать не будет.
– Ну да, у него график.
Так, перекликаясь и переговариваясь, со смехом и весёлой необидной руганью расходились по домам. И снова Чолли радостно увидел, какой у него большой и крепкий дом, не хуже других. И окна светятся. Но у всех из-за занавесок ровным мягким светом во всё окно, а у него жёстким лучом. Ничего, занавески они тоже купят.
Чолли толкнул калитку, по узкой плохо утоптанной, а не расчищенной дорожке подошёл к крыльцу и поднялся по покрытым снегом ступенькам. Надо сейчас взять лопату и расчистить крыльцо и дорожку. Чтоб у него не хуже, да и Насте удобнее ходить. Он вошёл в сени. Сразу открылась дверь в кухню, и выглянула Настя.
– Пришёл?
– Да, я. Сейчас дорожку и крыльцо расчищу.
– Чолли…
– Закрой дверь, тепло выпустишь, – бросил он, уже выходя с лопатой. Тоже соседский подарок. Специально для снега.
Снег мягкий, не слежавшийся, и потому Чолли управился быстро.
А когда вошёл в тёплую, даже жаркую кухню, Настя сразу подбежала к нему и стала расстёгивать на нём куртку, потом усадила на лавку у печки, стащила с него сапоги и портянки и подставила ему под ноги лоханку с горячей водой. Чолли закатал штанины и опустил ступни в воду, пошевелил пальцами, откинулся, опёрся плечами и всей спиной на печку и сидел, чувствуя, как окутывают его тепло и тишина.
– Чолли! – он вздрогнул и посмотрел на улыбающуюся ему Настю. – Ужинать.
Чолли, тоже улыбнувшись, кивнул. Настя подала ему полотенце и, когда он вытер ноги, убрала лохань. Что ж, пол у них чистый, в доме тепло, так что свободно можно и босиком. Мишка со Светкой полезли к нему на колени, наперебой рассказывая о своих делах за день. Он слушал их лепет, дышал запахом их головок, смеялся с ними, и над ними, и над собой. Подал голос и Паша. Чолли ссадил Мишку и Светку на пол и подошёл к колыбели. Улыбнулся малышу и, увидев его ответную улыбку, взял на руки, прижал к себе, подставил лицо крохотным пальчикам, ощупывающим, дёргающим и толкающим.
– Чолли, готово уже, – позвала Настя.
Он положил Пашу обратно в колыбель, где тот сразу недовольно захныкал. Чолли покачал, успокаивая, колыбель и повернулся к столу. Мишка и Светка уже сидели за столом, и Настя расставляла миски с кашей. Тоже по-новому. В Алабаме они все ели из одной. А здесь сразу три купили. Насмотрелись в лагере. Молоко на этот раз Настя налила в кашу. Щедро налила.
– Чолли, врач приходила.
– Что? – нахмурился Чолли. – Зачем?
– Она просто детей посмотрела. Ну и, – Настя смущённо улыбнулась, – похвалила. Что сытые, чистенькие. Что, – Настя набрала полную грудь воздуха и старательно выговорила: – развиваются соответственно возрасту. Вот я запомнила. Чолли, а это что?
– Мг-м, – пробурчал Чолли. – А как сказала? Ну, голос у неё какой был?
– Вроде, похвалила, – не слишком уверенно ответила Настя. – А так-то мне говорили про неё, что она, где дети, сама приходит, смотрит, советует.
– Тогда, ладно, – кивнул Чолли. – Ещё чего сказала?
– Что игрушки нужны, – потупилась Настя.
– Завтра, – решительно сказал Чолли. – Вот будут деньги… а так… ладно, – он хитро улыбнулся и повторил: – Ладно. Вот поем.
– И что, Чолли?
– Увидишь.
Малыши ещё дохлёбывали кашу, а Чолли встал и подошёл к печке, порылся в уложенных для сушки поленьях, выбрал полешко потоньше и достал из кармана нож. И сел у печки. Когда-то, давным-давно, ещё в резервации, был один – имени его Чолли не помнил – умелец. И нож имел и пользовался им… по-всякому. В том числе и вырезая из бросовых деревяшек фигурки. И Чолли – совсем тогда мальцу – как-то достался маленький – в его ладошку – конь. Потом нож нашли на обыске, и умельца расстреляли. Но теперь-то… как же он раньше не сообразил? Давно бы сделал. Ну, так, и ещё так, и ещё вот так. Мишка и Светка уже доели и подбежали к отцу, встали перед ним, завороженно глядя на его руки. Настя вымыла миски и ложки и тоже подошла посмотреть. Села на пол перед ним, и Мишка со Светкой, по-прежнему не отводя глаз, устроились у неё на коленях. Чолли притворялся, что, ну, ничего не замечает, но его губы так и морщились в хитрой улыбке. И наконец, усеяв пол вокруг себя обрезками и стружками, он поставил себе на ладонь конька и так, на ладони, протянул им.
Настя восхищённо ахнула, а Мишка и Светка так заорали, что недовольно раскричался Паша, и Настя побежала его кормить.
Оставив детей играть с коньком, Чолли убрал нож, подмёл и кинул в топку обрезки. Ну вот, хоть что-то. А завтра съездит за деньгами и… ладно, не надо загадывать.
Настя сидела на кровати и кормила Пашу. Чолли надел на босу ногу сапоги, накинул куртку и нахлобучил шапку. Взял лохань с грязной водой.
– Я мигом.
– Не застудись, – ответила Настя.
Когда он вернулся, она уже уложила Пашу и умывала на ночь Мишку и Светку.
– Я дом обойду, погляжу.
– Ага, – кивнула Настя, проводя мокрой ладонью по лицу Мишки.
Дом был пока слишком просторен для них, и они жили практически на кухне. Но каждый вечер Чолли обходил дом, проверяя окна и… и просто приучая себя к тому, что это тоже его. Кухня и три комнаты, здесь их называют горницами, внизу, а те две, что наверху, это светёлки. Всюду вкручены лампочки, полы Настя вымыла, и пустота. Но это пока. А так… ему уже говорили, что нехорошо, когда все в одной комнате спят, да ещё дети с родителями в одной постели. Но… но пока они живут в кухне. Наверху было прохладно, окна закрыты ставнями. Здесь будут жить дети. Не сейчас, потом. Будет много детей. Он не может собрать всех своих детей, он даже не знает, живы ли они, но… но этот дом наполнится детскими голосами и смехом, на полу будут лежать коврики и половики, будет стоять красивая мебель, дом пропитается запахами еды и довольства.
Чолли по лесенке спустился в сени и вошёл в кухню. Дети уже спали, а Настя в рубашке сидела на кровати, расчёсывая волосы, и улыбнулась Чолли.
– Угомонились.
Детей они укладывали пока с собой, как в Алабаме, в ногах общей постели. Отдельной кровати ещё нет, а печная лежанка в горнице, ещё свалятся ночью, ушибутся, испугаются. Кровать большая, всем места хватает. В доме тепло, одеяла ватные, можно, в чём ходишь, и не ложиться. Да и постель не так пачкается. Чолли не спеша разделся, складывая штаны и рубашку на табурет. В лагере, в бане он нагляделся, как одеваются другие мужчины, и здесь купил себе исподнего, сразу две смены. И Насте женщины, тоже ещё в лагере, объяснили. Теперь она спит в рубашке, а кофту и юбку на день поверх рубашки надевает.
– Ложись к стене, мне к Паше вставать.
Чолли кивнул. Настя быстро пробежала через кухню к выключателю и уже в темноте прошлёпала обратно. Чолли уже лежал, и она юркнула под одеяло, прижалась к нему.
– Чолли, занавески бы надо. Мне сказали, плохо, когда луна в дом заглядывает.
– Я не против, – улыбнулся в темноте Чолли.
Он осторожно кончиками пальцев погладил её по лицу.
– Платье тебе купим. И этот… кожушок.
Кожушком здесь называли женский полушубок. Настя вздохнула. Кожушок, большой яркий платок в розанах и с бахромой, сапожки или белые бурочки, да ещё юбка из-под кожушка тоже яркая, и чтоб с оборкой по подолу… Она как увидела это, так и обмерла. Сердце заныло: так захотелось. Ни словечка она Чолли не сказала. Дом гол, у мужа и детей сменки на теле нет, а она о нарядах болеет, а Чолли заметил.
– Дорогой он, – Настя потёрлась щекой о плечо Чолли. – И детям надо сколько всего.
– Хватит, – твёрдо ответил Чолли и впервые выговорил вслух подсчитанную сумму.
Настя приглушенно, чтобы не разбудить детей, рассмеялась.
– Ой, столько не бывает.
Рассмеялся и Чолли.
– Завтра увидишь. Спи.
Настя ещё раз погладила его по плечу и вздохнула, засыпая. Посапывали Мишка и Светка, да иногда причмокивал во сне Паша. Чолли улыбнулся. Завтра у него отгул. К восьми соберутся у конторы, кто едет в город. Николай обещал зайти. В город новую куртку надо надеть. Выдали её для работы, но она лучше его старой. И бурки на ноги. Не замёрзнет. И в городе всё-таки, в Комитете чтоб увидели, что он не шакал подзаборный, что с помойки и жрёт, и одевается. А Насте кожушок нужен и… и всё остальное, чтоб не хуже других смотрелась. И детям одежду, чтоб гуляли. И игрушки. Кроватки ещё три нужны, а то Паше скоро колыбель тесна будет. Пока всех троих в одну нижнюю комнату, тьфу, горницу, вторая – ему с Настей спальня, а третья… третья нарядная будет, гостей принимать, праздники справлять. Как говорят… Да, правильно, зала, сделает он залу. Но это потом, а пока… пока… Голова кру́гом идёт, сколько всего нужно. Ещё и ссуды не хватит. Придётся другую, которая с возвратом, брать. Конюшенному рабочему платят мало. Зарплата, сказали, два раза в месяц. Девятого аванс и двадцать четвёртого под расчёт, а сегодня… не посмотрел у входа в конюшню, там календарь висит, хотя толку-то смотреть, всё равно неграмотный. Шкаф в спальню нужен, гардероб, да комод для белья, на кухню для посуды шкаф, детям… Ещё вёдра нужны, занавески на окна, белья Насте и детям, рубашек бы ещё пару, в старой рабской только навоз выгребать, корыто, нет, это для стирки, а для Паши ванночку, чтоб купать. Он-то сам с мужиками в баню сходит, Настя с бабами, а детвору… дома мыть, так что ванночку большую брать. Мыла бы ещё хорошего, как у Мороза, Настя тот обмылок бережёт, только для лица. Полотенец нет, одно подаренное, а одно старое из мешковины, а здесь таким только полы моют, сапоги обтирать кладут…
Он уже давно спал, продолжая и во сне перебирать нужные покупки. И когда Настя вставала к Паше, он не слышал этого.
Многолетняя привычка вставать на рассвете разбудила его вовремя. Настя уже хлопотала у печи, разводила огонь, негромко звякала вёдрами. Чолли зевнул и осторожно, чтобы не разбудить детей, вылез из-под одеяла и сел на кровати, свесив ноги. Красноватый свет от раскрытой топки, серо-голубой свет от окна. Пора. Он ещё раз зевнул и потянулся.
– Поспи ещё, – сказала от печки Настя.
– Да нет, – Чолли встал и, как был, в исподнем, пошлёпал к умывальнику, умылся и, скинув рубашку, обтёрся до пояса холодной водой, прогоняя остатки сна.
Настя быстро обулась, надела куртку и повязала платок. Он и глазом моргнуть не успел, как она, схватив вёдра, убежала за водой. С водой здесь хорошо – прямо во дворе… как её, да, колонка. А к большому «старому колодцу», что на дальнем от их дома конце, бабы не за водой, а языки почесать ходят. Но это днём, а с утра у всех дел полно. Чолли подошёл к печке, поправил огонь. Со двора вернулась Настя с полными вёдрами. И Чолли уступил ей место у печки. Там, в Алабаме, он тоже в воскресенье, когда не надо было бежать ещё затемно на работу, лежал на кровати и смотрел, как Найси суетится у камина. И дети ползали прямо по нему. Спали тоже все вместе, и Маленький у груди… Чолли подошёл к колыбели, посмотрел на спящего Пашу, потом к кровати, поправил маленькое одеяло, укрывающее детей, и развернул, расправил их с Настей, большое, взбил подушки. Да, перьевые совсем не то, что соломенные, как были там.
– Чолли, – позвала его Настя. – Готово у меня.
Верхний свет она не включала, чтобы не разбудить детей. И чтоб это чёртово колёсико на счётчике в сенях не крутилось, не нагоняло денег. Да и светло уже. От раскрытой топки, где играло пламя, тянуло жаром, и Чолли сел за стол, как был, без рубашки.
Настя поставила перед ним миску с вчерашней разогретой кашей и кружку горячего чая.
– А себе-то, – напомнил ей Чолли, разворачивая тряпку с остатком хлеба.
– И я сейчас сяду, – ответила Настя, ставя себе миску и кружку.
Они ели, сидя напротив друг друга, и Настя влюблённо глядела на его лицо, на красноватые отсветы на сильных бугристых плечах, на мерно двигающуюся челюсть и, на чёрные, жёстко топорщащиеся волосы, припыленные сединой. Чолли встретился с ней глазами и улыбнулся. Улыбнулась и она.
– Ты не беспокойся. Ничего с нами здесь не случится.
– Я знаю, – кивнул Чолли. – Без куртки не выскакивай. Застудишься.
– Ага, – кивнула Настя. – Ты тоже… осторожней там.
– Не один еду.
Чолли доел кашу и стал пить чай. Торопливо доела и допила Настя, заботливо завернула в тряпку хлеб.
– С собой возьми, пожуёшь в дороге.
– Не выдумывай, – отмахнулся Чолли, вылезая из-за стола.
Настя подала ему нагрудную сумку с полученной позавчера справкой из конторы. Ну, что такой-то там-то работает и проживает. А то без неё ссуду и не дадут. Комитету тоже отчитываться надо. Чолли надел сумку и стал одеваться. Не спеша натянул исподнюю рубашку, застегнул. Теперь верхнюю. Всё та же – рабская, выцветшая, заплатанная, зашитая. Да, нужны рубашки, а то стыдоба одна. Штаны тоже рабские, новые ватные пускай полежат, в автобусе тепло. Портянки, бурки. А куртку наденет новую, его рабская совсем страшная, и шапка тоже новая. Настя восхищённо оглядела его.
– Так, дров я подколол, – Чолли уже слышал, как топочет на крыльце, оббивая снег с бурок, Николай. – Аккуратно бери. С ближнего конца, там они потоньше.
– Доброго вам утра, – вошёл в кухню Николай, сдёрнув ушанку.
– И тебе доброе, – старательно ответил Чолли.
– Доброе утро, – улыбнулась Настя.
Вообще-то зашедшего в дом, надо пригласить к столу. Настя уже знала об этом и очень храбро предложила:
– Чаю?
– Спасибо, соседка, сыт, – Николай чиркнул себя по горлу ребром ладони. – Чолли, если готов, пошли. Автобус ждать не будет.
– Да, – кивнул Чолли. – Пошли.
Беря с печки рукавицы, мимоходом провёл ладонью по плечу Насти и вышел. Николай попрощался с ней кивком и вышел следом, надевая шапку. Настя стояла посреди кухни, свесив вдоль тела руки и глядя на закрывшуюся дверь. Потом, ахнув, метнулась к окну, но Чолли уже ушёл. Господи, как же это, он же оглянулся и не увидел её, господи, плохая примета. Господи… Она отошла от окна и старательно, стараясь не сбиться, стала креститься и шептать, как её научили женщины в лагере.
– Господи, спаси и сохрани, помилуй нас. Господи, помоги ему. Господи, спаси и сохрани…
Закряхтел Паша, и Настя, перекрестившись ещё раз, подошла к колыбели.
– Ну, чего ты? Есть захотел? – она достала ребёнка из колыбели. – А, да ты мокрый, ну, сейчас, Паша, сейчас, маленький.
Она положила сына на кровать, прямо на одеяло, подальше от края и распеленала. Пелёнок ей надарили… и в лагере, и здесь. Так что всегда есть во что, сухое да чистое, завернуть. И, как ей говорила врач, развернув и вытерев, опять положила, пусть… на свободе побудет, пока она смену готовит. Тепло, не простудится. Паша довольно загукал, и Настя рассмеялась, глядя на него.
