Сергей Колков
Суровая Родина. Нехороший путеводитель Кемерово
В 2004-м, когда СДС16 получил из рук губернатора в управление ценный актив – Мариинский спиртовый комбинат, – один из его руководителей признался: «Я думал, там (в Мариинске) придётся из танка руководить, а как-то тихо всё обошлось».
Что здесь было ещё делить после «правильных пацанов»? Многие из братвы начали искать «хлебные места» за пределами города и области. Куда не приедешь, везде звучали «кемеровские» – Москва, Анапа, Сочи, Калининград. Авторитеты в 90-е стали одним из стратегических продуктов Кемерово на экспорт.
Два ОМОНовца разговаривают:
– Едем мы недавно на автобусе на задание, вдруг впереди Мерс по тормозам, наш водила не успел тормознуть – всю жопу ему разнёс.
– Ну а дальше чё?
– Ну чё, вылезают из Мерса братки…
– Дальше, дальше-то чё?
– Да ничё, просто вылезают. Мерс-то разбитый, чё в нём сидеть…
Есть мнение, что в 90-е правоохранительные органы в Кемерово «ушли в тень» и самоустранились от борьбы с криминальными бригадами. Это не так.
Уже в 1993-м в Кемерово появился 6-й отдел по борьбе с организованной преступностью при УВД Кемеровской области. Часть коммерсантов, имевших личные знакомства с сотрудниками 6-го отдела, получали защиту от криминальных наездов. Их не трогали. Милиция не лезла активно в разборки между авторитетами, а занимала позицию наблюдателя за битвой «скорпионов в банке» – кто останется в живых, с теми и будем иметь дело. Никаких крутых наездов на воровские сходняки, как в Москве, с шоу-программой для телевизора – «всем лежать мордой в пол» – в Кемерово не устраивали.
Позднее выяснилось, что многие лидеры преступных группировок активно сотрудничали с органами и поставляли им информацию о состоянии дел в воровской среде. Информаторы среди «своих» были и у КГБ, и у милиции. Проще всего органам было работать со «спортсменами», поскольку те не были связаны воровскими законами17 и понятиями, которые отрицали любое сотрудничество с «погонами»18.
Время от времени какой-нибудь «волосатый» авторитет неожиданно для всех навсегда исчезал с горизонта. Поговаривали, что у ментов существовал специальный «отстрельный» отдел для выборочной ликвидации ключевых фигур в фартовом мире – постепенно прореживали братву, чтобы «паханы» правили на зоне, а на свободе только отдыхали. А может, и не было ничего такого. И то, и другое – слухи. Многие из них сами сели на иглу, а век по наркоте – короткий. Другие – ушли в банкиры. Суровая братва из 90-х не смогла превратиться в сицилийские кланы и стать «государством в государстве» – не вписалась в новый век.
К 2000-му в Кемерово наступила новая эра – власть «погонов».
Доходное место
Трудящийся приходит домой
и застаёт жену с любовником:
– Вот вы здесь глупостями занимаетесь,
а в «Садко» чешские туфли дают!
Лично пережитое
Вещевой рынок – ул. Тимирязева (ныне – улица Соборная)
Вещевой рынок Кемерово с послевоенного времени до 1989 года располагался на улице Тимирязева (сейчас это улица Соборная) рядом со сквером Гагарина.
Центр воскресной жизни и неформального отдыха кемеровчан в эпоху, когда про видики никто ещё и не слышал, а телевидение не баловало во всех смыслах.
28 марта 1989 года горисполком принял решение о проектировании земельного участка площадью 1,5 га между улицами Тимирязева, Луговая, Кавалерийская и Гагарина – речь шла о территории рынка.
18 ноября 1989 года градостроительный совет после страшной борьбы и препирательств выдал разрешение на строительство на этой территории Знаменского собора и ансамбля.
Спекуляция в СССР была, может быть и не самым страшным, но уголовно наказуемым преступлением. Статьёй 154 УК РСФСР 1960 года за неё предусматривались следующие меры ответственности: либо лишение свободы на срок до двух лет с конфискацией имущества или без таковой, либо исправительные работы на срок до одного года, либо штраф до 300 руб. Мелкая спекуляция, совершённая повторно, наказывалась исправительными работами на срок до одного года или штрафом до 200 руб. с конфискацией предметов спекуляции, а спекуляция в виде промысла или в крупных размерах – лишением свободы на срок от двух до семи лет с конфискацией имущества.
Закон был суров, но поскольку в СССР дефицитом умудрились стать практически все товары высокого качества, советский человек умел «крутиться». Отношение к спекулянтам в обществе было нейтральное. В спину им не плевали и в подворотнях и «по идейным соображениям" не били.
Всё детство я провёл у бабушки, которая жила на Сибирском переулке, это если пройти чуть вглубь частного сектора от перекрёстка нынешней улицы Соборной (экс-Тимирязева) и Сибиряков-Гвардейцев.
В одной трамвайной остановке от нас был городской базар или, по-народному, барахолка. Сейчас на его месте – Знаменский собор. Поход на базар был главным городским событием по выходным дням. Здесь собирался весь Кемерово. Прогуляться по набережной, сходить в кино или бери выше – в театр – разве это воскресные развлечения? А вот базар – совсем другое дело. И не важно, что денег нет и планов купить что-то тоже нет – здесь место встреч, разговоров и нарезания кругов вокруг прилавков.
В будние дни он не работал. Только какие-то самые алчные бабки торговали семечками у закрытых ворот.
Всё разнообразие товаров и продавцов частной торговли города Кемерово умещалось на квадрате примерно 100 на 100 метров. Увидели бы вы сейчас «многообразие» выбора тех лет, вы бы заплакали или рассмеялись, но рыночные времена не выбирают.
Итак, пошли!
Слева, вдоль трамвайных путей, собачий ряд. У высоких тополей продавали щенков, собак и редких кошек. Кошки в то время не считались товаром – моды на экзотические породы ещё не было (пожалуй, только на сиамскую), а дворовые плодились и размножались сами по себе. Основной товар – собаки: овчарки, охотничьи и декоративные. В этом собачьем ряду, произошло моё первое грехопадение – я продал друга.
Каждый советский мальчик откровенно или втайне мечтал о немецкой овчарке.
Овчарка была культовой собакой всесоюзного масштаба. Обязательная героиня всех фильмов про войну, пограничников и уголовный розыск. Крепкая. Умная. Подтянутая.
Существуют две родственные породы – немецкая и восточноевропейская овчарка. Базовой породой для выведения восточноевропейских послужили немецкие овчарки, вывезенные из Германии в СССР в 1930-е годы.
Ценились обе из них, но немецких овчарок уважали больше, чем европеек, даже несмотря на то, что они были «немецкими». Никакие эсэсовцы со шмайссерами и злыми собаками на длинных поводках в фильмах про недавнюю войну и Штирлица не смогли испортить их безупречную репутацию. Они были образцом верного служения человеку. Да, было время, когда немного сбились с пути, но потом разобрались и осознали свои ошибки.
Моё беспросветно несчастное детство прошло под завывания: «Хочу собаку!»
Я хотел её так сильно, что готов был ради неё на всё – учиться только на отлично, регулярно убираться в своей комнате, ходить к бочке за квасом столько раз в день, сколько скажут – в общем, быть идеальным ребёнком. Родители, если бы захотели, могли бы под это навязчивое желание вить из меня не верёвки, а корабельные канаты, но им это и в голову не приходило. Я устраивал им бойкоты и голодовки, не разговаривал с ними днями и неделями, лежал под одеялом и тихо рыдал.
Я хотел не просто собаку, а такую большую, с умными тёмными глазами и большими стоячими ушами. «Она смешно наклоняет моду и навостряет уши, когда слушает. И будет точно исполнять мои команды. Я хочу немецкую овчарку!» – убеждал их я.
Моя «собачья история» началась рано утром в ноябре 1976-го.
Я – ученик 1 «А» класса школы № 31 города Кемерово. Учусь с первой смены.
Около 6 утра зазвонил телефон. Это было очень странно – таких ранних звонков у нас никогда не было. Дом спал. Мама взяла трубку и сквозь сон спросила:
– Кто это?… Собаку, какую собаку?
Я услышал «волшебное» слово и моментально вскочил с постели:
– Собаку, давай собаку!
Мама, ещё окончательно не проснувшись, поэтому честно призналась:
– Звонила моя студентка, у неё ощенилась собака, – и ушла досыпать.
Маму, конечно, я дожал. Через несколько дней мы со старой кроличьей шапкой чёрного цвета поехали за собакой.
Кролик был самым близким другом советского человека после управдома – «это не только ценный мех, но и три-четыре килограмма диетического, легкоусвояемого мяса». Хулиганы на улицах не снимали с прохожих кроличьи шапки даже в самых дерзких районах Кемерово – это было совсем западло. В каждой семье на антресолях валялись поношенные, затёртые, засаленные кроличьи шапки. Выбросить их было жалко, а носить уже стыдно.
Приехали. Собака оказалась болонкой. Поговорили, завернули сопящий комочек в шапку и домой. Беспаспортная и белоснежно белая – Фенька!
Первые полгода я был не седьмом небе от счастья – ухаживал за ней, гулял, кормил. Фенька выросла и превратилась в прелестную лохматую болонку. А я опять начал «скулить». Собака собаке рознь! Я-то хотел овчарку, чтобы дрессировать её, учить всяким командам, задерживать хулиганов и даже, возможно, шпионов.
А эта – срамота какая-то, а не собака.
Настроение моё всё больше портилось. Я понял, что суровая судьба сыграла со мной злую шутку – подсунула мне «ни то, ни сё» вместо овчарки.
Уже второклассник – Сергей Колков, принял первое важное решение в своей жизни – продать собаку.
В воскресенье я проснулся в гостях у бабушки и твёрдо сказал:
– Я иду на базар продавать Феньку!
Бабушка относилась к Феньке спокойно и без личной привязанности, как всякий деревенский человек относится ко всему живому – скотина она скотина и есть.
Мой план был продать Феньку и взамен купить щенка овчарки, чтобы всё в моей жизни стало «по-настоящему».
Я быстро оделся, взял Феньку на поводок и двинулся в сторону базара, бабушка не переча засеменила следом за мной. Пришли на базар. Занял свободное место у тополя в собачьем ряду. Вокруг меня моментально собрались люди. Вид живописно кучерявого мальчика с такой же кучерявой, но только белой болонкой в ряду взрослых продавцов был необычным.
Какой-то рослый пацан, сплюнув шелуху от семечек на землю, спросил, сам себе ответив:
– Чё, друга продаёшь?
Я промолчал. Мне не хотелось рассказывать какому-то чужому мальчику, как обманула меня злодейка-судьба.
Стою. Отчего-то мне стало сильно стыдно, но отступать уже нельзя. Стыдно было не от того, что продаю Феньку, а стыдно вообще что-то продавать.
Вскоре появился перспективный покупатель – женщина средних лет:
– Сколько стоит собака?
Это было неожиданно.
Продать-то я Феньку решился, но моё решение было твёрдым и бесформенным одновременно. До этого я ничего и никому в своей жизни не продавал, даже за пять копеек. Ни с мамой, ни с бабушкой я этот план не обсуждал. За сколько? Цена меня не волновала, я о ней вообще не думал – главное, чтобы хватило на овчарку.
Женщина мне сразу понравилась, она была симпатичная и «городская».
– Мальчик, и сколько же стоит? – повторила она вопрос.
Так … Я чуть-чуть подумал и выпалил:
– Пятьдесят!
Почему «пятьдесят»? Просто это была самая большая купюра, которую я видел в своей жизни – зелёная, хрустящая, с серьёзным дедушкой Лениным в рельефном пиджаке.
Бабушкина пенсия была сорок рублей. Она ахнула:
– Деньжищи-то какие!
В её голове не укладывалось, как бесполезная в хозяйстве собака может вдруг стоить таких бешенных денег.
Покупательница, напротив, совсем не торговалась:
– Хорошо, беру.
Достала «те самые» пятьдесят рублей одной хрустящей бумажкой и вручила их мне.
Дальше всё произошло как в тумане – я положил их в карман, отдал женщине поводок с Фенькой в нагрузку, развернулся и пошёл домой. Бабушка как тень заследила за мной вслед. В тот день я был не в состоянии прицениваться к щенкам овчарок. Больше Феньку я никогда не встречал.
Всё случилось по-настоящему – настоящие деньги за настоящее предательство.
А базар живёт своей жизнью.
На пятачке перед входом стоит потёртый временем автобус пазик. Из его форточки, вопреки недоброму отношению власти к кривлянию молодёжи под иностранные малопонятные слова, каждую субботу и воскресенье бьёт пулемётом фонтан «не нашей» эстрады, благословляя в городском масштабе развитие товарно-денежных отношений на потребительском рынке: "Money, money, money. Must be funny. In the rich man's world (пер. с англ.: Деньги. Денежки. Деньжищи. А куда без них? Вот с деньгами – все пути открыты.)"
Наполненные повышенной фертильностью хиты, моментально проникавшие сквозь "железный занавес" даже в неблизкий Кемерово, местные просветители с энтузиазмом «пилили»* на целлулоиде, потом скобкой – бац! – крепили к открытке «С новым годом!» или «1 мая!» и пускали люкс для бедных в народ.
Как это ни странно, но при всей неусыпной бдительности советской системы, когда могли сурово наказать за какие-нибудь невинные стишки, здесь, на воскресном базаре, эта политически безупречная машина (да что там машина – танк!) в упор не замечала рассадник идеологического растления молодёжи. По будням партия была «в каждой бочке затычкой», а в этот день тоже отдыхала. Как и Господь, который за шесть дней сотворил Мир, а на седьмой решил отдохнуть. Будь на то воля секретаря хотя бы райкома КПСС, можно было бы легко пригнать сюда увешанную рупорами машину радиоточку и поставить комсомолок читать стихи, скажем, Сергея Михалкова. Есть у него по этому случаю кое-что дельное. Отбою бы не было от желающих карьерно продвинуться активисток, но мысль в этом направлении не шла:
Я сегодня на коне —
Улыбнулось счастье мне:
В новых джинсах я хожу,
Свысока на всех гляжу —
Я по-модному одет
В мелкорубчатый вельвет!
Иностранное клеймо
Говорит за все само:
Чей товар и чья страна —
Фирма издали видна!
Вышел в классе я к доске.
Встал. Стою с мелком в руке.
А учитель щурит глаз:
– Что такое? «Вас ист дас?»
– Неужели, – шепчет класс, -
Непонятно, «вас ист дас»?
Это импорт! Первый сорт!
Иванов одет, как лорд!
Только Пузикова Лада
Прошептала: – Иванов,
Что тебе на свете надо,
Кроме импортных штанов?
Если есть в душе прореха,
Не прикрыть её джинсой.
Видно сразу человека,
С покалеченной душой.
Пока партийцы сладко спали в своих кроватках повышенной комфортности, народ тянулся не к бархатному Кобзону или задорной Ротару, а мечтал культурно разложиться под ритмы валютного Boney M с их «Ra, Ra, Rasputin. Russia's greatest love machine. Women would desire. Oh, those Russians» (пер. с англ.: Я его полюбила совсем не за то, что думают другие. Русские, в отличии от иностранцев, любят сердцем). Кстати, когда Бониму выступали с концертами в Москве, ответственные лица из Минкульта настоятельно их попросили: "Товарищи негры, у вас всё песни – прекрасные. Никаких ограничений. Но Распутина, пожалуйста, просим не исполнять".
Слушать такую открытку можно было достаточно долго. Никакой речи о hi-fi, конечно, не было. Да и качество звука на советских массовых проигрывателях типа «Аккорд» мало кого волновало – главным было чувство радости от прикосновения к далёкому празднику жизни. Казалось, что на этом самом Западе все так и живут – в потёртых джинсах, легко и играючи под песни Boney M. Как бы ни старался политический обозреватель Бовин в телепрограмме «Международная панорама» насупить брови, рассказывая о тяжёлой жизни угнетённых рабочих в странах капитала, лица у них на заднем плане кадра были подозрительно сытые и довольные. Все советские женщины твёрдо знали, что если попасть на ту самую базу, где есть всё, то просить надо не югославские, и не финские, а именно французские сапоги и бюстгальтер. Потому что это – настоящая фирмá! Об этом потом в 90-е даже была написана песня группы «Комбинация»:
Бюстгальтер, милый мой бюстгальтер
Вот он какой, такой родной.
Бюстгальтер, милый мой бюстгальтер
Приехал к нам из Франции самой.
Бюстгальтер, милый мой бюстгальтер
Пускай завидуют, ты только мой!
Одна песенка – один рубль. Из форточки автобуса рвалась наружу чужая сладкая жизнь, бередя душу советского человека мечтой о далёких райских островах, на которых он никогда не побывает (как он ошибался!).
Продавали их грамотно. Казалось бы, простые советские барыги, а соображали конкретно, как Генри Форд. Крутили каждый листок секунд по пятнадцать – куплет и мотивчик. Нужно было стоять рядом с автобусом и ловить какую-то самую клевую песню, а потом бежать к окошку и объяснять: «Мне вот эту: капа-да-па-дапа, да-да-да, а люська залетела, шозадела!» Пока несёшься покупать понравившуюся, из форточку вырывается уже новая – ещё более вкусная, а денег то на кармане всего «рупь».
Хит-парад у пиратов был на мировом уровне – всё самое свежайшее здесь и сейчас. Названий исполнителей и групп никто из покупателей толком не знал. «Наша» музыка была в этом пазике не в почёте – время «Ласкового мая» ещё не пришло. Дельцы из автобуса хорошо разбирались во вкусах кемеровчан. Торговля шла бойко – стояла очередь как за семечками.
В начале 80-х одного из руководителей кемеровской Рембыттехники, под крышей которой долгие годы шло это аудиопиратство, арестует ОБХСС. При обыске у него, в числе прочего, найдут мешки денег, стартовый спортивный пистолет, переделанный под патрон «мелкашка» и, самое страшное, золотое кольцо с американским национальным девизом, выгравированным внутри – “In God we trust” (пер. с англ.: Доллар выше Бога). Из-за этого кольца газета «Комсомолец Кузбасса» напишет о нём разгромную статью на пол полосы почти как об изменнике Родине: «Сегодня крутит БониЭм, а завтра свалит насовсем!» Но что интересно, на судьбу музыкального пазика это печальное событие никак не повлияет. Он так и продолжит крутить зарубежную заразу, создавая воскресный праздник в сердцах кемеровчан.
Чуть позднее, уже в середине 80-х, с появлением первых кассетных магнитофонов, на этот же пятачок перед входом на барахолку впишутся ещё и новенькие жигули. Сидящий в них в «строгаче»* лысый дядька будет продавать кассеты с записями. В его ассортименте впервые появятся «наши люди»: Высоцкий, Галич, Жванецкий и Северный. Лёд тронулся – Boney M подвиньтесь! Кассета будет стоить десять рублей (чистая кассета стоила 4 рубля + 6 за запись) – немалые деньги.
Пытливый читатель спросит: «А как обстоял вопрос с продажей эротики и порнографии?»
Плохо, а точнее никак. Если к шалостям с зарубежной эстрадой и спекуляции синими американскими штанами советская власть относилась вполне лояльно, то всё, что касалось темы «ниже пояса» было под полным запретом. И базар это подтверждал – «секса у нас нет». А если, к примеру, на таможенном досмотре у морячка или у командировочного находили порнуху, то всё – прощай загранка навсегда. Люди, конечно, везли. «Ссали», но везли. Вот она великая сила природы!
Трудно сказать, в чём была причина столь принципиального официального пуританизма в эпоху достаточно высокой сексуальной раскрепощённости народных масс. Что они так на него взъелись? Ещё совсем недавно набережные и парки городов украшали раздетые до неприличия девушки с веслом, но к 70-м годам даже и их след простыл. Редкие кадры постельных сцен в кино приходилось пробивать со слезами режиссёра. Всё, где светилась женская грудь, становилось чем-то неприлично порочным.
Страшнее слова «секс» была только фамилия Солженицына.
Конечно, коммерческая эротика в Кемерово всё же присутствовала в и в той жизни, но в достаточно странных формах. В поезде «Кемерово-Москва» промышляли бригады натуральных работающих под них глухонемых, которые толкали самодеятельные колоды фото карт с изображением вульгарно обнажённой женской натуры. В ходу у школоты были японские рекламные календарики полураздетых азиаток, но на базаре такие товары «не светились».
А вообще, самопальной порнухи в виде рассказов, фоток и прочего секспросвета было более чем достаточно. Но передавалось всё это богатство только из рук в руки, по знакомым.
Самоё козырное место базара – входные ворота – забито цыганами. Толстые горластые тётки в цветастых юбках с золотыми улыбками советских рокфеллеров – настоящие «королевы торговли». Трясут полиэтиленовыми пакетами Beriozka (Берёзка*), Монтана, Пугачёва. Хит продаж – с грудастыми ковбойскими девчонками, тугие задницы которых упакованы в джинсы Lee – доходит в цене до шести рублей; Аллу Борисовну делят надвое – по трёшке, что делать – sex sales (англ. – секс продаёт). Другой их ходовой товар – жвачка. «Лёлек и Болек» из Польши, «Kalev» из Прибалтики и очень редко – штатовский «Дональд Дак». Когда открылось производство в Москве, то начали спекулировать и нашей – производства «РотФронт»: мятной, апельсиновой и клубничной. Другие хиты: самопальная тушь для ресниц, хна для окраски волос, помада, колготки.
В глубине рынка, в ряду под навесом, рядом с аквариумными рыбками, торгуют жвачкой местного кустарного производства. «Лёлек и Болек» стоила от полутора до трёх рублей. Местная – 20 копеек. Правильнее было бы её продавать в отделе "Хозтовары". Выглядит это так: литровая банка с мутной водой, на дне которой лежат коричневые кусочки чего-то похожего на ириски. Тётка-продавец ловко цепляет их вилкой и кладёт на листочек фольги. Как-то раз мы с бабушкой её купили. Ну как описать это «чудо»? Не иначе как гудрон согрешил с гематогеном или ириской.
Продвигаемся на рынок. Слева – торговые ряды. Вкопанные в землю покосившиеся деревянные столбы сверху застелены отполированными временем кривыми досками. За ними стоят женщины и бабки. Мужчин почти нет. Торговля, как частная, так и государственная, считалась в Кемерово делом женским. Продаётся всякая всячина. И ношеные вещи, и самосшитые, посуда, часы, овчинные полушубки, шали, вязанные носки и варежки – буквально всё! Чтобы занять хорошее место, нужно прийти пораньше – часов в шесть утра.
В этих рядах, среди торговок всякой самодельщиной, встречались и мелкие спекулянты из интеллигенции. Схема была такая: если в семье был автомобиль, то нужно было ездить по глухим деревенским магазинам и искать там что-то такое дефицитное, что в деревне никому не за надо. Например, модный портфель-дипломат. Его можно было купить в сельпо рублей за двадцать, а продать на базаре за тридцать-сорок. Роли в семейном бизнесе делились так: муж гонял в поисках дефицита по дальним деревням, а жена продавала его на базаре.
Все из них официально где-то работали – жить в Кемерово одной спекуляцией было невозможно – это же не Москва. Встретить на базаре коллегу по работе, продавая дефицит с накруткой, было не криминально, но всё-таки немного стыдно. Дело было даже не в само́м факте публичной спекуляции, а в том, что сама профессия работника торговли или «торгаша» считалась «второго сорта». Иметь «своего человека» или водить знакомство с директором магазина или товароведом крупного магазина было очень престижно и на пользу, но … шахтеры, химики или учёные – вот настоящие герои страны, а торгаши – неизбежное зло.
– А ты, кем ты хочешь стать, когда вырастешь? – спросили у Павлика в детском саду перед выпускным утренником.
– Я хочу стать директором универмага! – уверенно ответил дальновидный ребёнок в 1975.
Через несколько дней на собрании с родителями директор детского сада рассказала:
– Товарищи, мы спрашивали у ребятишек, кто кем хочет стать. Игорёк – пожарным, Танечка – доктором, Петя – пожарным, а Павлик сказал, что директором универмага (смех среди родителей). Интересный выбор, я впервые с таким встречаюсь за тридцать лет работы… – мама Павлика готова была вместе со стулом провалиться куда-нибудь, главное подальше отсюда, но тоже улыбалась, как и всё вокруг, «детской неожиданности».
Многие врачи, преподаватели вузов и прочая «прослойка» время от времени пыталась подзаработать на базаре, но в регулярный заработок это не превращали. Было стыдно и страшно. ОБХСС же всё-таки не дремал на страже социалистической законности. Весь городской рыночный народ был на этом квадрате как на ладони, и попасть в поле зрения милиции было запросто. Да и достать что-то ценное в деревнях не всегда получалось – колхозники тоже хотели жить и выглядеть не хуже городских.
Случаев вынесения приговоров и осуждения граждан Кемерово на реальные сроки за продажу какого-либо штучного предмета на базаре, пусть даже и по завышенной цене, не было. Могли оштрафовать, или, согласно ст. 33 УК РСФСР («Общественное порицание заключается в публичном выражении судом порицания виновному с доведением об этом в необходимых случаях до сведения общественности через печать или иным способом»), написать письмо на работу – дескать, а ваш-то сотрудник – «махровый»* спекулянт, разберитесь! Ну а дальше – товарищеский суд, профком и отправят неудачника в самый хвост очереди на улучшение жилищных условий. А это, надо вам сказать, был страшный приговор.
Дела по ст. 154 милиционеры шили без фанатизма, потому что звёздочку за мелкого спекулянта точно не получишь: «Ну купил гражданин Петров ковёр за двести рублей и перепродал за триста. Мелкое правонарушение». Гораздо интереснее им были крупные системные перепродажи, совершаемые должностными лицами в торговле и в общепите: уход дефицитных товаров с баз, минуя магазины, скупщикам, махинации в ресторанах. При полном отсутствии в ресторанах СССР контрольно-кассовой техники, просторы для обогащения были необозримыми. Но там у сыщиков была другая проблема: большинство советских директоров в торговле и общепите были хорошо «вписаны» в систему, и голыми руками их не возьмёшь. У каждого из них были «свои люди» среди партийцев, милиционеров, прокуроров и т. д.
Вдоль ограды базара слева – продавцы ковров. Ковры входили в тройку сакральных желаний советского человека: ковёр, хрусталь, дублёнка. Ни одного, ни другого, ни третьего никто никогда не видел на прилавках магазинов, но у всех на стенах и в сервантах «это» было. Ковры большими цветными парусами висели на деревянном заборе. Те, кто не успел занять место на заборе, продавали с земли, отогнув край ковра для демонстрации узора и расцветки. Где-то там же – мебель.
Вперёд от входа по центру – бабки с семечками. Торговок шесть в ряд. Щегловские кулацкие морды. Зимой – в тулупах, закутанные в плотные коричневые и серые шали. Летом – опять же в чём-то чёрном и замотанные в платки. На земле стоят большие холщовые кули-мешки с жареными и сушёными семечками, за ними на скамеечках сидят необъятные торговки. Одна из них негромко зазывает покупателей:
– Сёмки–сёмки, налетай! В моде свежий урожай!
– Летит в небе самолёт, пилот семечки грызёт, – отвечает ей товарка с другого краю.
Стакан – 20 копеек. Здесь-то и идёт самая бойкая торговля на базаре. Покупает каждый второй. Бабки рубят «бабки». Двадцатник – сущая мелочь, найдётся у всякого. Для милиции тулупы с сёмками – «колхозная шушера», а на самом деле – настоящие воротилы теневой экономики! Какие деньги поднимали…
Вся земля, куда не глянь вокруг, покрыта слоями шелухи. Принято ходить-глазеть, нырять рукой в кулёчек и сплёвывать её на землю. Осенью и весной здесь под ногами специфическое месиво из грязи и шелухи, похожее на навоз. Как всегда, доступная цена и массовый спрос творили чудеса.
Но немногие из шныряющего по базару молодняка понимали, что настоящие капиталы куются у них под носом через стакан за 20 копеек. В рядах сообразительной школоты уже давно не было романтики "запаха тайги". Хотелось оттянуться, послушать клёвый музон и при этом не работать от звонка до звонка за сотню в месяц, а на заводе пусть пашут пролетарии. Вслух этого на площади, конечно, никто не говорил, но мысль юных чётко работала в поиске путей к dolce vita.
Им грезился adidas, финские куртки и японские часы с семью мелодиями как предметы для перепродажи и быстрого обогащения. В ходу были сложные схемы – слетать в Таллин, купить там у поляков дешёвую бижутерию и перепродать её в Кемерово или привезти из Калининграда вязаные финские шапки Karhu. Считали, что где импортное, там и большие барыши. Лопухи! Вот таких «молодых да ранних» и прихватывал ОБХСС. Настоящим искусством крутого барыги при этом было незаметно «скинуть»* товар, пока милиционеры вели его к своей будке, которая располагалась здесь же – в глубине барахолки. Деньги он, конечно, на этом терял, но сейчас важнее было уйти «сухим» – без протокола. «Где товар?». «Какой товар? Сказали идти, я и шёл, а товара у меня никакого и не было…»
Шумит базар! Справа – ряды с аквариумными рыбками, всякими мелкими домашними животными, типа хомячков и морских свинок. Далее направо – поросята, кролики. Ещё чуть глубже – гашёная и негашёная известь, корма для домашней скотины, какие-то клетки, самодельные деревянные лопаты, мётлы, веники…
Дальше по прямой – «алики» – парни из Средней Азии с прилавками помидоров и огурцов. Такие же малоприметные советские миллионеры, как и грузинские цветоводы – «гвоздичка за рубль». Ну сколько заработаешь на помидорах? Нормально.
У бабушки в доме была свободная комната, которую «алики» регулярно снимали. Имена у них были длинные и замысловатые, и бабушка их плохо запоминала:
– Баба Паша, зови меня просто Алик! – сказал ей как-то один из жильцов, так она всех их с пех пор и называла.
Овощи привозили машинами. Ассортимент был небольшой, но проверенный: помидоры и огурцы. Сорили деньгами перед местными девчонками, ходили обедать по ресторанам.
Центральный пятак, прямо в центре базара – здесь держатся «тёртые калачи»: бесцветные неприметные лица, очки в модных оправах, одежда неброская, но фирма́; в отличии от остальных торгашей, товар напоказ не выставляют – нужно спрашивать «что есть»: джинсы, дублёнки, импортный трикотаж, финские сапоги, спортивные костюмы и кроссовки Adidas. Товар хранится в машинах, припаркованных где-нибудь на соседних улицах. Примерка и расчёт – там же. Их немного, всего человек десять. Выглядят они самоуверенно, особенно ничего не боятся – у них с милицией всё давно «притёрто». Таких не берут под белые руки и не ведут к будке общественного позора. Если планируется операция по борьбе со спекулянтами, то в этот день они просто не выходят на работу. Для этих избранных это уже основное место работы; трудовая книжка «лежит» у них где-то для порядка, чтобы не считали тунеядцем.
Фирменная черта центровых – «бегающий» тревожный взгляд. Как настоящие шпионы, они всё время озираются и отслеживают пространство вокруг себя: «Нет ли на горизонте милиции?» Кого им тут бояться? Все же «свои»! Это профессиональный театр для клиента, чтобы он понимал, что покупает уже не просто дефицит, а идеологически вредный «опасный» товар с загнивающего, но чертовски ароматно пахнущего Запада, и поэтому платить за него нужно быстро, дорого и не торгуясь.