Сергей Колков
Суровая Родина. Нехороший путеводитель Кемерово
– Товарищ майор, так как же я буду охранять такой важный объект без автомата или винтовки, на худой конец? – взмолился Георгий.
– Вы шутите? Кто вам сказал, что вам могут доверить охранять этот важный объект? – майор даже тихонько засмеялся в кулак. – Его охраняет элитное военное подразделение – «Берёзовый спецназ». Хорошо тренированный боец этого отборного отряда обучен настолько идеально имитировать берёзу, что для проходящего по лесу грибника полностью неотличим от неё с двух шагов, – он опять перешёл на очень серьёзный тон. – Вот вы их видите?
– Никак нет, товарищ майор.
– Вот и я их не вижу, а они есть. Ваша задача – делать вид, что вы охраняете старый коровник по прихоти своего командира, пьяницы, самодура и деспота. Нет, пьяницу отставить – просто самодура и деспота, то есть по моему приказанию. А сами в это время – проявляйте бдительность. Может, придут какие-то странные люди, будут задавать какие-то с виду обычные вопросы, а вы всё запоминайте: фиксируйте особые приметы, что спрашивали, кто спрашивал, – всё до мелочей и в мельчайших деталях, а потом мне доложите. Ничего не писать, всё только сюда, – майор снял фуражку и выразительно постучал согнутым в загогулину указательным пальцем по идеально выбритой голове.
А потом, наклонившись ещё ближе к Гоше, продолжил:
– Есть у нас определённые подозрения. Какая-то подозрительная активность развивается в последнее время вокруг этого объекта: то грибники какие-то появляются с вёдрами, то эти с гитарами – барды бородатые. Вроде на первый взгляд – наши простые советские люди, но присмотреться к ситуации нужно. Задача «присмотреться» поступила прямо «оттуда», – майор многозначительно указал всё тем же всезнающим пальцем куда-то вверх, перевёл взгляд туда же, вздохнул, а потом доверительно посмотрел на Гошу.
– Слишком серьёзный объект. Именно здесь сейчас решается судьба всего мира и человечества. Мы долго искали такого человека, как вы, на которого бы точно никто и не подумал, что ему доверят охранять что-то серьёзное. Артист, с деревянным автоматом, лицо в высшей степени бестолковое, мозгов – ноль и даже меньше. Соображает только в одну сторону – где и с кем сообразить. Похож? Вот такая твоя легенда, – майор перешёл на «ты» и опять стал говорить тише. – Надо с твоей помощью проверить – нет ли тут какой активности недружественных нам разведок. Возможно, была утечка информации. А если это подтвердится… Лучше об этом даже не думать. Вам всё понятно, рядовой Бурков? – майор снова вернулся на «вы», показывая, что инструктаж окончен.
– Так точно! А зачем свисток?
– Это на самый крайний случай. Если ситуация пойдёт не по плану и возникнут чрезвычайные обстоятельства – свисти. Два коротких, один длинный. Спецназ сразу отреагирует. Они в курсе. Делай вид, что охраняешь по периметру. С местными не пить и не сожительствовать. Это всё могут быть совсем не те люди, кем они хотят показаться. Хотя, если будут сильно настаивать, – ты участвуй: это, впрочем, будет даже полезно для укрепления твоей легенды. Вечером сменим. Всё, что я тебе рассказал – сведения особой секретности, разглашению другим лицам не подлежат. Вот, подпиши бумагу, что предупреждён о допуске к государственной тайне класса «А», – майор протянул Гоше кожаный командирский планшет, сверху которого под тесёмками был заправлен чистый лист бумаги, и странную самопишущую ручку36.
– Что писать? – спросил Гоша.
– Просто подпиши снизу: там всё уже написано, только невидимыми чернилами, чтобы никто из случайных людей не догадался. Да, и добавь там под подписью: «об ответственности за разглашение секретных сведений государственной важности вплоть до применения высшей меры наказания предупреждён».
Майор ловко спрятал подписанный лист в планшет и продолжил:
– Докладывать о результатах дежурства – только мне. Будут в казарме расспрашивать, где был, да что делал, – ты им чётко по полочкам про старый коровник да про замполита-самодура. Вопросы есть?
– Боюсь, маху дам, товарищ майор, я же совсем без подготовки…
– Да не дрожи ты, актёр. Всё обойдётся. Такие люди, как ты, – это наше всё! Как там говорил старик Маркс – «бесценный человеческий капитал». Родина тебя в обиду не даст, и ты её береги!
Георгий начал охранять объект, осторожно высматривая в расположенном неподалёку леске секретных снайперов «Берёзового спецназа». Неожиданно для себя иногда ему даже удавалось заметить следы их присутствия, но он тут же отводил взгляд от этого места, чтобы случайно не рассекретить тщательно замаскированную локацию и не показать им, что смог их обнаружить:
– Тяжело ребятам служится – ни покурить, ни до ветру отойти, как приспичит. Весь день лежат, как брёвна в маскировке, – в леске он вдруг опять уловил краем глаза какое-то мимолётное шевеление чего-то чёрно-белого и привычно отвёл взгляд в сторону. – Я ничего не видел, мне просто показалось. Это ветка на ветру покачнулась, да, точно! Но ведь тем, кто «там» внизу, – им ведь ещё тяжелее. Десять лет уже несут вахту, и сколько ещё придётся чалиться – неизвестно… Без семьи, света белого не видят. Вот ведь какие времена в мире настали тревожные… Но если не мы, то кто же?
Вечером из части приехал посыльный, привез сухпаёк, ещё одну шинель и сообщил неожиданную новость:
– Часть срочно выезжает на учения. Командир велел передать, что пока сменить тебя некем и ты остаёшься на охране объекта до его дальнейших распоряжений круглосуточно.
– Так как же я тут ночевать-то буду?
– А вон грузовик, видишь? Я тебе запасную шинельку привез. В нём и устроишься. А там видно будет. Ночи пока тёплые. Ну всё, мне пора.
Когда в небе масляно заблестели первые звёзды, Георгий забрался в кабину ржавого грузовика, закутался в шинель, прикрылся второй и, свернувшись калачиком, сладко заснул…
Приснилась ему пермская жизнь. В театре ему дали новую роль – шарманщика в спектакле по пьесе Горького «Без дна». А Витька Смирнов там же играет обезьянку. Раздели его догола, выкрасили гуталином всего от головы до пят в коричневый цвет, приклеили на спину и плечи мохнатую собачью шерсть, которая теперь комично торчала клочками в разные стороны. Витьке в таком «натуральном» виде было холодно и стыдно, он ссутулившись пришибленно стоял рядом со скамейкой, одной рукой прикрывая причинное место, а другой зачем-то, как блудница, – левую грудь. Георгий крутит шарманку и поёт:
Не хочу горевать и не стану,
Ведь унынье для сердца – смерть,
Я грустить давно перестал уж,
И стараюсь душой не стареть.
Режиссёр прерывает репетицию:
– Стоп, стоп! Никуда не годится. Виктор, ты – обезьяна, ну и веди себя, как обезьяна. В тебе же человеческого ничего нет. Начали заново! – крашеный, как самопальный австралийский абориген, Витька стоит на сцене потупив голову, и кажется, что он сейчас разревётся от стыда и отчаяния.
Георгий вновь заводит грустную песню под механическое кликанье шарманки. Витька, пристёгнутый цепочкой за ошейник к руке шарманщика, уже сидит на четвереньках перед ним, чешется, ища блох, и задумчиво смотрит на Георгия.
– Ну не то, не то! Не верю! – режиссёр снова недоволен. – Виктор, повторяю: Вы – обезьяна! Вам это непонятно? Ну где образ? Вы – простая блохастая обезьяна. Буквально – животное. Бесполезное. Страшное. Вонючее. Старое. Плешивое и, вдобавок, – злое и мстительное. Покажите мне фактуру! Начали.
Витька начинает, выпучив глаза, прыгать вокруг Гоши, размахивает руками, старательно громко пердит и издаёт какие-то очень неприятные звуки: «У-у, бу-бу, ху-ху!» На сцене реально появляется резкий и противный запах, как в вольере зоопарка. Гоша пытается отвернуться от смердящего Витьки, но ему не даёт это сделать цепочка, которой он к нему привязан…
– Эй, солдатик, ты там живой? – разбудил его весёлый девичий голос.
– Ещё какой живой, стой, сюда ходу нет, а то буду стрелять! – Георгий резко вскочил, забыв, что он в кабине, и с лёту врезался головой в железную крышу. – Ой! – крыша прогнулась, но стойко приняла удар на себя и, вернувшись в исходное положение, ответила гулким басом: «Блю-ю-м!». Уже рассвело, и через голые ветки деревьев светило холодное осеннее солнце.
– Если живой, иди пособи – мне сено погрузить занадо, а мужика мне не дали.
– Звать-то тебя как. Ты откуда?
– Нюра я, с фермы, а тебя?
– Нюра? Интересная история. А меня – Георгий.
Так Георгий прожил на объекте «секретный коровник 2» трое суток. В части про него, кажется, совсем забыли. А вот Нюра – нет. Сначала Георгий относился к ней по инструкции – подозрительно, а потом присмотрелся и понял: простая деревенская девчонка и даже очень симпатичная. Каждое утро она приносила ему завтрак. Он послушно выполнял все её просьбы: грузил сено, чинил телегу и читал ей вечером стихи Есенина про поцелуи «хоть до крови, хоть до боли». Начала намечаться взаимная амурия…, а на четвёртое утро его разбудило громкое конское ржание.
Возле кабины грузовика стояло три конных всадника, одетых в тёплые добротные деревенские полушубки, на головах мохнатые шапки из овчины.
– Эй, браток, ты чей будешь? – спросил самый рослый из них, закуривая самокрутку. За спиной у него на ремне через плечо висел карабин.
– Я из военной части, которая тут неподалёку.
– Это я и сам вижу, что ты из военной части. Колчаковский, что ли, или за комиссаров? Я чёт не разберу по твоей морде. А может, ты вообще из роговцев37? Форма у тебя какая-то странная. Я такой досель и не видел.
– А вы сами-то кто? – Гоша оторопело смотрел на утренних незваных гостей.
– А ты мне не выкай! Вяжи его, братцы! К атаману привезём, пущай сам разбирается, что это за мутная птица, – двое дюжих молодцов мгновенно слетели с коней, вытащили Гошу из кабины и, навалившись с двух сторон, начали его вязать, попутно угощая ногами и руками куда попало.
Гоша попытался найти в кармане спасительный свисток, но тот как сквозь землю провалился, а без специального сигнала спецназ не имел права вмешиваться в ситуацию. Руки «секретного часового» связали сзади крепкой колючей верёвкой, ей же стянули и ноги, в рот воткнули вонючий кляп из какой-то засморканной тряпицы, а на голову надели пыльный холщовый мешок, пахнущий озабоченными котами.
– Семён, грузи его к себе, – Гошу как куль с мукой закинули сзади на коня одного из всадников, и процессия неторопливо тронулась в путь. Вожак затянул песню, которую подхватили остальные:
Скакал казак через долину,
Через кавказские края…
Скакал он садиком зелёным,
Кольцо блестело на руке…
Песня оказалась из одного куплета, и, закончив его, странные люди, немного помолчав, затягивали его по новой. Пели они бесстрастными отстранёнными голосами, как будто делали какую-то привычную бесконечную механическую работу. Под мерный ход коня и «заевшую» песню Гоша задремал. Очнулся он от того, что его конь остановился, а наездник спешился. Отряд приехал на какой-то двор: было слышно, как кудахчут куры, а где-то вдали нервно залаяла собака. Предводитель похитителей негромко сказал невидимому собеседнику:
– Вот, нашли возле Макаровки какого-то подозрительного типа: то ли роговец, то ли краснопузый – поди угадай, по форме не разобрать, мычит что-то про какую-то военную часть, хотя тут в окрестностях отродясь их не было, а может, он дезертир из белочехов? Тащи его в избу, а там пусть атаман с ним побеседует и решит – в расход его сразу пустить или на хлеб китайцам обменять. Как скажет, так и будет. Его воля!
Две пары сильных рук стащили Гошу с коня и поволокли в избу. Уже не сопротивляющееся тело безразлично, как мешок с картошкой, кинули на широкую деревянную лавку и вышли, громко хлопнув дверью. Где-то в углу мерно тикали часы, по-хозяйски негромкого поскрипывал сверчок, пахло живым домом и свежим хлебом. Умирать совсем не хотелось.
Вдруг незримая дверь громко распахнулась, и в избу вбежало несколько человек. Вся эта банда, сбивая на ходу какие-то деревянные предметы, бросилась к Георгию. Сердце его на мгновение остановилось, а потом снова пошло, забившись, как раненая птица. В один момент в его голове пролетела вся сумбурная жизнь – бесчисленные пьянки, мелкие обиды, романтические влюблённости и укоризненный взгляд мамы…
Чьи-то руки торопливо развязывали веревки, впившиеся в его руки и ноги, сдёрнули пыльный мешок с его головы, и Гоша увидел их – Петра, Василия и Николая: артистов, своих товарищей по кемеровской драме.
– Ребята, а вы-то тут как? Что происходит?
– Гоша, мы тебя освободили из плена сибирских партизан, – и Пётр задорно захохотал. – Ну, что, старичок, обосрался? Здорово деревенские сыграли? Народный театр! Наша школа. Это тебе не зайцем под ёлочкой прыгать. У них тут в деревне есть театральный кружок, а мы над ними давно шефство взяли. Вот ребята и проявили себя в деле.
– Ну вы и сволочи, – Гоша зло посмотрел на актёров. – У меня же теперь все рёбра отдельно от меня ходят. Я вообще уже с мамой попрощался!
– Гоша, запомни, это я тебя спас, – обняв его за плечи, сказал Николай, сев рядом на лавку. – Тут кое-кто хотел тебе и атаманский допрос с пристрастием устроить для настоящего испытания, а я тебя отстоял, – стоящий рядом Пётр виновато пожал плечами, подтверждая, что да, действительно, были такие зловещие планы. – А рёбра что? Это часть погружения в исторический контекст эпохи, как сказал бы «наше всё» – Константин Сергеевич Станиславский, – продолжил Николай. – «Настоящий театр – это когда грань между тем, что происходит на сцене и в сознании зрителя, стирается настолько, что он уже не понимает, где пролегает эта воображаемая граница» – помнишь? Это наш тебе подарок. Ты пережил такое приключение… Я тебе даже завидую!
С другой стороны от Николая на лавку сел Василий и легонько хлопнул Гошу ладонью по груди:
– Чё тут проверять? Он же наш, сто раз проверенный! Тут, кроме водки, ничего – только водка и голимый талант.
– Гады! – уже без скрытой злобы и даже улыбаясь, подытожил Георгий, приподнимаясь с лавки. – Я же и вправду поверил, что попал куда-то непонятно куда.
– Вот! Народный театр – именно за ним будущее! Ну хорошо же парни сыграли: скажи, старичок, молодёжь талантливая! Потом тебя познакомим, когда рёбра вернутся на место, – опять захохотал Николай.
– А как же часть, меня же там потеряют? Я кто же теперь – дезертир?
– Э-э-э, всё, Гоша, – рвани-гуляй от рубля и выше, свобода. Наш режиссёр променял тебя на родину!
– Это как же так?
– Спектакль у нас есть такой «С чего начинается родина». Вот и обещал он в штабе округа три шефских по воинским частям, а за это тебя назад в театр в срочном порядке. Демобилизация, понимаешь? Вольно!
– Чудны дела твои…
– Опаньки, Гоша, всё – домой. Отогреем, отопьём!
Гоша вздохнул и махнул рукой: «А как же майор и “секретный коровник 2”? Ладно, разберёмся». Он и сам бы себе не поверил, что всё это может случиться за одно утро, но красно-кровавые следы от верёвок на запястьях и стойкий вкус махорки, вперемешку с ещё чем-то кислым, от кляпа во рту не давали ему усомниться в реальности происходящего. Сел в председательский «козлик», потеснив товарищей, хлопнул дверцей и внезапно понял, как же сильно он соскучился по театру. Домой, в Кемерово!
Глава 4
– С возвращением тебя из партизанского плена, – Николай поднял гранёный стакан с чем-то ароматным и креплёным, но, судя по запаху, не очень дорогим. – Выпьем, дорогие товарищи артисты, за нашего вольного сокола, которого мы буквально вытрясли из кирзачей, – Георгия Бу́ркова!
– Погоди, Коля, погоди, сокол подождёт. Первый тост – за маму, – Георгий поднялся с табуретки и вдруг стал непривычно серьёзным, каким его раньше никто не видел. – Я ведь там, когда с мешком на голове на лавке лежал, с ней уже попрощался. Вот так, братцы… Самое дорогое, оказывается, что в жизни есть у меня – это мама… А вы знаете, я ведь два раза родился. Нет, я серьёзно. Я вам никогда прежде этого не рассказывал, но сегодня день такой особенный. Сегодня можно. В 1939-ом отец, мама и я – счастливая советская семья – плавали на пароходе «Вячеслав Молотов» из Перми в Астрахань и обратно. Шесть годков мне было от роду. Плаванье было сказочное для меня. Но на обратном пути я заболел брюшным тифом, и меня еле довезли назад. Положили в детскую больницу, которая располагалась в старинном купеческом особняке. Мать дневала и ночевала около больницы. У меня началось заражение крови, начали меня резать, оперировать без наркоза – боялись за сердце, что ли. Сделали шесть операций. Готовились к седьмой. Лежал я уже в палате смертников, тяжёлых. Маленький такой живой комочек, вдоль и поперёк разрезанный и зашитый, весь в шрамах, как «франкенштейн», – Георгий остановился и усмехнулся, то ли вспоминая больницу, то ли удивляясь, каким же чудом он остался жить на белом свете.
– Мама рассказывала, что на операции меня возили в дореволюционной коляске, на лошади, и вот она подкупила сестру – а та курила, как паровоз, и мать принесла ей несколько пачек папирос, – и вместо неё повезла меня на операцию. Внесла в отделение. Хирург – тот не понял, что это моя мать, а думал, медсестра и пошутил: «Надо же, живой! Когда ж он помрёт-то?» Вот тут-то и случилось в больнице извержение Везувия. Я-то ничего не помню, почти без сознания был, но меня в тот день отдали матери под расписку. Она меня выходила травами и любовью. Хирург потом при встречах низко раскланивался с матерью. Вот так, братцы: два раза, получается, я родился.
Актёры встали, и в звенящей тишине, где стало не слышно даже тиканья часов, Николай тихо и твёрдо произнёс, чеканя каждое слово:
– Долгих лет, Гоша, твоей маме и отцу. И мирного неба им над головой!
– И вашим, ребята! Пусть всё у них будет ладно, по-человечески! Кто мы такие без них? Так – сироты. И ещё, братцы, знаете, почему мы талантливы? – Георгий улыбнулся и прищурившись обвёл взглядом товарищей. – Мы – дети любви. За родителей!
– Правильно, Гоша, жить нужно так, чтобы им за нас не было стыдно! За родителей!
Всё дружно осушили стаканы до дна и со стуком поставили их на стол.
– Ребята, налетай на огурчики. Мне мама прислала, – Гоша взял с тарелки тёмно-зелёного крепыша и смачно им захрустел.
– Братцы, месяц назад за этим же столом мы провожали Гошу на «зелёнку». Помните, какой он был, прямо скажем, «лопух»? А сейчас – возмужал, приобрёл военную выправку, понюхал пороху и, кстати, даже конский зад. Шучу, шучу! – Василий широко развёл руками и показал, как изменился Георгий. – Так вот, называть и дальше этого солидного джентльмена Гошей, Жорой или Егором язык мой уже не поворачивается. Короче, выношу на голосование предложение – отныне и вовек переименовать его в Джорджоне! Кто за – поднять стаканы!
Николай быстро «освежил» содержимое гранёных друзей человека.
– Вот, точно! Так ему и надо, будет знать, как бросать нас одних на целый месяц! Отличное имя! Теперь только так! – актёры радостно поддержали инициативу и дружно выпили за рождённого дважды.
– Правда, огурчики такие вкусные! Джорджоне, завтра в два репетиция Чонкина, не проспи. Ты сценарий-то перед этим почитай, почитай. Ободрали нашего Ваню как липку, остались от него только кошкины слёзки.
Пока Георгий «вживался» в сапоги, Чонкин, оказывается, тоже жил своей жизнью. Чтобы не раздражать товарищей «оттуда», режиссёр заменил сотрудников органов, которых по сценарию арестовывал Чонкин, на комсомольцев из соседнего колхоза. Да и их он теперь не запирал в сарай, а вместе с ними катил самолёт на ремонт в Старо-Клюквино. На своём пути они встречают ответственного партийного работника, который знает, как правильно толкать аэроплан, и объясняет им разницу между одной лошадиной и грубой физической силой.
Девушку Нюру, с которой у Чонкина приключились амурии, поменяли на пожилую политически зрелую крестьянку-ударницу Анну Ивановну, которая продолжила носить, как и Нюра, Чонкину молоко, но в постель уже, конечно, не пускала – возраст и социальное положение у неё были совсем не те.
Режиссёр, как медведь-живописец, старался угодить всем, чтобы никто не обиделся и даже не подумал чего-нибудь такого, чего даже и в мыслях никогда не было. Произведение Войновича зажило новой жизнью, которая, прямо скажем, пошла поперёк замысла автора.
Когда Гоша узнал о невероятных изменениях в сюжете спектакля, он вспылил:
– Я завтра ему всё скажу! Ну, так же нельзя. Ну что это за «пурга»? Мы же хотели настоящую комедию, а получился детский утренник в дурке.
– Джорджоне, во-первых, не кипятись – так, может быть, даже смешнее выйдет: как знать? Этакий театр абсурда. Запутаем зрителя, заплетём ему мозги косичкой, а потом всё равно тебя на Марс запустим! Будешь там «пи-пи» – первым спутником-комсомольцем. Ячейку там откроешь красно-песчаную с марсианами, соцсоревнование, пятилетка за четыре года. Он, бедненький, к этому «серому кардиналу» через день в горком бегает – всё правит и правит. Чувствую, они там с ним такого наворотят, что скоро наш Ваня Чонкин, наверное, превратится в корейца – станет Ван Чон Кин, чтобы уж точно не осталось никаких зацепок с нашим «праздником жизни и труда», – расхохотался Пётр.
Репетиция Чонкина началась без задержек и не задалась с первых же минут.
– Георгий, вы успели ознакомиться с изменениями в пьесе? – радушно улыбаясь, поприветствовал его режиссёр. – Как там ваша армейская жизнь? Сколько сапог стоптали?
– Спасибо, хорошо стоптал! – зря он начал про сапоги… – А вы, я вижу, тоже времени тут не теряли. Как это играть? Во что вы превратили Чонкина?
Режиссер стоял в недоумении, не понимая, как реагировать на обидную тираду актёра. В таком тоне, тем более в присутствии других служителей сцены, с ним ещё никто и никогда не разговаривал. На какое-то время он даже немного «завис» в поиске правильных ответных слов. Наконец, вынырнув из пустоты жизненного опыта и так и не найдя там подходящего решения, он произнёс уже холодным, остуженным до минус тридцати семи железным голосом:
– Георгий Иванович, в нашем театре незаменимых нет, – он особенно чётко выделил «в нашем», фиксируя тем самым, что это точно последняя Гошина репетиция в кемеровской драме. – Таких не было, нет и не будет. Вы меня хорошо слышите? И не будет их здесь ни-ког-да!
– Вот и играйте сами эту лажу, а я не буду! – Георгий с размаху бросил скрученную пачку листов сценария на пол, и она белым листопадом разлетелась по сцене.
Назавтра утренним рейсом Георгий Бурков улетел в Москву. По иронии судьбы, одет он был в тот же самый красный свитер в крапинку, похожий на мухомор, и тяжёлые твидовые коричневые брюки, в которых он и приехал несколько лет назад в Кемерово. Были ли эти годы или нет? А может, ему всё это только показалось?