Николай Некрасов
Мертвое озеро

В страшной тревоге провела ночь mademoiselle Анет, решившись твердо оставить завтра же дом Марка Семеныча. На другое утро, выйдя в сад к детям, которые были с гувернантками, чтоб видеть Марка Семеныча, она была поражена следующей сценой. Дети хотели кинуться к ней, но мисс Бетси остановила их и тотчас увела, a mademoiselle Клара презрительно улыбалась, смотря на побледневшую mademoiselle Анет, лицо которой, однако, выражало столько решимости, что ей мог бы позавидовать каждый вождь в критическую минуту сражения.

В это время все собрались в гостиной Надежды Александровны, которая сидела в креслах, допрашивая, всю в слезах, горничную mademoiselle Анет. Несколько лакеев и девушек стояли у дверей. Вошел Марк Семеныч и с удивлением воскликнул:

– Это что за собрание? – и, поцеловав руку у жены, он смотрел на нее вопросительно.

– Очень простое: вы набираете к себе в дом таких гувернанток, что их по ночам нет в комнате, – язвительно улыбаясь, отвечала Надежда Александровна.

– Я вас не понимаю! – изменясь в лице, сказал Марк Семеныч.

– А вот вы всё поймете. Просите сюда mademoiselle Анет!

Один из лакеев вышел.

– Что за сцены вы делаете! к чему эти лакеи, горничные у вас в комнате? – с ужасом оглядываясь кругом, говорил Марк Семеныч.

– Я должна же позаботиться, кому поручены мои дети.

– Ваши дети, по-настоящему, не должны были бы никому быть поручаемы, кроме вас!

– Вы правы! я сегодня убедилась в этом.

Вошла mademoiselle Анет. Вид ее был так покоен и горд, что Надежда Александровна, обратись к mademoiselle Кларе, стоящей сзади ее кресел, сказала по-французски:

– Какая наглость! – и продолжала по-русски вопросительным тоном: – Где вы были вчера вечером, mademoiselle Анет, когда с час вас ждали в вашей комнате?

– Я гуляла!

– Ха-ха-ха!.. слышите, гуляла!! как прилично – одной, ночью!

– Здесь деревня!..

– Но вы забыли, что живете не с мужиками.

– Я это очень хорошо вижу.

– А позвольте узнать, с кем вы гуляли?

– Надежда Александровна, удалите детей! – весь дрожа, заметил Марк Семеныч.

– Мисс Бетси, уведите их, пожалуйста.

– И лакеев! – перебил ее муж.

– Что до людей, они мне нужны, чтоб уличить вас, ослепленного ее лицемерством.

– Я запрещаю далее продолжать такие сцены: они – пятно на чести дома! – задыхаясь, говорил Марк Семеныч; но Надежда Александровна возвысила голос и сказала:

– Антон, ты видел ее вчера в поле?

– Видел-с! – отвечал Антон.

– Кто же с ней был?

– Надинь! – грозно крикнул Марк Семеныч.

– Господин Тавровский! – поспешно проговорил лакей.

– Лжешь, мерзавец! пошел вон! – в ярости воскликнул Марк Семеныч, поднял руку, но, как бы опомнясь, указал лакею выразительно на дверь и продолжал: – Все, все уйдите отсюда! и вас, mademoiselle Клара, прошу оставить комнату! – и потом, обратясь к Надежде Александровне, он с презрением прибавил:– Вот до чего вы довели меня, что я чуть в вашей комнате не ударил этого лжеца.

Надежда Александровна сидела потупив глаза. Марк Семеныч был даже страшен в эту минуту.

– Позвольте мне оставить вас! – сказала mademoiselle Анет, обращаясь к Марку Семенычу, который в негодовании воскликнул:

– Да, да, вам нельзя ни минуты оставаться здесь!

Mademoiselle Анет вышла из комнаты, а Надежда Александровна, оставшись одна с Марком Семенычем, как бы себе в оправдание, воскликнула:

– Она даже не простилась со мной!

– И имела полное право!

Когда mademoiselle Анет возвратилась к себе в комнату, Тавровский стоял у окна. При виде ее он радостно кинулся к ней, сказав:

– Боже мой, как они вас мучат здесь! всё готово: уезжайте скорее!

– Куда? – с удивлением спросила mademoiselle Анет.

– Доверьтесь мне! Коляска вас ждет. Вам не должно оставаться здесь ни минуты.

– Я должна проститься с Марком Семенычем.

– Этот человек опять вас поставит в затруднительное положение. Бойтесь его: под личиною дружбы…

– Прошу вас ничего не говорить мне о нем.

– Извольте! я скажу только одно: вы должны если не для себя оставить этот дом и удалиться от Марка Семеныча, то хоть для бедных детей!

– Что вы говорите! – побледнев, воскликнула mademoiselle Анет.

– Будто вы не замечали ничего!

Дверь с шумом раскрылась, и Марк Семеныч вбежал в комнату. Его взгляд был дик, и он, грозно подойдя к Тавровскому, сказал:

– Кто дал вам право распоряжаться здесь? к чему эта дорожная коляска?

– Mademoiselle Анет желает оставить ваш дом, – покойно отвечал Тавровский.

Марк Семеныч вздрогнул и сказал:

– Как! Я позволю увезти ее из моего дома!

– Я думаю, мы имеем равные права… то есть никаких… на mademoiselle Анет.

– Это по вашему желанию он приехал? – весь дрожа, спросил Марк Семеныч mademoiselle Анет, бледную и всю в слезах.

– Нет, я ничего не знала! – отвечала она.

– Извольте идти вон отсюда! вы лжец! – воскликнул Марк Семеныч.

Тавровский побледнел и, стиснув зубы, с минуту не мог ничего сказать, потом, вздохнув тяжело, подошел к Марку Семенычу, сконфуженному от своей горячности, и сказал тихо:

– Уйдемте отсюда: мы беспокоим mademoiselle Анет (которая сидела на стуле, закрыв лицо руками).

Она долго сидела в таком положении, как вдруг вбежала к ней с воплями Надежда Александровна. Волосы ее были в беспорядке, вуаль упал с головы. Бледная, задыхаясь, она бросилась на колени перед mademoiselle Анет и, хватая у ней руки, невнятно бормотала:

– Спасите, спасите… дети!.. Они хотят стреляться!..

Голос ее замер, и она упала без чувств на грудь mademoiselle Анет. Как ни был велик испуг гувернантки, но она заметила причину вечного вуаля на голове Надинь: красное родимое пятно было на затылке этой дамы.

Mademoiselle Анет смочила голову водой, натерла виски одеколоном и тем привела в чувство Надежду Александровну. Первое, что она произнесла, открыв глаза, было:

– Ах, бегите, бегите к нему, умолите его!

– К кому?

– К Марку Семенычу, – рыдая, говорила Надежда Александровна.

– Отчего же не вы?

– Я, я всему причиной: я не должна показываться ему на глаза.

Mademoiselle Анет кинулась в кабинет к Марку Семенычу, которого она застала писавшего. При виде ее Марк Семеныч поспешно встал.

– Вы стреляетесь? – спросила mademoiselle Анет.

– Кто вам сказал?

– Надежда Александровна. Она у меня в комнате.

– Несчастная…

– А ваши дети?

Марк Семеныч, закрыв лицо руками, кинулся на стул. Mademoiselle Анет упала перед ним на колени и со слезами сказала:

– Откажитесь от вашего намерения.

– Я поступлю подло.

– Для пустых людей; а каждый порядочный человек, напротив, будет еще более уважать вас. Какого скандалу наделает ваша дуэль!.. Бедная ваша жена, дети… Нет, Марк Семеныч, нет, я, как ваш друг, я не допущу вас до этого!

– Друг, друг мой! вы требуете моей чести! – нагнувшись к mademoiselle Анет, говорил Марк Семеныч.

– Что выше для вас – честь или долг?..

– О! пожалейте меня… но что я могу сделать?

– Помириться!

– Нет, нет! я слишком оскорблен, я… ни за что первый!

– У вас будут просить прощенья.

– Хорошо! на одном условии.

– Какое?

– Чтоб вы остались в доме.

– Марк Семеныч! – с упреком сказала было mademoiselle Анет, но поспешно прибавила: – Хорошо, я согласна!

Марк Семеныч встал и, тяжело вздохнув, сказал:

– Я для вас жертвую моей честью.

– То есть для вашего семейства?

– Да…

Mademoiselle Анет вышла из комнаты, оставив в раздумье Марка Семеныча. Надежда Александровна встретила ее в сенях и тревожно сказала:

– Ну что?

– Он согласен на примирение, только первый не хочет просить…

– Благодарю вас, благодарю! – воскликнула Надежда Александровна, с чувством пожав ей руку, и пошла в кабинет к Марку Семенычу, ласково сказав: – Приведите, пожалуйста, скорее детей.

Mademoiselle Анет привела детей и, стоя у окна, плакала, смотря на радостные слезы Марка Семеныча при виде детей, тоже плакавших, не понимая отчего; а раскаявшаяся Надежда Александровна рыдала, спрятав голову на его груди.

Mademoiselle Анет удалилась, боясь быть смешной. Вечером у ней всё было готово к отъезду. Она в волнении кого-то ждала. Вбежал Марк Семеныч, запыхавшись.

– Что, что вам угодно?

И он, как бы ошеломленный, остановился, глядя на чемоданы.

– Вы уезжаете? – с упреком сказал Марк Семеныч.

– Я должна уехать! И вы, верно, сами будете согласны со мной, если я открою вам мою тайну.

– Что? вы пугаете меня! – едва устояв на ногах, произнес Марк Семеныч.

– Садитесь! – взяв его за руку, сказала mademoiselle Анет.

Они уселись на диване; после нескольких минут молчания mademoiselle Анет с замешательством сказала:

– Марк Семеныч, простите меня, я… я, поступив в ваш дом, скрыла от вас…

– Что такое?..

– Я… я была актрисой.

– Ну?

– Я хотела изменить свое занятие, избранное мною по необходимости, чтоб жить независимо…

– Так барон не ошибся?

– Вы видите, я не должна и не могу более быть в вашем доме. К тому ж положение гувернантки равно тяжело, как и актрисы. Последнее более независимо, и я решилась вновь поступить на театр.

– Ну что же! это очень умно! если у вас есть талант, то вы не должны заглушить его. Хорошая актриса так же всюду уважается, как и другие женщины, и их добродетели еще более удивляются, зная скользкий путь, по которому они идут.

– Итак, я имею ваше согласие оставить ваших детей.

– Для них будет большая потеря; но вы молоды, и вам надо жить. С богом, с богом, мой друг! Да, мы останемся друзьями… Вы не отнимете у меня права продолжать заботиться о вас?..

– Благодарю! я очень буду счастлива!

Mademoiselle Анет простилась с Марком Семенычем, который условился с ней видеться на другой же день в Москве, в той гостинице, где они уже виделись прежде. Но когда он приехал в Москву, в гостинице не было mademoiselle Анет. Марк Семеныч был в отчаянии и через два дня поскакал в Петербург, но и там не нашел mademoiselle Анет. Од возвратился, убитый, в деревню. Надежда Александровна очень изменилась в лице и похудела. Она была в хлопотах, собираясь за границу. Передавая мужу новости, она, между прочим, сказала:

– А ты знаешь, что наша mademoiselle Анет провела всё это время в одной из подмосковных у Тавровского? и теперь куда-то уехала…

Через несколько дней Марк Семеныч проводил свою жену за границу в сопровождении mademoiselle Клары. Мисс Бетси и он остались с детьми на зиму в деревне.

Часть пятнадцатая (Последняя)

Глава LXV
Превращение

Если читатель не забыл, по какому случаю и при каких обстоятельствах Любская оставила театр города NNN и самый город, то ему нетрудно будет догадаться о времени, когда она встретилась с Марком Семенычем. Огорченная смертью Мечиславского, испуганная появлением в городе NNN бывшего своего благодетеля, Любская уехала с такою поспешностью, что не успела даже запастись горничною. Она ехала в Москву, сама, впрочем, не зная, что будет делать. Встреча с Марком Семенычем решила выбор: она сделалась гувернанткой. Потом, оставив, по известным нам обстоятельствам, дом Марка Семеныча, Любская действительно провела в подмосковной у Тавровского всё время, пока Марк Семеныч искал ее в Петербурге. Трудно было бороться девушке, тогда еще неопытной, против пламенной любви, красоты и богатства человека, которого она любила. Притом, прожив несколько месяцев в новом, блестящем кругу, среди соблазнительной роскоши, она ужасалась одной мысли снова возвратиться к бедному существованию, к маленькой квартире с вечным запахом кухни, с грязной лестницей вместо лестницы, уставленной цветами и устланной коврами. А самолюбие, так взлелеянное Марком Семенычем и так раздраженное Надеждой Александровной? Всеми этими обстоятельствами достаточно объясняются воздушные замки, которые строила Любская, мечтая, что Тавровский сдержит свое слово и женится на ней. Тавровский действительно любил ее, сколько мог; но его молодость, его положение в обществе, родня – всё ясно показывало, как несбыточны надежды Любской, которым она предавалась с каждым днем более. Она, казалось, помешалась на этом предмете. Плакала, ревновала его и требовала выполнения слова. Слезы и упреки ее могли бы смягчить другого, но не Тавровского, который никогда в жизни не плакал и удивлялся, как могут люди плакать. Его любовь к Любской сделалась гласной; и насмешки друзей, что он женится на провинциальной актрисе, бесили его. Нашлись добрые люди, которые не замедлили известить Наталью Кирилловну об этом намерении племянника. Гнев тетки был страшен. Тавровский с радостью принял ее предложение ехать за границу и уехал потихоньку, скрыв от Любской день своего отъезда.

Удар самолюбию был слишком силен, чтоб не сделать резкого потрясения в характере Любской. Она как бы переродилась: вместо слез и отчаяния, которых ожидали, она с улыбкою встречала знакомых Тавровского; начала выезжать в театр, на гулянья, смело смотря на всех. Она поступила на сцену, принимала блестящее общество, жила роскошно, – и всё заговорило о ней. В то время Федор Андреич снова случайно увидел на сцене свою прежнюю Аню. Как безумный кинулся он к ней на квартиру после спектакля. Он дрожал, ожидая ее в пышно убранной гостиной, и готовился умолять ее, чтоб она не вздумала снова бежать от него. Но он был поражен развязностью и любезностью приема, какой сделала ему бывшая его воспитанница. Добродушным и ласковым смехом она поспешила разогнать смущение Федора Андреича и сказала:

– А, наконец-то мы встретились!

– Вы бегали меня? – задыхаясь, произнес Федор Андреич.

– Будьте покойны: теперь я ни от кого и ни от чего не убегу. Да, Федор Андреич, благодарю вас: вы многое предсказали мне очень верно, когда я оставляла ваш дом…

– Он вас ждет! он ваш! всё, что я имею, – ваше, только не бегите меня! – перебил Федор Андреич.

– Куда бежать мне? и зачем? – насмешливо спросила Любская.

Федор Андреич был удивлен тоном голоса и взглядами Любской. Прежней Ани не было тени, – кроме лица, которого черты, казалось, сделались еще выразительнее и красивее. Он также был удивлен блеском общества Любской и роскошью жизни, какую она вела.

Всё еще влюбленный, Федор Андреич стал умолять Любскую бросить сцену и ехать к нему в деревню. Он обещал тотчас же отдать ей всё, что имел, лишь бы она согласилась на его предложение. Любская долго отказывалась. Наступило лето, и она объявила ему, что согласна сделать маленькое путешествие, чтоб посмотреть те места, где провела свое детство.

Как только они приехали в деревню, первым делом Любской было бежать в свою комнатку. Она оставалась в ней довольно долго одна, вероятно припоминая всё прошедшее. Потом она пошла по другим комнатам, и когда кончила обзор всего дома, лицо ее нисколько не смягчилось; напротив, что-то язвительное было в ее улыбке, во взгляде, в словах. Ни лакеи, ни горничные – никто не хотел верить, что приезжая барыня – та самая Аня, которая несколько лет тому назад скромно сидела за столом, с робким взглядом, полным нежности, и трепетала при одном звуке сурового голоса Федора Андреича. Теперь роли до того изменились, что Федор Андреич, некогда гроза всего дома, уничтожался перед капризами Любской. Довольно было одной ее недовольной мины за столом, и он готов был бросить тысячи, чтоб угодить ее вкусу.

Федор Андреич питал надежду, что Любская выйдет за него замуж, тронувшись его угождениями, и потому сорил деньгами. С неделю они прожили в деревне. Любская заметно стала скучать и поговаривать о своем возвращении. Федор Андреич пришел в отчаяние; он умолял ее высказывать прямо все свои желания, даже капризы, обещая всё исполнять, лишь бы она не скучала и осталась в деревне.

– Ваше состояние не позволит вам вести такую жизнь, к которой я привыкла, – равнодушно отвечала ему Любская.

– Мое состояние довольно значительно, – говорил Федор Андреич. – Я всю жизнь свою неутомимо занимался устройством его и в последнее время принял участье в откупах, и очень счастливо. Если же денег моих недостаточно, я снова займусь делами и оборотами; вы не будете ни в чем нуждаться. Только оставьте жизнь, какую вы вели… я считаю себя всему причиною!

– Скажите, пожалуйста, чем жизнь моя вам не нравится? Я артистка; следовательно, на меня все обращают особенное внимание. Я должна жить порядочно. И чем же лучше была бы моя жизнь теперь? В нищете, окруженная детьми? Нет! я очень благодарна вам, что вы неусыпно следили за мной и не дали мне пойти по ложной дороге, которая вовсе не в моем характере.

Федор Андреич не мог равнодушно слушать таких благодарностей от своей прежней воспитанницы: он выходил из себя и впадал в такое отчаяние, что пугал даже Любскую. В одну из таких минут Любская поспешно поставила на стол шашечную доску, села перед ней и, наивно-ласково глядя на Федора Андреича, с робостью сказала:

– Готово-с!

В эту минуту она не была Любская, но прежняя Аня, с веселой улыбкой, с кротким взглядом. Расставляя шашки, она говорила:

– Вы, пожалуйста, выпускайте меня: мне очень хочется выиграть у вас.

Федор Андреич как бы не верил себе: он машинально сел на свое место, не спуская удивленных глаз с своего партнера.

Действительно, наружность Любской так изменилась, что прислуга верно признала бы ее теперь за прежнюю Аню!

Федор Андреич передвигал шашки, сам не понимая куда и зачем. Наконец партия кончилась, и Любская с кокетливостью девочки сказала:

– Я выиграла!

– Что же вы хотите?

– Чтоб завтра же начали ломать этот дом, – простодушно отвечала Любская.

– Как! ломать дом?

– Вы по-прежнему с трудом исполняете мои просьбы! – надув губы, печально сказала Любская.

– Но для чего его ломать? Вы разве не знаете, что здесь умер мой отец, моя мать, жил я… он для меня дорог по воспоминанию.

– Кого и чего? – резко возразила было Любская, но тотчас продолжала с прежней кротостью: – Я по вашему же приказанию – всё говорить вам, что мне захочется, – объявила мое желание.

– К чему же ломать дом? где будем жить?

– Я для этого и хочу его ломать, чтоб было мне где жить! – таким вкрадчивым голосом произнесла Любская, что Федор Андреич чуть от радости не сошел с ума. Он тотчас же кинулся распоряжаться, чтоб на другой же день приступили к работе. Дворня уже и так дивилась выходкам своего барина, прежде всегда расчетливого и сурового: но последнее его намерение просто испугало всех, – и в застольной было решено, что гостит у них не Аня, а какая-то колдунья, которая морочит бедного Федора Андреича. Любская перебралась в баню, недавно выстроенную, Федор Андреич – в садовую беседку, люди разместились по избам.

Приступили к сломке дома, и когда раздался первый треск рухнувшейся стены, Федор Андреич изменился в лице; но улыбка Любской успокоила его. Она сама следила за работой и торопила рабочих, говоря, что ей хочется как можно скорее отделать дом и поселиться в нем. Когда наконец дом превратился в какой-то хаос, стены были проломлены и только по краске, оставшейся на них, можно было узнать залу и другие комнаты, Любская вошла через окно в дом и, радостно оглядывая его, сказала Федору Андреичу:

– Ну вот и нет того кабинета, к которому я всегда с таким страхом подходила! ни той гостиной, где по вечерам я читала вам газеты, ни той залы, где ваша сестра читала мне длиннейшие наставления, ни комнаты моей, где я так часто плакала, ни комнаты дедушки, – и ничего, ровно ничего!!

И Любская тихо смеялась.

– Но всё будет новое! – как бы с испугом сказал Федор Андреич.

– Может быть; только не я буду жить в новом доме! – насмешливо отвечала Любская.

– Как? Я сломал дом! вы этого пожелали! Нет, я шутить так не позволю с собою! – с прежнею яростью и неумолимостью закричал Федор Андреич.

– Мне некогда, извините меня: я вечером еду отсюда, – спокойно отвечала Любская.

Федор Андреич в отчаянии воскликнул:

– Я прежде не понял вас: этот дом противен вам?

– Всё равно, вы поняли теперь! – и с этими словами Любская оставила Федора Андреича одного, на развалинах его дома.

В тот же вечер Любская уехала из деревни, очень веселая. Федор же Андреич был мрачен, расставаясь с ней, и тотчас сделал такие распоряжения по дому, из которых можно было положительно заключить, что он не намерен никогда более возвращаться в него…

Состояние Федора Апдреича очень скоро исчезло в Петербурге. В доме у Любской иногда играли в большую игру, в которой принимала участие и сама хозяйка. Давнишняя страсть Федора Андреича к картам, долго побеждаемая силою воли, вновь вспыхнула и гибельно разрешилась. Он проиграл всё свое состояние, проиграл и деревню свою, где росла Аня, и остался нищим. Любская не отказала ему в том, чем некогда была сама ему обязана: она давала ему ровно столько денег, сколько нужно, чтоб поддерживать существование, и в веселом расположения духа иногда спрашивала:

– Ну что, Федор Андреич, весело есть чужой хлеб?

С той минуты жизнь Любской потекла ровно и широко, как корабль, выплывший в открытое море и летящий на всех парусах, не страшась более встретить на своем пути подводных губительных скал и уверенный, что никакая буря не опасна ему.