Николай Некрасов
Мертвое озеро
Больной терпеливо выслушал Остроухова и сказал:
– Ну, всё лучше распорядиться.
– Да полно, Федя.
– Я прошу тебя не тратиться на похороны.
– Боже мой! – раздирающим голосом воскликнул Остроухов.
Больной продолжал:
– Деньги, часы – всё, всё отдай ей.
– Кому? – поспешно спросил Остроухов.
– Любской… – прошептал больной.
– Не хочешь ли ты ее видеть?
– Нет! нет! мне и так страшно! – довольно громко сказал Мечиславский, и глаза его снова блеснули диким огнем – предвестником бреда.
Остроухов, близко склоняясь к лицу больного, смотрел ему в глаза, как бы стараясь прочесть в них что-то. Умирающий тоже смотрел на него. Они с минуту оставались в этом положении. Мечиславский обхватил слабой своей рукой шею Остроухова; Остроухов еще ближе нагнулся, думая, что больной желает что-нибудь сказать ему, но почувствовал пылающие губы больного на своей щеке. Больной пролепетал:
– Не оставь ее, она моя нев…
Остроухов, рыдая, припал на грудь больного, который начал метаться и стонать.
Старый актер кинулся из комнаты, заглушая свои рыдания, и в темной комнате дал волю своему горю. Но вдруг ему послышались чьи-то крики; он вошел в комнату и увидал Мечиславского в страшном состоянии: он сидел на кровати и отмахивался руками, крича:
– Прочь, прочь, пусти, я хочу ее видеть! пусти, пусти меня!
Остроухов не знал, что ему делать. Он клал лед на голову больному, но больной сбрасывал его, жалуясь, зачем ему кладут камни на голову. Он стал звать Любскую, плакал, что ее не хотят пустить к нему.
На Остроухова самого напал неопределенный страх; он кинулся из комнаты на улицу и побежал в театр. Его появление за кулисами произвело общее волнение. В халате, сверх которого накинута была шинель, с лицом, страшным от бессонных ночей и горя, он бросался из кулисы в кулису и, задыхаясь, повторял:
– Где Любская? где она?
– Она на сцене!.. да что случилось?.. что такое? – спрашивали его.
Но Остроухов никому не давал ответа и, завидев Любскую, сходящую со сцены, кинулся в ту кулису.
Лицо Любской выражало полнейшее счастье, когда она вошла в кулису, и вдруг оно побледнело, несмотря даже на румяны. Любская вопросительно смотрела на Остроухова. Испуганный ее бледностью, он молчал, не зная, как сказать ей, что Мечиславский умирает. Но Любская сама догадалась и с ужасом спросила:
– Что с ним? что случилось?
– Он зовет тебя! – глухим голосом отвечал Остроухов.
– Ах, боже мой! я не могу!.. Что ему, разве хуже?
– Да; он хочет тебя видеть.
– Госпожа Любская, вам выходить! – вбегая в кулису, закричал режиссер.
– Сейчас! сейчас! – торопливо отвечала Любская и умоляющим голосом произнесла, глядя на Остроухова: – Что мне делать!.. он, верно, очень болен… господи!
– Госпожа Любская! – кричал режиссер.
– Я приеду после спектакля! – побежав от Остроухова, сказала Любская, но вдруг повернулась опять к нему и торопливо крикнула: – А!.. возьмите у Даши ключ от моего туалета: там найдете кольцо. Отдайте ему и скажите, что я прислала…
– Госпожа Любская! – отчаянным голосом еще раз крикнул режиссер.
– Иду! иду!!
И Любская исчезла; через две минуты звучный ее голос раздавался на сцене.
Остроухов возвратился домой с кольцом. Он не знал, как подать его больному, который всё еще метался и жаловался, что его привязали к постели и не пускают к Любской.
– Она тебе прислала кольцо, – сказал Остроухов, подходя к больному.
Больной схватил его, долго разглядывал и, надев на свой исхудалый палец, прижал его к губам.
Через несколько минут он говорил Остроухову:
– Я счастлив: она не сердится на меня, когда я целую ее руку!
И Мечиславский судорожными поцелуями осыпал свою собственную руку, на которой было надето кольцо.
Остроухов сидел у изголовья больного и следил машинально за движениями его. Он так сам истомился, что не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой и ему казалось, что он лишился даже способности говорить.
А между тем в театре раздавались рукоплескания: Любскую вызвали еще по крайней мере десять раз; крики восторга, рукоплескания и букеты совершенно изгнали из головы счастливой актрисы, что ее ждет умирающий. И только войдя в уборную, она вспомнила о нем и, не передеваясь, поехала в квартиру несчастных друзей.
После блеска и шумных криков она вошла в тихую комнату, тускло освещенную; душный воздух, пропитанный лекарствами, захватил ее дыхание. А бедность, увеличенная долгим беспорядком, оковала ее. Она стояла в дверях, как бы страшась перешагнуть порог.
– Войдите! – хриплым голосом произнес Остроухов, сокрытый в мраке.
Любская робко подошла к больному и с ужасом отшатнулась назад. Цветы выпали у ней из рук, и она в отчаянии сказала:
– Неужели это он?!
– Ага, ты не узнала его! – заметил Остроухов, подымая с полу букеты, и язвительно прибавил: – Как раз, чтоб украсить гроб!
Суровый голос Остроухова, полный упрека, смутил Любскую, и, как будто ища защиты, она кинулась к больному и назвала его по имени.
– Теперь поздно! – резко заметил Остроухов.
Но больной открыл глаза и тяжело вздохнул. Любская дрожащим голосом спросила его, узнал ли он ее.
– Кто это? – тихо сказал Мечиславский.
– Любская!
– Неправда! – отвечал больной и закрыл глаза.
Любская с плачем упала на колени у постели.
– Ну, полно, что плакать без толку! всё кончено!
– Господи! неужели и он погибнет! – в отчаянии воскликнула Любская.
– Что же делать! никто не виноват в его смерти, – ласково отвечал Остроухов, сжалясь над рыдавшей, которая с воплем произнесла:
– Не вините меня: я ни в чем не виновата!
– Перестань! не мне тебя обвинять. Я сам, может быть, на своем веку много зла сделал людям… Это у меня так сорвалось с языка.
И Остроухов сел в ногах больного и повесил голову на грудь.
Любская продолжала рыдать; больной застонал.
– Не беспокой его своими слезами хоть в последние минуты! – сказал Остроухов с прежней суровостью.
Любская стоном заглушила свои рыдания и, быстро сев у изголовья больного, с ужасом глядела на исхудалое и помертвелое лицо его. И когда больной затих, Любская гордо сказала:
– Если б вы знали мою жизнь, вы не говорили бы так со мной!
– Жизни твоей не знаю; но мне хорошо известно, что ты была обручена с ним.
Коротко и вполголоса рассказала Любская Остроухову первые годы своей жизни – как она воспитывалась у своего дедушки, пока не постигла их горькая нищета, как потом переселились они в деревню, как жили у Федора Андреича и почему оттуда удалились.
– Остальное вы, верно, знаете от него, – заключила Любская.
Остроухов заметно был поражен рассказом Любской; поглядев на больного, он печально сказал:
– Но он? он ведь не был виноват ни в чем перед вами!
– Я его никогда не винила. Если я не могла любить его, так единственно потому, что слишком еще живо рисовалось передо мной воображаемое счастие, которого я ждала в будущем. Я решалась пожертвовать собою, но сил у меня недостало! И вот в чем я виновата!
– Да ты тогда сама еще так молода была, – заметил Остроухов.
– Теперь я много уже видела людей. Я скорее бы оценила его. Но тогда, погруженная в свое горе и возмущенная поступками со мною, вдруг я вижу человека, совершенно чуждого мне, который требует моей вечной любви. Если бы у меня были средства, я возвратила бы ему все его издержки и думала, что ничем не обязана ему. Но, оставшись нищей, в незнакомом огромном городе, чем я могла заплатить ему, как не согласием выйти за него замуж? Я даже боялась сначала, не вынуждено ли его предложение моим положением: мне всё казалась невероятною любовь, родившаяся так скоро. Но его радость была так безумна… а права его как жениха испугали меня, и я… я получила непобедимое отвращение к нему!
Любская, как бы устыженная, закрыла свое лицо руками.
Остроухов, покачивая головой и смотря на неподвижное лицо больного, иронически сказал:
– Бедный! ты, верно, забыл, что ты ярмарочный актер. И туда же вздумал…
– Нет, вы слишком дурно обо мне думаете! – с жаром прервала его Любская и потом продолжала с грустью: – Тогда я так мало видала людей, что мысль сделаться женою актера не могла меня испугать.
– А теперь? – насмешливо спросил Остроухов.
– Теперь… я могу сказать, что не встречала в жизни человека благороднее его!
– Слышишь ли ты, Федя? – гордо сказал Остроухов.
– Клянусь вам, что уважение мое к нему не имеет границ. Теперь я готова была бы на всякую жертву для него.
– Немного поздно; но иначе и быть не могло: где чужому человеку, да еще девушке, воспитанной, как ты, вдруг понять актера, то есть человека, вечно нарумяненного, вечно противоречащего себе?
Так они тихо беседовали целую ночь.
Глава XXVIII
Старый знакомый
К утру Мечиславский стал метаться на постели в совершенном уже беспамятстве. Людская и Остроухов, подавленные горестью, молча следили борьбу жизни со смертью. К вечеру Мечиславский лежал уже на столе. Остроухов, в изорванном своем халате, сидел на диване, поджав ноги, и локтями упирался в колени, поддерживая руками свою голову. По лицу его разлито было такое отчаяние, такая грусть, что Любская, в слезах сидевшая возле него, поминутно окликала старика, утешала его, как умела.
По смерти Мечиславского нашли в его кровати узелок, в котором было собрано всё богатство его: деньги, часы, галуны, отпоротые от французского кафтана, и разные мелочи. Остроухов передал всё это Любской, исполняя желание покойника. На другой день весть о смерти Мечиславского разнеслась не только между актерами, но и по городу. И вдруг отыскался у него родственник, молодой купчик, который объявил, что не позволит никому вмешиваться в похороны, и взял всё на себя. Остроухов заметил было ему, что покойник желал, чтоб похороны его сделали как можно скромнее, на что купчик отвечал:
– Я не потерплю, чтоб купца Демьянова похоронили бог знает как!
Читатель, верно, вспомнит, что Мечиславский до вступления в актеры носил другую фамилию.
Ляпушкин первый проведал о смерти Мечиславского и утром прибежал поглядеть на покойника. Остроухова не было дома; один чтец сторожил покойника.
Ляпушкин не очень смело вошел в комнату; но, узнав, что Остроухова нет, он принялся деятельно обнюхивать комнату, расспрашивая чтеца, какой заказан гроб и в какую цену, успел заглянуть в ящики комода, попробовать варенье, стоявшее в нем, сунуть в карман баночку румян, заметив, что они уже не понадобятся покойнику. Выходя из комнаты, он столкнулся в дверях с Деризубовой, которая приветствовала его, по своему обыкновению, нежным вопросом: «Куда лезешь?» – и толкнула в грудь.
Ляпушкин, ухватясь за живот, сморщился и закричал:
– Ну что, матушка, у тебя за ухватки! так вот и норовишь человека изуродовать.
– Вот еще какой стал неженка! небось вчера, как я тебя тузила в уборной, только кривлялся. – И Деризубова скорчив печальное лицо, приблизилась к покойнику и продолжала жалобно: – Ах ты, мой голубчик, как исхудал! измучили тебя злодеи!
– Не знаете, обед будет? – дернув ее за салоп, спросил Ляпушкин.
– Еще бы! неужто родня и этого для него не сделает! Ведь это последний долг моему голубчику.
И Деризубова начала отирать сухие свои глаза. Потом она уселась на диван, спустила салоп с плеч и обмахивалась платком.
– Невзрачно жили, – сказала она, оглядывая комнату, – а куда как важничали! Ни перед кем шеи не хотели гнуть.
– Не надо лихом поминать его! – заметил Ляпушкин.
– А ты, лизоблюд, туда же, учить стал!
Чтец начал читать псалтырь. Деризубова, как будто опомнясь, перекрестилась и сказала Ляпушкину:
– С тобой всякого греха возьмешь на душу!
– Чай, пора на пробу? – глядя на часы, отвечал Ляпушкин.
– Ахти, ведь и мне пора!
Деризубова и Ляпушкин вышли из комнаты.
После них много перебывало посетителей, и разные толки и заключения делали о покойнике.
Остроухов и Любская только по ночам сидели у гроба, чтоб избежать гостей. В день похорон не только в комнате, но даже и на лестнице была толпа народу. Деризубова выла на всю комнату, как будто самая близкая родственница покойного. Орлеанская читала наставительные сентенции, важно, печальным голосом, в которых язвила то Любскую, то Остроухова, превознося родного покойному купчика, который возложил мелочные хлопоты похорон на Ляпушкина, а сам исполнял только почетные, именно: первый подошел прощаться с покойником, первый подошел к гробу, когда нужно было нести его. За гробом хлынула толпа, которая, впрочем, скоро разместилась по каретам; остались только Остроухов, Любская да несколько служителей театра, любивших покойника.
У самой заставы гроб встретился с дорожной коляской, запряженной четверней. В коляске сидел небольшого роста мужчина, весь забрызганный грязью. Поравнявшись с шедшими за гробом, он вдруг быстро приподнялся на своем месте и крикнул ямщику: «Стой!» Но лошади остановлены были не ранее, как проехав гроб и поравнявшись с каретами. Он спросил у одного кучера:
– Чьи похороны?
– Актерские! актерские! – отвечали кучера в один голос.
Вопрошающий с минуту провожал глазами медленно удалявшийся гроб, как бы о чем-то думая, и наконец крикнул резко:
– Пошел!
Коляска умчалась.
Любская очень много плакала на похоронах. Остроухов же не выронил ни одной слезы. Он казался как бы посторонним на похоронах. Но когда опустили гроб в могилу, он упал на колени и таким раздирающим голосом произнес: «Федя!», что многие невольно схватили его за руки, опасаясь, чтоб он не упал в могилу. Остроухов опомнился и поспешил скрыться из толпы; сев на какую-то могилу, он держал свою голову в руках, как бы стараясь не слышать печального пения. Любская кинулась к Остроухову и, склонив свою голову к его плечу, горько рыдала.
Стали расходиться, и каждый, проходя мимо, невольно останавливался перед Любской и Остроуховым, которые, как группа из мрамора, казались принадлежностью кладбища.
У одного Ляпушкина хватило духу подойти к ним с предложением идти покушать в комнату кладбищенского сторожа, где был заказан обед.
Остроухов ничего не отвечал, Любская мотала головой.
– Хоть чашечку бульонцу, – говорил Ляпушкин, – а вы хоть рюмочку водочки.
Но Остроухов, подняв голову, так посмотрел на радушного потчевателя, что Ляпушкин, не говоря ни слова, кинулся от него и стал других приглашать кушать.
Деризубова с похорон привезла целый ридикюль пирожного, булок, даже огарок восковой свечи; Ляпушкин же и денег.
Остроухов с Любской возвратились домой, молча посидели и разошлись. Как тот, так и другая не находили слов для разговора.
На другой день Любская встретилась с Остроумовым на свежей могиле Мечиславского. Они оба плакали долго, но тихо. Когда они поехали домой, Любская сказала:
– Я еду отсюда.
– И хорошо делаешь!
– Не поедете ли вы со мною?
– Нет! я уж стар. Куда я поеду? что стану делать? Heт, поезжай одна; а я найму поближе квартирку да буду частенько заходить к нему в гости…
Никто даже при театре не знал о намерении Любской, кроме содержателя театра, который хранил его в тайне, желая услужить приятной нечаянностью Калинскому, которого он имел свои причины ненавидеть. Он радовался заранее досаде и щекотливому положению театрала, который уже везде расславил о своей короткой дружбе с Любской.
Поэтому на афише не было выставлено, что Любская играет в последний раз. Однако театр был набит битком, потому что в город в то время съехалось много помещиков и откупщиков на торги.
В крайней ложе сидело четверо мужчин, все уже пожилых лет. Сидящие напереди были очень внимательны к пьесе, зато сидящие сзади не обращали на сцену никакого внимания. Они горячо рассуждали, и в их разговоре поминутно слышалось: «Пять на пять, триста бочек» и так далее.
Любская произвела очень приятное впечатление на сидящих впереди. Они упрашивали взглянуть на нее своих товарищей; но один только согласился и привстал, другой же просто повернулся спиной к сцене, и его мрачная физиономия еще больше нахмурилась.
– Хорошенькая! – садясь на свое место, произнес сосед мрачного господина и прибавил: – Ну-с.
– Я вам ручаюсь, что оно очень выгодно будет, что видно сейчас. На сто шес…
Вдруг его лицо изменилось, и он быстро повернулся к сцене.
Любская в то время говорила.
Мрачный господин впился в нее своими суровыми глазами, и лицо его то покрывалось бледностью, то вспыхивало; руки его дрожали; он ими протер глаза.
– Дайте афишу! – нетвердым голосом сказал мрачный господин и громко, с каким-то странным негодованием произнес: – Любская!
Товарищи с удивлением глядели на него, пожимая плечами и подмигивая друг другу.
Когда занавес опустился, мрачный господин выскочил из ложи, не обращая внимания на вопросы сидящих в ложе.
Занавес долго не подымался. Публика, соскучась, стала аплодировать, наконец, стучать стульями; тогда вышел режиссер и объявил, что по внезапной болезни госпожи Любской такая-то пьеса не может продолжаться. Публика была очень недовольна, а Калинский озабоченно выбежал из кресел.
Мрачный господин не являлся более в ложу.
На другое утро, часов в десять, у дверей квартиры Любской стоял тот самый мрачный господин, который накануне скрылся из ложи. Он нетерпеливо звонил в колокольчик. Наконец дверь раскрылась, и Сидоровна, с веником в руке, грубо сказала:
– Ну чего так дергать! ведь чуть не оборвал!
– Госпожа Любская здесь живет? – перебил ее мрачный господин, силясь войти.
Сидоровна защищала дверь своим туловищем и пугливо говорила:
– Да что вы? куда вы?
– Я спрашиваю, дура, госпожу Любскую! – горячась, сказал мрачный господин и с силою толкнул Сидоровну в сторону, а сам пошел в двери залы.
– Да ее нет, право, нет! – кричала Сидоровна.
Мрачный господин пугливо посмотрел на Сидоровну и язвительно произнес:
– А! тебе так велено сказать мне!
И он с шумом раскрыл дверь в залу – и, как истукан, остановился, с ужасом оглядывая пустую комнату, на полу которой остались только признаки недавно вынесенной мебели.
– Она раным-ранехонько уехала, а мебель еще дня два как увезли в лавку, – сказала Сидоровна.
Мрачный господин обегал всю квартиру и, удостоверясь, что никого нет, понурил голову.
Сидоровна, ворча, стала мести сор, искоса поглядывая на гостя, который дал ей какую-то мелкую монету и сказал печальным голосом:
– Покажи, где была ее комната.
– А вот это зала, а это вот спальня, а… а…
Мрачный господин кинулся в спальню.
Сидоровна успела вымести всю залу, а мрачный господин всё еще оставался в спальне. Он сидел на окне, печально повесив голову.
О чем он думал, легко будет догадаться, если мы скажем читателю, что то был Федор Андреич.
Он столько времени разыскивал Аню, наконец уже бросил свои поиски, как вдруг неожиданно увидел ее на сцене и тотчас же опять потерял из виду…
Часть шестая
Глава XXIX
Хозяйственный смотр
Славная деревенька Овинищи! Правда, невелика, но зато домики всё такие нарядные, крытые не сплошь соломой, а чаще тесом, с резными воротами и зелеными ставнями. Любо поглядеть! При въезде в деревню отрадное, успокоительное чувство охватывает душу – так и повеет тишиной, скромным довольством и, в особенности, порядком. Тотчас видишь присутствие чьего-то зоркого, бдительного глаза и деятельной руки: хоть чрез деревню и проходит большая дорога, однако ж улица не сорна и не кольиста; безобразных колодцев с очепами, наводящими уныние своим раздирающим душу скрыпом, пугающими по ночам своею исполинскою тенью, и не видано в Овинпщах; ни одной избушки покачнувшейся, или подпертой кольями, или обставленной частоколом с паклей, набитой вплоть до бревенчатой стены ради тепла; ни одного окна выбитого, заткнутого той же паклей или заклеенного синей бумагой – избави бог! Да помещик Алексей Алексеич Кирсанов, да управляющий его Иван Софроныч Понизовкин, да староста их Епифан Епифанов… у! как переполошатся! На то барин и держит всякое заведение, знает всякие науки и художества, чтоб беду, какая случится, тотчас поправлять, и нужды не иметь до города, и чтоб проезжающий (а их много по тому тракту) не смел и подумать, едучи мимо: вот, дескать, в Овинищах каков порядок, – стеклы на окнах выбиты; хорош должен быть порядок! «Нет, оборони бог! – говаривал Алексей Алексеич. – А надо, чтоб каждый проезжий остался в полном удовольствии и, воротившись домой, сказал: много проехал я и сел и деревень, а такой красивой деревни, как Овинищи, и не видывал».
– И скажут, – замечал Иван Софроныч.
Проезжающие играли важную роль в жизни обитателей Овинищ: казалось, и жили они не столько для себя, сколько для проезжающих. Выкрасит Алексей Алексеич крышу погреба красной краской и уж не сидится ему в комнате, похаживает по двору и спрашивает по временам у красильщика, оканчивающего свою работу:
– Смотрят?
– Смотрят, – отвечает красильщик, весь выпачканный краской, привстав и оглядев с крыши дорогу. – Вот теперь перемежилось, а то сколько их ехало – и всё смотрят.
– Ничего, крась, – скажет Алексей Алексеич и задумается; думает-думает и придумает.
– Иван Софроныч! а Иван Софроныч! – кричит он, оглядываясь кругом.
– Чего изволите? – раздается откуда-нибудь мягкий и почтительный голос.
Алексей Алексеич идет по голосу и, отыскав Ивана Софроныча где-нибудь в погребе или амбаре, говорит:
– А не подновить ли нам сараи и конюшни? (находящиеся, надо заметить, прямо против большой дороги).
– А подновить так и подновить, – отвечает Иван Софроныч, подумав.
– А не сделать ли так: разграфить сначала всю стену поштучно… ну, видывал паркетные полы?.. и потом: одну штуку дернуть голубым, другую розовым, третью зеленым, четвертую…
– Желтым, – подсказывал Иван Софроныч.
– …желтым, пятую малиновым. А что? небось не будет ‹не›хорошо? Да такой штуки, я думаю, и в столице нет.
– Нет, – утвердительно замечал Иван Софроныч, отмеривая овес. – Штука будет отменная: так озадачим иного, что до Переславля не опомнится!
– Дальше! – перебивал Кирсанов. – До самого Владимира!
– А немудрено, что и до Владимира.
И действительно, когда после долгих совещаний с красильщиком мысль Кирсанова приведена была в исполнение, эффект превзошел ожидания; проезжие видимо повергались в недоумение, какого рода назначение могло иметь подобное здание; одни принимали его за беседку, другие за оранжерею, – и удивлению их не было конца, когда вдруг на ту пору выводили оттуда лошадь; близорукие полагали, что вся передняя стена сделана из китайских разноцветных стекол, о чем и рассказывали не без удивления по пути до самого Владимира, а иногда и далее. Словом, так или иначе, все поражались и смотрели и оглядывались, пока было что-нибудь видно. Слухи об этих толках доходили до наших приятелей от ямщиков соседней станции, приезжавших в Овинищи ковать лошадей, и наполняли сердца их неописанным счастьем. Расспросам, шуточкам, выведываньям не было конца, и ямщик, привезший хорошую весть, угощался водкою.
– Да у вас, вижу я, новость! – сказал однажды, заехав к ним, заседатель. – Как славно сараи выкрашены! Пестрота нынче вообще входит в моду, и ей придумали название: рококо!
Алексей Алексеич и Иван Софроныч промолчали, полные скромного торжества; но оба они заметили слово: рококо, и обоим оно чрезвычайно понравилось. И когда на другой день, выпив чаю и закурив трубки, вышли они на двор и остановились перед нововыкрашенным зданием:
– Рококо! – сказал Алексей Алексеич, любуясь своей выдумкой.
– Рококо! – лаконически отвечал Иван Софроныч.
И оба тихо и счастливо улыбнулись.
И с той поры часто Алексей Алексеич, любуясь дивным зданием или наслаждаясь эффектом его на проезжающих, вдруг улыбнется, оглянется и выразительно, протяжно произнесет:
– Рококо!
И в ту же минуту откуда-нибудь из амбара, чулана или погреба послышится в ответ ему такой же выразительный, мерный и счастливый голос:
– Рококо!
И он уже знает, как при этом улыбнется Иван Софроныч, и сам снова улыбается, как будто верный управляющий его находится перед ним.
В ту эпоху, когда мы знакомимся с Кирсановым и его управляющим, оба они были заняты чрезвычайно важным делом: происходил, по выражению Ивана Софроныча, «хозяйственный смотр».
Утром, часу в одиннадцатом, в жаркий летний день, Алексей Алексеич, в белом колпаке, защищавшем его седую голову от жаркого солнца, в зеленой распахнутой фуфайке, в серых брюках, обшитых снизу на ладонь кожей, – стоял перед своим небольшим деревянным домиком и усердно принимал и сортировал вещи, выкидываемые к ногам его из слухового окна невидимой рукой.
Алексею Алексеичу было уже лет шестьдесят, если не более, но старик был еще довольно бодр. Рост его был средний; волосы уже седы, но довольно густы; седые усы торчали кверху и придавали несколько суровый вид его красноватому добродушному лицу.
Посторонний наблюдатель, незнакомый с нравами и привычками хозяина, пришел бы в неописанное удивление, увидав такое обилие разнообразнейших вещей, в обозрение которых погружен был теперь Алексей Алексеич. Как будто двадцать семейств, одаренных самыми разнородными вкусами и потребностями, снесли сюда всё свое имущество, чтоб похвастать друг перед другом. Шубы, хомуты, седла, тазы, женские платья, валеные сапоги, пучки сушеных трав, картины, обломки железа и жести, детские игрушки, тетеревиные чучела и множество еще подобных вещей летело к ногам Кирсанова, который едва успевал отдавать приказания, что следовало выколотить, что проветрить, что вычистить, что просто выкинуть и так далее.
В то же время из растворенного сарая вывозили экипажи, зимние и летние, отличавшиеся необычайной ветхостию; из другого сарая, из амбаров выносилась сбруя, старая и новая. Из чуланов выносились сундуки с холстами и залежалым платьем.
Словом, выносилось, вывозилось и выбрасывалось всё, что только было в доме и в разных его закоулках.
Через весь двор, обнесенный сараями, амбарами и другими домашними службами, протянуты были веревки, отягченные всевозможными одеждами – малыми и большими, зимними и летними.
Дворовые люди, мальчишки и бабы, суетились по двору, перетаскивая вещи, выколачивая платья, тюфяки, перины, каретные подушки с таким рвением, что на дворе стоял постоянный гул, как будто били в набат, что, конечно, и казалось проезжающим мимо, к удовольствию наших друзей, которые нельзя сказать, чтоб не рассчитывали озадачить проезжающих выгрузкой всего своего имущества.
– Хорошенько, хорошенько! – командовал Кирсанов. – Эй, тетка! не ленись: выколачивай! Ну, приударь, приударь, дружней! Вишь, сколько пыли, – и откуда только она берется? А ты, Ферапонт, что зеваешь? Переверни-ка ее (шубу) теперь другой стороной к солнцу – пусть попрожарится!
В то же время он успевал подхватывать на лету вещи, летевшие из слухового окна. Кирсанов рассматривал их с любовью, над некоторыми задумывался; другие вызывали веселую улыбку на его губы, и он медленно покачивал головой. Пот лил с него градом.
– Уф, устал! – говорил Кирсанов, осмотрев старую медвежью шубу, под тяжестью которой могли бы подломиться плечи Ильи Муромца. – А славная шубенка! Ферапонт, бери-ка ее, да хорошенько!
Едва успел он разогнуть спину, как к ногам его полетели один за другим пучки сушеного зверобоя. Мгновенно окруженный тучею пыли, старик припрыгнул, сделал страшную гримасу и наконец разразился троекратным чиханьем.
– Желаю здравствовать вашему высокоблагородию! – раздался из слухового окна почтительный и озабоченный голос.
– Тьфу, проклятая трава! дрянь дрянью, а так в нос и лезет! – произнес Алексей Алексеич. – Это зелье, – продолжал он, обращаясь к слуховому окну, – я думаю, просто выкинуть, Иван Софроныч, а?
– Оборони бог-с выкидывать, – отвечал тот же почтительный голос сверху. – Полагаю, не имели бы такой мысли, если б изволили вспомнить, какую пользу она вам принесла, как весной вашему высокоблагородию грудь заложило.
– Новой насушим!
– Новая, может, еще с фальшем каким уродится…
– Умен ты у меня, Софроныч! – сказал Кирсанов. – Правда твоя: просто проветрить ее да и припрятать опять, – не пролежит места!
– А вот уж дрянь так дрянь, – сказал Иван Софроныч, всё еще невидимый, – заподлинно, с ней и сделать ничего лучше не придумаешь, как выкинуть. И на что вы изволили ее и купить-то? Даже мышь ее не берет. Лежит, лежит, а всё целехонька, пропадай она!
И вслед за тем к ногам Кирсанова полетела старая книга.
Кирсанов поднял ее, обдул, развернул. То был календарь 1796 года.
Прочитав заглавие, Алексей Алексеич залился продолжительным добродушным смехом.
– На что купил? – воскликнул он. – Эх, голова, голова! Велика голова, а мозгу мало… На что купил?.. Да делай мы всё такие покупки, так еще куда ни шло!.. А вот скажи-ка, мудрая голова, какая зима стояла в 1795 году?
– А как мне знать?
– Ну вот то-то же! А я так знаю!
Кирсанов отыскал страницу и прочел, какая зима стояла в 1795 году.
– Что, не будешь теперь спрашивать: на что купил? Не полезная небось вещь?
– Полезная, – отвечал Иван Софроныч пристыженным голосом.
– То-то же! Вот оно как: купить хорошую вещь, никогда оно не мешает; а чего и стоила-то? Я за нее, как теперь помню, двадцать шесть копеек дал, а еще в придачу взял бритву тульскую.
– Сточенную, – ввернул Иван Софроныч.
– …и греческую грамматику.
– Да на что вам греческая грамматика?
– А так всё думалось: может, женюсь – дети пойдут; пригодится!
– Полагаю, много денег изволили перевести, собираясь жениться, – вот хоть бы тогда девяносто рублей за коляску ввалили – всё думали: может, женюсь, жена будет модница, так вот – ход славный, колеса знатные, только отделать. А вот жениться не женились, а деньги отдали.
– А что ж и в самом деле? Небось дорого дал? Ведь ход и точно славный – один чего стоит! кому не надо, сто рублей даст!
– Хорош; только к нему нужно до тысячи прибавить, чтоб коляска вышла!
– Эх, Иван Софроныч! – с досадой перебил старик. – Не ты бы говорил, не я бы слушал. Досадно вот, что я устоял, не женился, как ты, – так вот и сердишься, попрекаешь коляской!
– Осмелюсь вам доложить, грешить изволите, ваше высокоблагородие! Женитьбой попрекнули! А кто подбивал! не сами небось? Не одна коляска – сколько платья было у вас женского тож накуплено! Я докладывал: «Эй, не извольте накупать, найдите прежде невесту». Так нет: «Бери, Софроныч: не пролежит места!» Да что и говорить! А вот как накупили да свалили всё в чулан, так сердце, бывало, переворачивается глядеть: лежит, гниет добро! Ничего, бывало, не изволите говорить, а ведь вижу, как оно болит у вас; а как сказали раз, да таким жалостным голосом: «Хоть бы ты, Софроныч, женился», так словно туману кто пустил в глаза. Мочи нет, жаль стало: что в самом деле гниет добро? Взял и женился… да только что же вышло?..
При этом воспоминании Иван Софроныч вздохнул, а Кирсанов добродушно улыбнулся.
– Стану я, говорит, – продолжал Иван Софроныч, подражая писклявому и раздражительному женскому голосу, – стану я, говорит, носить платье бог знает с кого: может, еще с покойницы; да нынче и моды такой нет! Вот и вышло, женился, а что проку?
